Дмитрий Балашов - Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия

• Название: Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия
• Автор: Дмитрий Балашов
• Издательство: ООО Издательство Астрель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-271-41175-5

В книгу известного современного писателя Д. М. Балашова (1927–2000) вошел исторический роман «Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь», рассказывающий о событиях второй половины XIV века.

Московское княжество в середине XIV века… Великий князь Дмитрий Иванович продолжает политику своего отца по усилению и расширению влияния Москвы. Он подчиняет Владимир, ведёт борьбу с Нижним Новгородом, Тверью и Рязанью, отражает экспансию Литвы. Но главная цель молодого князя — независимость от Золотой Орды. После досадного поражения в 1377 году на реке Пьяне и удачной победы спустя год на реке Воже Дмитрия ждёт новое испытание: летом 1380 года большой поход на Русь начинает татарский хан Мамай.

Московский князь обращается с призывом к союзным князьям о сборе ратей и срочно начинает формировать общее войско…

---

— Ив церкву вошли?

— Нет. Церковь обители нашей молитвою Господа устояла.

Олег свесил голову, замолк. Долго молчал.

— Ты зришь грядущее, инок, — возразил Сергию наконец, — поверю тебе: Литву отбросят русские рати. Но Орда? Мыслишь ли ты, что и безмерные просторы степей уступят некогда славе русского оружия? И что для сего — все нынешние жертвы, и неправота, и скорбь, и горе, и одоления на враги?

— Этому трудно поверить, князь, и трудно постичь истину сию, но скажи мне: попустил ли бы Господь нашествие языка неведомого и дальнего, из-за края земли подъявшего ся на Русь, ежели бы не имел дольнего умысла в сем? И ежели язык тот, мунгалы и татары, охапили толикую тьму земель и племен, не достоит ли Руси, в грядущем, повторить подвиг тот, пройти до рубежей далекого Чина, до дальнего сурового моря, о коем бают грядущие оттоль, яко омывает оно края земные, и всем народам, сущим в безмерности той, принести свет ученья Христова, свет мира, истины и любви? Не в том ли высокое назначение Руси пред Господом?

В этот раз Олег молчал особенно долго и несколько раз встряхнул головою, прежде чем возразить:

— А ежели земля не выдержит той ноши великой и расколется вновь? Восстанешь ли ты из могилы, отче Сергие, дабы паки воскресить и скрепить всю Русскую землю во всех грядущих пределах ее?

— Восстану! — произносит, выпрямляя стан, троицкий игумен. — Земля Русская не должна изгибнуть вовек!

Теперь Олег сидит, уронив на столетию беспокойные, стремительные, а тут враз уставшие руки. В радонежском игумене была правота — это он понял сверхчувствием своим уже давно, почитай сразу — и правота эта была против него, Олега, и против его княжества. Новым, беззащитным взором глянул он на непреклонного радонежского подвижника.

— Стало, мыслишь ты, ежели я и добьюсь своего, то сие будет токмо к умалению Руси Великой? Исчезнет Москва, и распадется Русь? И некому станет ее снова связать воедино? И, ты прав, тот, иной, будет опять утеснять соседей, подчиняя себе иные княжества и творя неправды, возможно, горшие нынешних? Ты это хотел сказать, монах? Ты опять молчишь, заставляя говорить меня самого, ты жесток, игумен!

И скажешь, Дмитрий поклялся больше не причинять мне зла, и сойти в любовь с Рязанью, и, может, даже предложит связать судьбы наших детей… Без того некрепок бывает любой мир. Впрочем, именно так Алексий покончил прю московита с Суздалем. Как знать! Иного не выдумано. А затем? Рязань станет вотчиною Москвы? Ты опять молчишь. Ты ведь знаешь все наперед! Ты ехал ко мне, ведая, что уговоришь меня помириться с Дмитрием! Ты лукав и страшен, монах! Быть может, ты обманываешь меня и потому молчишь? Не обманываешь? С такими глазами, как у тебя, не лгут. Или передо мною воскресший Алексий и Рязань ожидает участь Твери? Помолчи, монах, дай мне понять самому! Дай мне решить самому. Уж этого права, надеюсь, ты не отнимешь у меня?

Вот я стою пред тобою, и рати мои победоносны, и я все могу! Могу отметить, страшно отметить! Могу не послушать тебя, монах! И тогда душа моя пойдет во ад? Ты это хочешь сказать, лукавый инок? Или, сам пожертвовав когда-то своею обидой, ожидаешь днесь того же и от меня? Почто веришь ты, что я не Свибл, не любой из моих воевод, призывающих меня к брани? Почто так уверен ты, что и тебя самого я не удержу и не ввергну в узилшце, как поступил с владыкою Дионисием киевский князь?

— Дионисий уже неподвластен земным властителям, — возражает Сергий.

— Умер?

Настала тишина. Опустив голову, Олег медленно дошел до противоположной стены покоя, задумчиво вновь глянул в окно, за которым, внизу, под обрывом, ярилась вздувшаяся от осенних дождей Ока, невесело усмехнул, вымолвил:

— Или убит!

— Или убит, — эхом повторил радонежский игумен.

— Видишь, монах, как привольно злу в этом мире!

Сергий не отвечает. Мир создан величавой любовью и существует именно потому, что в мире жива любовь, не устающая в бореньях и не уступающая пустоте разрушительных сил.

— Мыслишь, зло — уничтожение всего сущего? — произносит, не оборачиваясь, Олег, угадавший невысказанную мысль Сергия.

— Мыслю так.

— И посему надобно всеми силами не поддаваться злому? Но доброта — не слабость ли?

— Доброта — сила! — отвечает Сергий.

— А ратный труд? А пот и кровь, иже за ны проливаемая во бранях?

— Господь требует от всякого людина действования, ибо вера без дел мертва есть!

— И все-таки я должен уступить Дмитрию? В этом — высшая правда, скажешь ты? В этот миг, в час этот, когда Рязань сильнее всего, когда враг мой угнетен и почти раздавлен, в этот миг велишь ты мне…

— Не я, Господь!

— Пусть Господь! Но помолчи, теперь помолчи, монах! В этот миг, в этот час славы моей велит мне Господь отречься от самого себя ради высшей истины и высшего долга пред землею своею? И обещаешь в награду лишь светлую память людскую? Но нет, ты не обещаешь и ее! Ибо обадят, оболгут, клевета ми очернят память мою на земли и жертву мою днешнюю ни во что обратят, приписав мне неведомые корысти и злобы… Ведаю! Ведаю, что христианину невместно печись о воздаянии земном, ибо не ради людской памяти, но токмо ради Господа творит добро христианин и Господу одному ответствен в делах своих, — все так! Даже в безвестии! В очернении! В гибели! В хуле и поношеньях! Как тот мних, ославленный сластолюбцем среди братьи своей, хотя был святее святых… Все так! Господу своему и земле родимой! Так обещаешь ли ты, Сергий, что не погибнет земля, которую создаем мы теперь: Михайло Тверской, отринувший вышнюю власть, и я тоже, оба в большей мере, чем твой Дмитрий, — обещаешь ли ты, что не погибнет земля? Что не растащат, не разворуют Русь грядущие вослед нам? Что жертвы наши не всуе пред Господом? Обещай!

— Обещаю, сыне! Доколе вера не ослабнет в русичах, прах, в который уже вскоре обратится ветхая плоть моя, будет вновь и вновь вдохновлять живущих на подвиги битвы и отречения ради родимой земли. И этих слов, княже, я не говорил еще никому и не скажу никому иному, ибо ведаю, сколь велика жертва твоя!

Оба замолкли. Надолго. Оба не ведали времени в этот час. Только за слюдяными оконцами желтело, синело: там погибал осенний краткий день, шли часы, отмеренные природой и Господом. И Олег вновь говорил, многословно и долго, изливая упреки и жалобы и — словно бы не было сказано реченного — возвращаясь вновь и опять к истоку спора, спора с самим собой.

И Сергий опять молчал, он знал, что князю Олегу надо дать выговориться, надо дать излить всю горечь и все обиды прошедших лет. А далее… Далее сам князь решит, как ему должно поступить. А он, Сергий, привезет в Москву желанный и жданный мир с Рязанью, в очередной раз совершив благое деяние во славу родимой земли. Привезет воистину прочный мир, скрепленный, два года спустя, браком Софьи, дочери князя Дмитрия, с Федором Ольговичем, сыном великого князя Рязанского.

Так Сергий свершил последнее великое земное деяние свое, за которым, впрочем, последовали многочисленные неоконченные и доднесь деяния духа этой угасшей плоти, вновь и вновь, в труднотах веков, воскрешая память великого русского подвижника.

И уже спустя многое время, уже едучи домой, улыбнется Сергий умученной, почти неземною улыбкою и подумает, что князя Олега уговорить было ему все-таки легче, чем селянина Шибайлу, укравшего борова у сироты и упорно не желавшего возвращать похищенное…

Ибо духовная сила успешливее всего там, где встречает ответную, подобную себе духовность, и тогда лишь люди, невзирая на взаимные злобы, но почуяв сродство высшей природы своей, нисходят в любовь и уряжают, к общему благу, взаимные которы и споры. Ибо первичен Дух, а бытие — вторично. Дух всегда выше плоти, как творец выше творения своего. И в непрестанном борении Духа с плотью должен главенствовать и одолевать Дух, и духовное должно быть выше, первее плотского, тварного. А всякое "восстание" земного есть лишь знак помрачения духовности, за коим с неизбежностью следует гибель объятого неверием земного бытия.

Часть шестая. КРЕВСКАЯ УНИЯ

Сейчас[1], когда в стране всеобщий развал и разброд, бушуют самые низменные страсти и творится всяческая неподобъ, когда уничтожают или тщатся уничтожить не только тело, но саму душу, да что душу — самый дух нации, когда повсюду слово Божие толкуют вкривь и вкось проповедники всех мастей, кроме православных, когда баптисты, униаты, католики, адвентисты, иеговисты, мормоны, кришнаиты, "язычники", "обновленцы", еретики и отщепенцы всех мастей заполонили землю нашу и саму церковь Христову взяли в осаду, вновь встает все тот же клятый вопрос о личности и толпе, вождях и массе, водителях и ведомых, так и не разрешенный доднесь историками.

Вновь придвинулись вплоть — и где оно, расстояние в шесть столетий? — настойчивые тогдашние (как и нынешние!) попытки обрушить нашу духовную опору, сломить освященное православие, дабы полонить и истребить всех нас до зела. И вновь надо повторять маловерам и легковерам, ослепленным блеском западного земного изобилия (изобилия, поддерживаемого ограбленною Россией!), что не от кочевой орды, не с Востока, а именно с Запада, и таки с Запада, надвигалась постоянная угроза самому существованию Руси Великой! И, вчитываясь в древние строки, пытаясь понять невысказанные и похороненные в них тайны прежних веков, вновь и опять остро переживая Кревскую унию, отдавшую Литву и всю Киевскую Русь, принадлежавшую до того великим князьям Литовским (Червонную, Малую и Белую Русь — по позднейшей терминологии), в руки католического Запада, задумываешься над тем, какова была во всем этом — ив удавшемся обращении в католичество Литвы, и в неудавшемся, хотя и аналогично задуманном подчинении Риму Руси Московской, — какова была роль, воля и ответственность пастырей народов и какова — народа, обязанного внимать правителям своим? Почему получилось там и не получилось здесь? Кто в самом деле творит историю? Какова мера возможностей и, значит, мера ответственности правителей страны в творимом ежечасно творчестве истории, творчестве бытия народа?