Сергей Хоружий - «Улисс» в русском зеркале

• Название: «Улисс» в русском зеркале
• Автор: Сергей Хоружий
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-389-11503-3

Сергей Сергеевич Хоружий, российский физик, философ, переводчик, совершил своего рода литературный подвиг, не только завершив перевод одного из самых сложных и ярких романов ХХ века, «Улисса» Джеймса Джойса («божественного творения искусства», по словам Набокова), но и написав к нему обширный комментарий, равного которому трудно сыскать даже на родном языке автора. Сергей Хоружий перевел также всю раннюю, не изданную при жизни, прозу Джойса, сборник рассказов «Дублинцы» и роман «Портрет художника в юности», создавая к каждому произведению подробные комментарии и вступительные статьи.

«„Улисс“ в русском зеркале» – очень своеобычное сочинение, которое органически дополняет многолетнюю работу автора по переводу и комментированию прозы Джойса. Текст – отражение романа «Улисс», его «русское зеркало», строящееся, подобно ему, из 18 эпизодов и трех частей. Первая часть описывает жизненный и творческий путь Джойса, вторая изучает особенности уникальной поэтики «Улисса», третья же говорит о связях творчества классика с Россией. Финальный 18-й эпизод, воспринимая особое «сплошное» письмо и беспардонный слог финала романа, рассказывает непростую историю русского перевода «Улисса». Как эта история, как жизнь, непрост и сам эпизод, состоящий из ряда альтернативных версий, написанных в разные годы и уводящих в бесконечность.

В полном объеме книга публикуется впервые.

---

И едва художнику различилась даль свободного романа – тронулось и побежало перо… К 10 февраля была уж написана первая глава «Героя Стивена» (название снова пришло от Станни), в марте – две главы, к середине лета – «объемистый том». Начиная с июля, возникают и первые рассказы будущего сборника «Дублинцы» («Сестры», «Эвелина» и «После гонок»), которые сразу мыслились частью цикла с этим названием; вскоре они стали появляться в печати под псевдонимом «Стивен Дедал». Итак, творческий кризис был разрешен – и можно, вероятно, считать, что с ним завершился начальный, ученический период Джойса-писателя (хотя поздней он и назовет «Героя Стивена» «изделием школьника»).

Одновременно с темою творчества назревали решающие события и в другой из главных тем бытия художника – в теме любви. Герой наш уже давно тяготился тем, что вся его любовная жизнь – бордельного сорта, и летом 1904 года у него наконец завязался серьезный роман – первый и, как показало будущее, единственный в его судьбе. Женщину своей жизни – и своих мыслей, и своих книг, словом – свою Женщину! – он встретил на улице. Статная девушка с пышными медно-рыжими волосами, красивая – быть может, очень красивая – с немного нездешним, отстраненным выражением на спокойном лице – Нора Барнакл служила горничной в небольшом отеле и не испытывала на этой почве никаких комплексов. Она жила в Дублине одна, оставив дом родителей в Голуэе, и была очень неглупа, немногословна и независима. На первое свидание она не пришла; второе же состоялось вечером 16 июня. Именно этот день, по решению художника, станет днем действия «Улисса», и это обязывает нас поведать о нем все досконально. Повинуясь долгу и выражая сочувствие читателю, вскормленному сериями ЖЗЛ и «Пламенные революционеры», мы предоставляем слово самому Джеймсу Джойсу. 3 декабря 1909 года он пишет Норе: «Ведь это ты, бесстыдница, вредная девчонка, сама первая пошла на все. Не я начал первый трогать тебя тогда в Рингсенде. Это ты скользнула рукой мне в брюки ниже все ниже потом отвела тихонько рубашку дотронулась до моего кола щекочущими длинными пальцами и постепенно взяла в руку целиком, он был толстый, твердый, и начала не торопясь действовать пока я не кончил тебе сквозь пальцы, и все это время глядела на меня, наклонясь, невинным и безмятежным взглядом». – Я здесь, впрочем, не вижу точных указаний на то, что описанное свершилось именно при первом свидании молодых людей, в «Блумов день» 16 июня. Но так считает половых дел мастер Стан Дэвис. Ему видней.

После столь обещающего начала отношения развивались быстро, и к осени Джим уже включал Нору в планы своего нового отъезда. На сей раз приготовления были основательнее: он занялся всерьез приисканием себе работы на континенте. Весомей стали и побуждения к отъезду. Его скептически-негативное отношение ко всему литературному Дублину крепчало и в августе вылилось в сатирическую поэму «Святейший Синод», где он раздавал всем уничтожающие характеристики, ничуть не стремясь завуалировать адресатов. В сентябре к его обстоятельствам добавились проблемы бездомности и разрыв с другом. То и другое странно связалось и вошло поздней в круг основных тем «Улисса». Ища свободы, он еще с весны не жил дома, занимая комнату в знакомом семействе Маккернанов за небольшую плату, которую вечно задерживал (в «Улиссе», в списке долгов Стивена, прочтем: «миссис Маккернан за комнату, 5 недель»). К осени знакомые уехали, и художник начал искать пристанища. С неделю помыкавшись, 9 сентября он поселился с Гогарти в башне Мартелло, что ныне встречает нас в первых строках романа.

То была одна из сторожевых башен, построенных в эпоху наполеоновских войн по образцу башни на корсиканском мысе Мортелла: захватив ее с великим трудом, англичане решили выстроить точно такие же для защиты собственных берегов. По минованьи военных нужд, башня сдавалась в наем, и Гогарти снял ее за 8 фунтов в год. В романе рента – 12 фунтов, и платит ее Стивен: искусство преображает действительность! Гогарти наделил приятеля, бывшего без гроша, и кровом, и пропитанием, однако не мог отказаться и от привычной своей грубо-пренебрежительной манеры. В отличие от Джима, он был не только дерзок, но также изрядно хамоват; хотя, пожалуй, язвительность и высокомерие первого были ненамного приятней. Совместная жизнь, как и следовало ожидать, быстро накалила взаимные раздражения до опасной грани. В развязке – пришедшей скорее, чем за неделю – сыграл косвенную роль третий обитатель башни. Как неложно повествует роман, сей третий (Сэмюэл Тренч, а в романе Хейнс), также дублинский бурш, имел по ночам буйные кошмары. Однажды, выкрикивая что-то про черную пантеру, он схватил револьвер, выпалил несколько раз и – удовлетворенно уснул. Сцена во вкусе будущего театра абсурда сильно не понравилась Художнику и всерьез его напугала: он был физически робок, когда трезв.[6] Но хозяина она, видно, позабавила, и при следующем кошмаре он решился развить сюжет: начал палить из револьвера сам, избрав мишенью кухонную утварь на полке, висевшей у Джима над кроватью. Тот – простите, но тут так и тянет к Зощенке – встал, гордо побледнел и, надев свой пальто, удалился прямо под дождик. И с того самого мига не покидала его мысль жестоко отмстить грубияну литературным способом. Что скажем мы с вами, читатель, об этой ужасной истории? Где Зощенко, там и Ахматова. «Когда б вы знали, из какого сора…»

Теперь оставался только отъезд. Ужасная история, хоть и была спонтанна, легко пригонялась к планам Джойса, как и к его литературной схеме. В замышленном им жанре его собственная личность и жизнь вбирались в литературу, выступали как литературный материал и литературный факт. И он уже начал так относиться к ним, исподволь провоцируя действительность, подталкивая ее следовать литературному проекту… На другой день после события он пишет решительное письмо Норе о своем – ergo, их совместном – разрыве со всею ирландской жизнью, где «нет жизни, нет ни естественности, ни честности». И принимается напористо занимать деньги у всех, не пренебрегая, впрочем, и вещами, вплоть до зубного порошка. Ложкой к обеду, как раз подоспело и место на континенте. 9 октября Джеймс и Нора покидают страну.

3

Читая эти страницы, читатель скажет, что я не следую своему намерению не подробничать о внешней жизни героя. Но это не так: в действительности я рассказываю лишь значимое для его художества. Просто весь период жизни Джойса на родине, все его действия, впечатления, знакомства, все обстоятельства и события, – строго зарегистрированы и хранимы им как фонд его творчества, постепенно претворяемый в его книги. Предав анафеме ирландскую жизнь, Джойс в то же время зорко запоминает и тщательно сберегает ее в уме, делая всю ее своим художественным предметом.

И только ее! Наша оговорка о периоде жизни не случайна. Отплытие 9 октября обозначило, вместе с внешним, и внутренний перелом, смену отношений художника с окружающей и собственной жизнью. Отныне окружающее станет для него лишь «бытовой стороной», и только изредка он будет возводить его в достоинство художественного предмета. Важнейшее исключение – Нора, которая всегда возводилась во все достоинства, до богини включительно. Сложные, изощренные модели взаимодействия жизни и творчества, которые он придумывал и воплощал в Дублине, сменятся простым существованием мастера-профессионала, у которого обе сферы не так уж сильно соприкасаются. Как в Дублине его жизнь практически не имела быта (если под ним понимать область косного существования, не вовлекаемого в жизнь духа), так за границей почти вся его жизнь – быт. И вот об этом мы уже действительно будем кратки.

Служба, что ожидала писателя, была преподаванием английского языка в школе Берлица – так называлась раскинутая в те годы по всей Европе сеть курсов иностранных языков для взрослых. Началось с недоразумения. Посредническая контора обещала ему место в Цюрихе, но по прибытии туда вакансии не оказалось. Джойса направили в триестское отделение, оттуда – еще дальше. В итоге свою учительскую карьеру он начал на балканской окраине Европы, в портовом городке Пула на Адриатике. Город не вызвал его симпатий, ибо отдавал захолустьем. В письме он дал ему выразительную аттестацию: «Пула – место, позабытое Богом, морская Сибирь… населенная невежественными славянами в крохотных красных шапчонках и гигантских штанах», – и он вовсе не сожалел, когда через несколько месяцев оказался выслан оттуда, вместе со всеми иностранцами, вследствие какой-то шпионской истории, связанной с местною базой австрийского военного флота. Выехал он в Триест, и этот город, который, в отличие от Пулы, сразу понравился ему, стал местом его обитания на следующие 10 лет. Уже в октябре 1905 года он уговорил верного Станни тоже перебраться сюда, воспользовавшись вакансией в школе, и все триестские годы тот верой и правдой – а еще важней, кошельком, – лишь изредка ворча и бунтуя, служил великому брату, у которого житейская безалаберность равнялась таланту, а эгоцентризм еще превышал последний.