Марк Хелприн - Солдат великой войны

• Название: Солдат великой войны
• Автор: Марк Хелприн
• Жанр: Современная проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-699-80437-5

Впервые на русском языке — роман от автора «Зимней сказки» и «Рукописи, найденной в чемодане». «Солдата великой войны» сравнивают с книгами Ремарка, Хемингуэя, Пастернака. Казалось бы, о войне сказано очень много и очень многими, но каждая судьба, перекореженная колесом истории, интересна по-своему.

Герой романа Хелприна, Алессандро Джулиани, — профессор эстетики. Спустя полвека после Первой мировой войны он проходит некогда пройденный путь по дорогам, которые тогда, в 1914-м, были освещены таким же ярким солнцем, но все было совсем иначе, потому что шла война и солдаты, сбивавшие в кровь ноги на этих дорогах, могли в любой момент умереть.

«Я пообещал себе перечитывать эту книгу по крайней мере один раз в десять лет для проверки души», — пишет читатель. Мало книг, о которых можно так сказать.

---

— Это что? — спросил Николо.

Алессандро с негодованием вспоминал такие давние унижения, что Николо даже не слышал о них.

— Это сражения, которые закончились нашим поражением. В Кустозе — в горах, у Лиссы — на море, а в Адуве, что в Эритрее, нас разгромила толпа африканцев.

— Хотел бы я там оказаться, — вздохнул Николо.

— Правда? — спросил Алессандро. — Ты мог бы помочь нам и в Капоретто[4].

— Просто расскажите мне о войне.

— Нет смысла рассказывать о войне, если ты не знаешь, как она началась.

— Это скучно.

— Только для человека, который ничего не знает. Когда становишься старше, любые битвы не так интересны, как причины, которые к ним привели, и их влияние на дальнейший ход событий. Я знаю, знаю. У меня три копыта на пастбище, а одно уже в могиле, но мне есть что сказать, прежде чем я отправлюсь в адское пламя. Тройственный союз, когда-нибудь слышал о нем?

— Естественно, нет.

— Это был наш союз с Австро-Венгрией и Германией, в котором мы подошли к балансу сил в Европе со своими мерками, опробованными внутри страны, взяли на себя роль слабака с непомерными амбициями. С одной стороны, мы оставались в Тройственном союзе, с другой — заигрывали с Францией, Англией и Россией, создавая впечатление, будто итальянский хвост виляет большими собаками Европы. Урок, который мы могли выучить по нашей внутренней политике, по истории, по человеческой природе, остался неусвоенным. Если ты играешь то на одной стороне, то на другой, рано или поздно наступит момент, когда эти стороны, объединившись, тебя раздавят. В конце концов, нам надоело это лавирование, потому что оттяпать Альто-Адидже у австрийцев нам хотелось больше, чем Корсику у французов. Действительно, на что нам эта Корсика? У нас хватало проблем и с Сардинией. Позволь мы нашей культуре амортизировать удары дурной политики, и нам удалось бы удержать нестабильность под контролем. Почему нет? Мы же не Гренландия. Тысячу лет мы подменяли политику культурой, и ведь получалось. Но в годы, предшествующие девятьсот пятнадцатому, мы вели себя как все. Отсутствие твердых этических норм, соответствующих тому периоду человеческой истории, развитие техники, закат романтизма, закончившего свое долгое и плодотворное существование… кто знает? Какие бы факторы тут ни повлияли, в какую бы комбинацию они ни сложились, в итоге все пришли к убеждению, что наши верования ложные, все разваливается, Бог нас покинул и во всем мире не осталось ничего прекрасного. Полдесятилетия разлада, и философы всех мастей принимаются утверждать, что свет мира угас навсегда. Все это прошло мимо меня, потому что в молодости я ни на миг не сомневался в доброте мира, его красоте и абсолютной справедливости. Даже когда меня сокрушали, как иногда сокрушают людей, даже когда я падал, я всегда поднимался, более сильный, чем прежде, и красота, если можно так все это назвать, которую я так любил, потускневшая при моем падении, сверкала еще сильнее. Чуть ли не каждый раз после того, как я падал и тьма окутывала меня, она упрямо представала передо мной, уже не такая, как прежде, а гораздо ярче. Словно забыв, что история — это постоянная череда темного и светлого, люди исполнились отчаяния и пессимизма, а такие моменты — благо для безумцев и дураков. Напоминает тебе фракционную политику и Тройственный союз? Это одно и то же. Когда крупные игроки бездействуют, маленькие фракции учиняют бучу. Как и в других деморализованных странах, безумцев у нас хватало. Движение «футуристов» возглавлял натуральный псих по фамилии Маринетти[5]. В девятнадцать лет, прочитав его манифест, я пришел в ужас. А ведь ужаснуть девятнадцатилетнего юношу практически невозможно. Тебя что-нибудь ужасало?

— Нет, — покачал головой Николо.

— Какие-то отрывки я до сих пор помню. Могу процитировать: «Мы намерены воспеть любовь к опасности. Мужество, отвага и бунт — элементы нашей поэзии… Мы за агрессивное движение, лихорадящую бессонницу, смертельные прыжки и удары кулака… Наша хвала человеку у руля… Теперь красота может быть только в борьбе. Ни одно произведение, лишенное агрессивности, не может быть шедевром, и, таким образом, мы прославляем войну». Лихорадящая бессонница? Смертельные прыжки? Может показаться смешным, если отбросить их влияние на страну. Когда люди пишут на городских стенах ожесточенную дикость, город тоже становится ожесточенным и диким. Ты, вероятно, незнаком с одами Фольгоре[6] углю и электричеству, да тебе это и ни к чему. Можно представить, что кто-то способен написать пристойную оду углю или электричеству, но эти лишены даже тени юмора, какие-то маниакальные, ужасающие примеры поэзии, правда, они хорошо согласуются с соцреализмом другой стороны политического спектра.

Тут Николо вытянулся во весь рост, покраснел и с видом полицейского агента в мелодраме, открывающегося группе диверсантов, объявил:

— Я коммунист.

Он вроде бы и гордился этим, но одновременно и чувствовал себя униженным.

Алессандро прошел еще несколько шагов, гадая, почему же его прервали, и посмотрел на юношу с мягко насмешливым выражением, таким же, как и после заявления Никколо о желании принять участие в проигранных сражениях, как будто оно могло принести победу Италии.

— Господи, ты хочешь сказать что-то еще, или я могу продолжать?

— Нет, но сказанное вами… это некрасиво. Пожалуйста, помните о том, что я социалист.

— Я думал, ты коммунист.

— Разве есть разница?

— Ты член партии?

— Да нет.

— Молодежной организации?

— Играю в футбольной команде завода.

— Тогда почему ты утверждаешь, что ты социалист… или коммунист?

— Не знаю. Просто я так считаю.

— Так ты голосовал?

— Я еще слишком молод.

— Как ты будешь голосовать?

— Встану в очередь, мне дадут лист бумаги. Потом я отнесу его в такое место, где смогу…

— Я не про это. За кого ты будешь голосовать, за какую партию?

— Откуда я знаю?

— Тогда откуда ты знаешь, кто ты по политическим убеждениям?

— Я же сказал. Просто знаю.

— И что с того? — возмущенно спросил старик, внезапно рассердившись, что его прервали.

— А вы коммунист? — спросил Николо, предположив, непонятно по какой причине, что Алессандро скорее не коммунист, а христианский демократ.

— Нет.

— А кто?

— Какая разница? Изменится для тебя что-то от того, кто я? Нет. Так что позволь мне продолжить. Были и другие. Они плодились как кролики. Папини[7], этот сукин сын, хотел предать огню все библиотеки и музеи. Он утверждал, что дебилы — самые глубокие философы, и к этому выводу его могло привести только самовосхваление. Добавь к этому кампанию Маринетти против спагетти, желание ди Феличе научить каждого ребенка убивать животных и всякие оды и симфонии углю, сверлильным станкам, кинжалам и ювелирным булавкам, и ты получишь школу. А в сочетании с Д’Аннунцио[8] — движение.

— С каким Д’Аннунцио?

— Что значит, с каким Д’Аннунцио? — переспросил Алессандро.

— Фамилия показалась знакомой.

— Я не могу объяснять тебе все и вся. Мне следовало это знать. Разве можно ожидать, что ты поймешь теорию, понятия не имея, о чем речь. Я ошибся, углубившись в подробности. Позволь начать снова, максимально все упростив. Это была великая, разрушительная война. Она бушевала в Европе с девятьсот четырнадцатого по девятьсот восемнадцатый. Италия оставалась в стороне до весны девятьсот пятнадцатого. Потом, главным образом позарившись на Южный Тироль, Альто-Адидже, мы вступили в войну против Австро-Венгрии, и погиб почти миллион человек.

— Вы участвовали в той войне?

— Я участвовал в той войне.

— Расскажите, какой она была.

— Нет, — ответил Алессандро. — Помимо прочего, у меня просто нет сил.

Они уже шли по улочкам Ачерето. Даже в десять вечера город спал, закрыв окна ставнями. В центре города находилась площадь с фонтаном посреди. Они присели у фонтана.

* * *

Не горело ни единого огня, луна еще не поднялась, но света звезд хватало, чтобы различать силуэты окружающих площадь домов и всего, что на ней двигалось. Вода била из фонтана мощной струей и мягко падала в бассейн. Иногда брызги долетели до Алессандро Джулиани и Николо Самбукку.

Алессандро положил руки на набалдашник трости. Днем его могли бы принять за землевладельца, мэра или врача, отдыхающего у фонтана после посещения пациента. Болело в бедре и чуть выше колена. С течением времени все больше давала о себе знать одна из ран, но боль его только радовала. Боль неизбежна, и он знал, что в борьбе с ней победа в итоге останется за ним. Вернувшись с фронта зимой в унылый и деморализованный Рим, он частенько чувствовал, как сильно ему не хватает войны, об окончании которой он раньше мечтал. То же происходило и с болью.

Возможно, из-за возраста спутника Алессандро чувствовал себя молодым, и его пугало, что к нему могут вновь вернуться воспоминания юности. Некоторые из его коллег и студентов заявляли, что их так тронула та или иная книга, что они перечитывают ее снова и снова. Что с ними происходило? О чем они думали? Они лукавили? Возможно, его следовало назвать дураком, но он придерживался мнения: если книга действительно хороша, достаточно прочесть ее один раз, чтобы она тронула тебя, изменила, сделала другим. Стала бы частью тебя и уже никогда не уходила, персонажей ты любил бы так, словно сам их и создал. Кому охота пахать и без того идеально вспаханное поле? Перечитывать такую книгу все равно, что заново переживать свою жизнь, а это обычно невероятно больно. По работе ему приходилось перечитывать книги, но никакого удовольствия он от этого не испытывал — только раздражение и злость.