Прасковья Мельгунова-Степанова - Дневник. 1914–1920

• Название: Дневник. 1914–1920
• Автор: Прасковья Мельгунова-Степанова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-9950-0463-9

Дневники П. Е. Мельгуновой-Степановой (1882–1974), супруги историка и издателя С. П. Мельгунова, охватывают период от 19 июля 1914 года до ее ареста в 1920 году и описывают положение в Москве и Петербурге времен революции, Мировой и Гражданской войн. Дневники представляют богатый источник сведений о повседневной жизни российских столиц того времени, как общественно-политической, так и частного круга семьи и знакомых Мельгуновых. Особый интерес представляют заметки о слухах и сплетнях, циркулировавших в обществе.

---

Вчера заходили к Тугариновым, простились с Леней (уходит на войну). Упорные слухи о том, что бывший петербургский градоначальник Драчевский расстрелян за шпионство, а графиня Клейнмихель – повешена; говорят, она в своем салоне собирала всех, поила, кормила и платила за сведения.[53] Вечером поехали к Шуберт. Дорогой встретили на Тверской манифестацию: идет толпа, впереди офицер верхом, за ним несут флаги, что-то поют, идут от Страстного монастыря к памятнику Скобелева.[54] У Шуберт узнали, что Михаил Михайлович Шуберт проскочил в Стокгольм, но как – пока неизвестно. Александр Михайлович Шуберт говорит, что у них в штабном обозе страшная неразбериха, да уже довольно того, что его посылают по лавочкам покупать овес и солому – даже доставка не организована. Чили вызвала из деревни телеграммой управа – хотят в школах размещать войска, но сейчас же признали, что к ней нельзя. Самое интересное сегодня: говорила по телефону с Ел. Ал. Никитиной, которая вчера вернулась из-за границы. От Парижа до Петербурга ехала 8 дней, причем из Калиша выехали за час до объявления войны. В Берлине на вокзале б[ыло] спокойно, и носильщик уговаривал ее и ее спутницу остаться. Они решили, но, когда вышли на улицу, вдруг видят, едет Вильгельм и кронпринц и др., толпа кричит: «hoch».[55] Они спросили носильщика, что это, он говорит, что Берлин объявлен на осадном положении и Вильгельм едет держать речь войскам. На улицах народ галдит, кричат и поют.[56] Они пошли к русскому посольству, там окна заколочены, флаг снят. Решили окончательно ехать, но беспрепятственно поели в ресторане. В Скальмержицах (на границе) им предложили идти пешком до Калиша – шесть верст, и они, бросив багаж, пошли, а уже пассажирам следующего поезда немецкий офицер с часами в руках заявил, что дает им три минуты на переход русской границы (1–1,5 версты от станции), т[ак] ч[то] они, бросив все, пустились бегом. В Калише оказалось, что выселяется весь город, и пассажирам объявили, что их не возьмут, а бросят на произвол судьбы. Они еле добились, чтобы их пустили в вагоны, просидев в Калише четыре часа. В восьми вагонах было 2000 чел[овек], причем местные жители везли весь скарб. Уже от Калиша до Петербурга они всю дорогу стояли. В Варшаве та же история: на поезд не пускают проезжающих, а только местных жителей. Денег русских ни в Калише, ни в Варшаве не берут, а немецкие охотно. Паника в обоих местах страшная. Ужас перед немцами и уверенность, что они все возьмут.[57] Над Ел. Ал. и ее спутницей сжалился какой-то офицер и взял их с собой, купил им билеты, т. к. ее франков там не брали. Он же посоветовал ехать в Петербург, предупредив, что в Бресте, как крепости, с ними не постесняются и задержат. Все ехали до Петербурга стоя, голодными. Из Петербурга тоже трудно выбраться в Москву – по два дня ждут очереди, чтобы взять билет. В Париже ей не соглашались в банке менять 500 фр. билет, и только за 10 фр., наконец, разменял служитель. Результат такого переезда – отеки ног сильнейшие – ей придется несколько дней лежать ноги вверх с компрессами.

В Париже говорили о войне, но немцы по дороге в Берлин утверждали, что это французы выдумывают, что ничего не будет. Она восхищалась, говорит, их выдержке: «в этом их сила» – ее слова. В Варшаве генерал Жилинский (один из командующих 3-й армии; другие – Иванов, которого очень хвалят, особенно его начальника штаба Алексеева, и Ренненкампф – пьяница и храбрец, но и все, как и Жилинский) велел расстрелять двух человек, отказавшихся взять русские деньги, а Ел. Ал. за билет пришлось там заплатить 3 рубля, п[отому] ч[то] не давали сдачи, говоря: «нет».

27 июля

Сегодня утром ходила на главный почтамт и телеграф. Спрашивала и там, и там, идут ли письма и телеграммы в Швейцарию. На почте сказали, что посылают через Швецию, но что масса жалоб на неполучение ответов, а на телеграфе сказали, что посылают без гарантии доставку, посылают в Петербург, а дальше не знают, как идет; не советуют посылать срочные, все равно долго пойдут. В газетах трогательное единение к. д.[58] с Союзом русского народа[59] (Марков 2-й и Милюков и т. д.) – мерзость, которой нет пределов. А речь полковника (Николая II) вся состоит в том, что ему ниспослано испытание.[60]

Вчера уехал Леня в Воронежскую губернию к ратникам ополчения.

Ужасное впечатление произвел расстрел Либкнехта.[61] О Драчевском гов. все, говорят, что у него нашли массу прокламаций с призывом к забастовке в Петербурге, то же и в немецком посольстве якобы! Говорят, что граф Клейнмихель схвачен на вокзале в момент отправки сведений.[62]

Гимназии заняты солдатами, говорят, не будет ученья.

Бороздин рассказывал Вишнякову, что Кассо порядком побили немцы, когда он, чтобы выехать (из Германии) заявил, что он министр. Бороздину это передавал сам попечитель округа. Вишняков говорил, что мобилизация в Орехове-Зуеве проходит спокойно, с сознанием дела, и что запасные идут спокойно; со знанием дела, он видит у них сочувствие к «братьям-славянам», а С. видит нелюбовь к «немцу» на экономической почве (наша Ольга и др.), думают, что он здесь наживается и ходу русским не дает совсем. Губский получил телеграмму от жены – выбралась из Германии, в Торнео теперь.

В «Русских Ведомостях» вчера собрание пайщиков установило, ввиду войны, сместить (из редакторов) Игнатова, а на его место – Мануйлова, а Игнатов должен был еще до 1 сентября быть редактором.

Цены начинают повышаться. (Ессентуки бутылка стоила 15 к., теперь 18).

Извозчики безумствуют.

28 июля

Коля говорит, что всех нелюбимых офицеров перетасовали, боятся за их сохранность. Звягинцев[63] сегодня сказал, что 120 городских учителей из 160 взяты в солдаты. Ученье, говорят, будет. Говорят (Волк[64]), что немцы завлекли отряд наших в жестокое заграждение (ров с кольями и др.), тогда остальные наши пришли в ярость и перебили их полк. Вчера все австрийцы и немцы приглашались градоначальником явиться к воинскому начальнику в качестве военнопленных.

Два раза уже слышала о бабьих бунтах против вздорожания.[65] Один был у Сухаревой башни – видел Чилин швейцар – пятьдесят баб напали на телеги с картофелем и все опрокинули, п[отому] ч[то] цены поднялись с 60 копеек до 1 рубля 20 копеек за меру. Торговцы перепугались и разбежались. Другой у Курского вокзала – Ольге говорила ее родственница – было то же самое.

Водка не продается, а вчера я видела совершенно пьяного солдата – вокруг толпа, городовой нежно уговаривает его встать и идти, тот собрался с силами – встал, да как замахает руками, видно, воображая, что кругом враги, и тут же опять бухнулся, так его и оставили.[66] Видела еще двух пьяных мужиков, державшихся за нетвердо стоявшего на ногах солдата, очень хмурого, верно, от сознания своей вины.

Сегодня Живмерев[67] говорил, что масса призванных солдат гибнет под трамваями, на которых их возят даром. Они очень рискуют и попадают под вагоны, – случаи эти повторяются ежедневно.

У С. был Сватиков из-за границы. Говорил, что в Берлине виделся с Либкнехтом, который утверждал, что рабочие против войны. В пограничных местечках страшная паника, п[отому] ч[то] ждут вторжения русских, а у нас паника в Польше (в Германии уже б[ыли] плакаты о взятии Варшавы). Он везде всего добивался, хотя и с трудом; везде толпы. От Бреста везли окольным путем – Брянск, Орел, Елец, Москва – кажется, так.

Жена Губского вернулась через Швецию, лишений было много, но немцы не были грубы, а было противно, п[отому] ч[то] они относились с презрением и ни в чем не помогали. С Балтийского моря все едут со страшным трудом. От Коли письмо из Твери. Вчера звонила Прасковья Андреевна Генкина, спрашивала, как телеграфировать Эрисманам, п[отому] ч[то] ее сын Митя пропал в Лейпциге. Должен был выехать 17-го, и нет ни его, ни вестей, она думает, что из Швейцарии можно что-либо узнать.

Странный Василий Иванович Семевский – на С. запрос об изменении номера «Голоса минувшего», с тем, чтобы верстать туда статьи, близкие к переживаемому моменту, – он отвечает, что в августовской книжке ни в каком случае нельзя ничего менять, да ничего и нет – почта ходит (это к нему на дом), в Петербурге, где он провел 16 часов, все спокойно. Можно еще в сентябре в книжку что-нибудь вставить, и предлагает заказать статьи: одну в Италии Шредеру (который просит немедленно выслать деньги за предыдущую – очевидно, не подозревая, что и телеграммы-то пропадают, а денег и совсем не принимают), а вторую – в Австрии (!) какому-то его знакомому поляку – будет поляк писать! – и как Семевский ему предложит?

1 августа

Да, Сватиков еще говорил, что в Пруссии, ближе к границе, паника перед ожидаемыми казаками, а у нас – в Польше. Аня говорит, что у них некоторые крестьяне утверждают: «все француз портит, его надо усмирить», и никакие доводы не помогают, вот и говори, что «немец» – синоним «врага», а, может быть, это результат неподходящей клички, данной войне какой-то газетой: «вторая отечественная война».