Георгий Саталкин - Скачки в праздничный день

• Название: Скачки в праздничный день
• Автор: Георгий Саталкин
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1984

В своей первой книге автор стремится к пристальному художественному осмыслению темы советского крестьянства. О нравственных и социальных его проблемах, о сложнейшей внутренней и внешней перестройке современного сельского быта — повесть и рассказы молодого оренбургского прозаика.

---

Где-то отдаленно Павел Степанович предполагал, что сегодняшняя встреча в бильярдной связана с предстоящими скачками. Показывать на этот раз было совершенно нечего, нечем, точнее, было удивить и, стало быть, ломался появившийся уже порядок, установленный им, Козелковым.

А кроме традиции и некоторых хозяйственных обстоятельств (неблагополучных, надо заметить) имелся еще один малоприятный штрих. В том случае, когда за подчиненным объявлялась какая-нибудь вина, Василий Васильевич, если сразу почему-то не наказывал за нее, начинал потом, при встречах, вести себя непредсказуемо: то держал себя как бы по-приятельски — обнимал за плечи, толкал локтем в бок, заглядывал в глаза; то вдруг переходил на холодное «вы», делая замечания, а то и целые разносы при нежелательных в таких случаях нижестоящих лицах. Как раз теперь Павел Степанович чувствовал себя виноватым — не все в порядке было с планом, падеж случился зимой среди молодняка, не очень-то бойко шла посевная.

И с раздражением Павел Степанович вдруг подумал о Кулише: кий держать в руках не умеет, а суется играть! Глуп — пробка настоящая, где ему, дураку, играть! Но, подумав так, он тут же вспомнил все его словечки, ужимки, словно бы намекающие на что-то, обещающее как будто нечто дельное и даже важное, выручающее в последний момент. Что-то за всей этой комедией, только что разыгранной у бильярда, стояло, только никак не мог понять Павел Степанович, что именно, и все сильнее и сильнее это его сердило.

— В наших местах на майские праздники всегда стоит замечательная погода, — услыхал он поддельный сладко-вкрадчивый голос Григория Михайловича. — Тут волноваться не нужно: на заказ и с гарантией, как у Яшки-закройщика, знаете? В райцентре есть такой, мне вот галихве шил. Дорого берет, чертяка.

— Да лучше бы дождь! — сорвалось у Павла Степановича.

— Понимаю! — тотчас же с горячим участием подхватил Григорий Михайлович. — Понимаю, Павел Степанович, и тоже голову себе повредил — верите? Ночью проснусь и лежу. Жинка спрашивает: да ты что?.. Есть у меня одна ха-а-рошая мысль, идея, можно сказать, целая.

— Одной идеи тут мало, — недовольно произнес Павел Степанович. — А уже если одна, то десяти должна стоить.

— А ей-богу стоит!

— Что ты имеешь в виду? — отстраненно, холодно посмотрел на Кулиша директор завода.

— Как же, — весь замаслился Григорий Михайлович. — Как же «что»? То же, что и вы.

— А все-таки?

— Хто его знает, а может, и не того, не пойдет. Ночью проснусь, сомневаюсь, а днем опять мысли в голове горят.

— Ты не виляй: сделал шаг, делай и второй.

Оглянувшись на дверь, шмыгнув туда-сюда глазами по окнам, Григорий Михайлович придушенным шепотом крикнул:

— Одну известную вам лошадь надо в скачку пустить!

— Что это за «известная лошадь»?

— Ну как же, Павел Степанович! Очень вам известная, ручаюсь за это, — обиженно пожал плечами Кулиш.

— Хорошо, — помолчав, сказал Павел Степанович, — допустим. Но если я тебя правильно понял, то ты ведь опозоришь меня вместе с «известной лошадью»?

— Никогда! Верьте слову! — схватился за грудь Григорий Михайлович.

— А кого ты все-таки имеешь в виду? — вдруг тонко посмотрел на Кулиша директор завода.

Григорий Михайлович даже замычал, точно кто-то клещами потянул из него слово — так не хотелось ему вслух его произносить. Но, улыбаясь какой-то раздавленной улыбкой, он выдавил из себя:

— З-зигзаг!

— Зигзаг? А-а, вот кого ты имеешь в виду, вот оно что, — удивился Павел Степанович с нескрываемым разочарованием. — Так, так, так, угу… Какая же тут мысль? Где тут идея? Никакой тут мысли я не вижу.

— Да как же! — в досаде закричал Григорий Михайлович. — Да на виду, голое лежит!

Теперь, когда не было нужды околачиваться вокруг своей идеи, Григорий Михайлович как бы потерял всю свою осторожность. Он словно выскочил из засады и рад был этому ужасно. Его понесло, закружило, завертело. Восхищенно и в то же время с каким-то испугом таращась, то и дело мельком оглядываясь по сторонам, точно еще два-три слушателя стояли рядом с директором и к ним нужно было обращаться как бы за подтверждением своих слов, стал развивать он свою мысль. Какая это лошадь! Какое сложение! Ноги — бесподобные, редкие: мягкая длинная бабка при крепости и сухости голени — таких ног на тысячу, на десять, может быть, тысяч, да что там — на сто тысяч лошадиных ног две пары всего — у Зигзага. Круп чуть приподнят, саблистость такая, что точнейшей механикой лучше не произведешь. А грудь? А голова? А общее выражение — сколько огня, мощи, жизни! И какую показывает резвость — цены ведь такой лошади нет!

И вся печальная и даже страшная ирония заключалась в том, что цены ей действительно не было: двухлеток этот имел совершенно немыслимый порок. В одной точке круга ни с того ни с сего со всего маху он вдруг тычком вставал на все четыре, и наездник, точно камень из пращи, вылетал из седла. А так как чаще всего Зигзаг возглавлял скачку, то на него налетали вслед за ним идущие лошади, шарахались в стороны, мгновенно сшибаясь в живую, несущуюся свалку…

— И кто его только спортил? — удивленно заключил Григорий Михайлович и сам прислушался к своему вопросу. Поневоле прислушался к нему и Павел Степанович, но ничего не услышал и сухо, деловито спросил:

— Что же ты предлагаешь?

— Сейчас скажу, — зашептал Кулиш. — Сщас… Тут нас никто не подкарауливает? А то дело такое, лишних ушей избегать надо. Так, что я хотел сказать? В том самом месте, где Зигзаг этот тыцкает, нужно, чтобы кто-то сзади жиганул его плетью!

Оба помолчали. Григорий Михайлович замер в неловкой изогнутой позе, точно в щелку подглядывал и жадно всматривался сквозь прорезь в квадратное тонконосое лицо директора, замкнутое, суровое и одновременно слабое какое-то в этот момент. Павел Степанович ни о чем не думал: мысль кулешовская эта вошла в него камнем, поднятым из-под ног, с дороги, и пораженный ее неожиданной простотой, он как бы утратил способность соображать.

— И… и не встанет? — наконец осторожно спросил он.

— Не встанет! Уверяю! Я еще раньше хотел это сделать, как вроде пример, а потом думаю себе: э-э, стой-погоди! Тут что главное? Чтоб вдруг, чтоб, понимаешь, в первый раз ему врезать, чтоб фокус свой забыл. Главное сзади — и батога, батога ему, паразиту! Ей-бо! Еще рекорд с перепугу даст, — затряс толстыми щеками Григорий Михайлович, залившись сиплым, расшибленным своим смешком.

V

— Интересно, — оживленно проговорил Павел Степанович. — Да, но кто это сделает? Кто сзади Зигзага хлестнет?

— Как кто? — поддал плечами воздух Кулиш. — Хоть кто, любой и каждый. А если сурьезно, то есть тут один, понимаешь, товарищ… Агеев на своем Бесе.

— Почему Агеев?

— А кто же еще?

— Ты ж говорил только что, хоть кто… Васька вон или Мирошниченке можно приказать.

— Испортят дело.

— Ты думаешь?

— Уверен! Мирошниченко, он же жокей, он же азарт сплошной. А тут все нужно очень точно сделать, точнисинько в самой той точке. Надо, чтобы и лошадь же слушалася идеально. А ведь это же Агеев и Бес.

— Н-да… Бес, Бес, он что, полукровка?

— Да где там! Без всякой породы, обыкновенная пастушья коняга. Порода, хе!

— Тогда что же… Тогда он не выдержит — с чистокровными скакать.

— Павел Степанович, ну шо вы, ей-богу!.. Чего ж ему всю дистанцию скакать? Как только сделает свое дело — и нехай себе с круга сходит. Мало ли чего — лошадь сошла. Сошла, мол, и сошла, в случае кто спросит.

— Так. Хорошо. Бес — ладно, — вдруг улыбнулся Павел Степанович. — А как Агеев на эту твою идею посмотрит? Это же тебе не армия!

— Ха! — вскрикнул Григорий Михайлович, хлестнув себя ладонями по коленкам. — Да ему скажи: отруби себе руку — исполнит! Это же такой замечательный товарищ, что вроде как и не человек, а лошадь. Уверяю! Что такое Агеев? Даже и не думайте, не берите себе в голову!

— Вот что, — сказал Павел Степанович, опуская голову, — ты мне скажи, но только так, без дураков… До меня доходили слухи, что Агеев человек… как бы это сказать? Я не говорю, что он святой или как новобранец — это точнее. В общем, он человек совершенно безобидный. Так вот: может быть, он тебе чем-нибудь досадил? И ты его невзлюбил?

— Я?! — крайне изумившись, воскликнул Григорий Степанович еще в начале директорского этого вопроса и слушал Козелкова с поднятыми плечами в высшем каком-то протесте. — Я? Агеева?! Да ни боже мой! Зачем вы так говорите?

— Я сам вот думаю: вроде бы врагов у Агеева нет да и быть их не может у таких людей, если слухи правду говорят! Но должен тебе сказать, что тень какая-то тут есть.

— Да пусть он себе живет! Зачем он мне нужен, этот Агеев? Пасет он коней, ну и пусть себе на здоровье пасет. Смеются над ним, дураком, так не надо мной же: у него жинка гуляет, а не у меня, — хай господь милует!