Владимир Макарцев - Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России

• Название: Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России
• Автор: Владимир Макарцев
• Жанр: Социология
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-906842-71-8

История России – сплошной парадокс. Потому что все, кто ею занимаются, смотрят на нее глазами «образованного общества», глазами тех, кто имел привилегию на получение образования и потому принадлежал к одному из кругов высшего сословия. Элитарность исторической науки и есть источник парадоксов и «белых пятен», не позволяющих прийти к единому пониманию Истории.

Книга представляет собой попытку уйти от ведущих в тупик и набивших оскомину прописных истин; в ней представлен совершенно новый, нигде раньше не публиковавшийся взгляд не только на нашу историю, но и на нашу современность, открывая новые горизонты познания.

Книга написана к 100-летию эпохи Великой революции-1917 и рассчитана на специалистов: социологов, политологов, правоведов, историков, политических и общественных деятелей, на всех, кто болеет душой за Отечество и Справедливость.

---

Судя по всему, современная наука не слишком далеко продвинулась после Э. Дюркгейма в познании социального мира. Так же как и он, мы с полным правом можем сказать, что и при современном состоянии научного знания мы тоже доподлинно не знаем, что представляют собой основные социальные институты, такие как государство или семья, право собственности или договор, наказание и ответственность.[238]

Поэтому нам представляется, что, чтобы понять суть своей или чужой власти, силу своего или чужого права, нужно оценить свой социальный потенциал, свою стоимость. И для этого совсем не обязательно становиться жертвой киднеппинга. На Руси издавна говорят – встречают по одежке, а провожают по уму. Это, на наш взгляд, и есть оценка. Каждая встреча, каждый социальный контакт – это оценка тебя другими, а также оценка и себя самого (самой) сначала по одежке, а потом по уму, т. е. по некоторой шкале стоимости. Это и есть своеобразная биржевая площадка, на которой постоянно проводятся торги такого специфического товара как человек. Одновременно это еще и механизм оценки.

При относительно равной социальной стоимости индивидов между ними возникает доверие и устойчивые отношения. Как равнозаряженные социальные частицы, они начинают как бы горизонтально притягиваться друг к другу, все находятся на одном уровне, все равны. При неравной социальной стоимости возникают иерархические отношения, при которых устойчиво, в силу социальных обязанностей, формируются два разнозаряженных потенциала – верхний и нижний, разница между которыми превращается в право (некоторые большевики называли его интуитивной формой права[239]).

Теперь сформулируем понятие, совсем неизвестное социологии: правом в социальных отношениях называется разница между верхним и нижним социальным потенциалом, который устанавливается при контакте двух и более индивидов, и которое можно выразить следующей формулой: Пв – Пн = Пр, где Пв – потенциал верхний, Пн – нижний, а Пр – разница потенциалов представляет собой право.

Первоначально такое право в силу естественных причин устанавливается между родителями и детьми. Отсюда, видимо, и возникло понятие «естественного права» как ощущения: мы знаем, что оно есть, мы его ощущаем. Но объяснить его, проникнуть в его объективную суть можно только, если рассматривать его с позиции социальных потенциалов.

Никто же не будет отрицать, что родителям принадлежит право управлять детьми и воспитывать их. До середины ХХ века, когда Международная демократическая федерация женщин ввела День защиты детей, это право нигде не было записано, тысячи лет люди жили с этим правом и не собирались превращать его в закон. Отношения в семье вообще всегда были иерархическими. Например, и мы говорили об этом выше, в патриархальном обществе мужчина как глава семьи, добытчик или кормилец обладал более высокой социальной стоимостью, а значит, его право было выше права женщины и детей благодаря в основном физической силе мужчины (при матриархате, видимо, были другие ценности). И тогда слово отца – закон.

Сегодня мы иногда наблюдаем рецидивы этого права, в частности, когда мужчина пытается установить свою власть в семье с помощью кулака – это его естественное право, не затронутое цивилизацией, культурой или образованием, оно живет в нем. В более поздние времена, когда имущество стало передаваться по мужской линии, право мужчины еще больше окрепло. Теперь оно стало зависеть и от размеров имущества, разница потенциалов увеличилась – право стало сильней. И тогда слово не только отца, но и хозяина – закон в квадрате. А слово императора – закон с силой социального потенциала в миллионы человеческих потенциалов. Но уж если эти миллионы, объединенные какой-нибудь простой мыслью в кумулятивную социальную стоимость, начинают отказывать ему в праве (поскольку, как мы установили выше, носителем социального права является социум), то перед ним разверзается бездна.

Одним из первых шагов к бездне, если оставить в стороне Грамоту о вольности дворянства 1785 года, стал коммутатор социального давления – социально дезориентированный Устав 1874 года. В условиях массовой войны он как бы размагнитил все социальные отношения, превратив их в беспорядочно расположенную стружку, для которой право и власть больше не были «севером» и «югом».

Современный исследователь Е. А. Смирнова в своей диссертации «Отношение провинциального общества к русско-японской войне в 1904–1905 гг.» приводит интересный случай: «27 августа 1905 г. фельдшер Поназыревского приемного покоя в Костромской губернии в нецензурных выражениях критиковал царя: «Неладно делает, завел войну зря, нужно сменить его или убить»».[240]

Случай был не единичный, ругали царя многие, но этот привлек наше внимание радикальностью суждения – простой смертный из русской глубинки, совсем не революционер и даже не пролетарий, однажды решил, что имеет право лишить жизни царя. Не то что бы специально, а так, между прочим, потому что «неладно делает».

Причем, выражение «сменить его или убить» говорит о равноценности в его сознании принципиально разных степеней наказания, главное, чтобы царя вообще не было. Оно говорит и о том, что сельский фельдшер считает себя судьей, потому что имеет право казнить или миловать даже царя. Это не есть право как один из «регуляторов общественных отношений, установленных государством с помощью законов и нормативных актов». К морали это тоже не имеет отношения, поскольку сама профессия фельдшера предполагает наличие у него сочувствия и сострадания, то есть наличия морали. И тогда его заявление можно отнести только к области социального права, которым обладает каждый из нас, главным образом в ощущениях.

С его проявлениями мы сталкиваемся каждый день, например, когда встречаемся с хамом, бандитом, вором, человеком, который мочится у всех на виду, с алкоголиком, который вдруг стал президентом и т. д. Сидя у себя на кухне или перед телевизором, мы постоянно всех судим. Это и есть то самое право на социальную жизнь, которое принадлежит социуму, статика общества.

Право казнить или миловать тех, кто преступает общепринятые правила социальной жизни, в нашем сознании принадлежит нам. Но у нас нет власти, чтобы его реализовать (Иван Грозный, наоборот, имел власть, а право получил только после того, как «запустил» опричнину). Зато есть целый набор внутренних и внешних запретов, без которых мы не преминули бы им воспользоваться, та самая мораль, которая, тем не менее, не всегда удерживает даже хороших в целом людей от дурных поступков. Это те самые правила социальной жизни, которые и формируют цивилизованное общество. Попытка уйти от них в обыденной жизни ведет к трагедии, схожей с трагедией Родиона Раскольникова, попытавшегося за счет преступления разрешить дилемму – «тварь ли я дрожащая или право имею».

Однако история знает массу случаев, когда, по Э. Дюркгейму, под «принудительным действием» социальных фактов внутренние запреты (мораль) снимаются один за другим, в то время как внешние, хотя формально и сохраняют свой правовой статус, тем не менее, теряют обязательную силу. Тогда все больше людей начинают приходить к какой-то одной простой мысли независимо друг от друга. Эта мысль приходит к ним в разных местах и в разное время, исключительно под влиянием социальных фактов, которые затягивают их в свое гравитационное поле, превращая социальную энергию индивидов в массивное социальное тело, в своеобразную черную дыру. Именно поэтому в социуме рождается мысль, которая не принадлежит никому в отдельности.

Как говорил Э. Дюркгейм, «великие движения энтузиазма, негодования, сострадания не зарождаются ни в каком отдельном сознании. Они приходят к каждому из нас извне и способны увлечь нас, вопреки нам самим». Безымянный фельдшер, случайно попавший в анналы истории благодаря полицейским осведомителям, был, может быть, первой каплей в море нового социального правотворчества ХХ века в России. Нет сомнения, что в годы Первой мировой войны, которая по своему социальному давлению многократно превзошла русско-японскую, эти капли сливались в ручейки, в реки и в итоге превратились в бушующее море, вышедшее из берегов.

Но если фельдшер Поназыревского приемного покоя, одна из первых капель социального правотворчества начала ХХ века, нам неизвестен, то имя последней капли, переполнившей чашу терпения, профессиональным историкам хорошо известно – это унтер-офицер лейб-гвардии Волынского полка, фельдфебель учебной команды Тимофей Кирпичников, солдат революции № 1, как тогда его называли. Считается, что именно он поднял восстание солдат в Петрограде, застрелив своего начальника штабс-капитана И. С. Лашкевича. Правда, сам Т. И. Кирпичников вспоминал вскоре после февраля, что «раздались выстрелы из окон» и «Лашкевич был убит при выходе из ворот на улицу».[241]