Леонид Леонов - Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3. [1944-1945]

• Название: Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3. [1944-1945]
• Автор: Леонид Леонов
• Издательство: Совет ветеранов журналистики России. Союз журналистов РФ
• Жанр: Лирика
• Год: 1995
• ISBN: 5-7164-0006-Х

В руках у Вас книга, которую нельзя отложить, не прочитав ее. Это — не роман и не повесть, это страстный порыв рассказать о событиях, которые всегда будут в памяти народа. Каждое слово ее проникнуто правдой, одухотворено поиском истины.

Трехтомник «Живая память» — уникальная летопись героизма защитников Отечества в битве с фашизмом, сурового пути к великой Победе. В народе говорят: «Чтобы оценить Сегодня, увидеть Завтра, надо обязательно оглянуться в Прошлое». В этом помогут три тома, созданные большим отрядом ветеранов Отечественной войны — от солдат до маршалов, партизанами, тружениками тыла, писателями, учеными, журналистами. Материалы книги — это свидетельства очевидцев, они объективно и правдиво раскрывают грандиозный подвиг нашего народа, несут большой патриотический заряд.

Особенность книги — разнообразие жанров. Здесь воспоминания, очерки, фронтовые дневники, статьи, документы, письма, стихи, фотографии, репродукции картин. Издается трехтомник Объединением ветеранов журналистики России при Союзе журналистов Российской Федерации. Убеждены, что красочный трехтомник «Живая память» будет достойным подарком ветеранам войны и труда к 50-летию Победы, привлечет внимание нашего юношества, широких читательских кругов.

---

Майор Орехов Михаил Яковлевич воевал в должности заместителя командира 796-го горно-артиллерийского Краснознаменного полка. В одном из последних писем, оправдывая причину долгого молчания, писал жене: «Аня, признаюсь, что, когда воюешь, вся мысль направлена на быстрейшее выполнение приказа, и подчас за сильным боем забываешь всех и думаешь об одном: как лучше и быстрее разбить гадов. Ты не обижайся, что я тебе написал, а ведь это так, моя дорогая… другой раз и нет возможности писать… А тебя, родная, не забываю, ведь ты у меня единственная…»

Строки из его последнего письма, датированного 20 апреля 1945 года: «Аня, сегодня потерял близкого друга — одного москвича. И так жаль, что ты представить не можешь. Он был молод, 1925 г. рождения, веселый и смелый. Вот завтра буду хоронить и думаю написать его мамаше… Анечка, ты знаешь, как фронтовая жизнь сближает и роднит. Он был самый близкий мне здесь, и ты не поверишь, что я даже прослезился…»

А 1 мая 1945 года майор Орехов погиб. Об обстоятельствах гибели подробно сообщил его жене майор Крутовский. «Ваш муж… — писал он, — являлся моим лучшим другом, с которым я прошел весь боевой путь от предгорий Карпат до г. Моравская Острава… Наша часть в лице Вашего мужа потеряла лучшего офицера, память о котором сохранится на долгие годы. Весть о гибели Вашего мужа мгновенно облетела всю нашу часть, и бойцы и офицеры поклялись жестоко отомстить врагу за Михаила Яковлевича. Свою клятву мы выполнили…»

Ласковые, нежные письма писал майор Хаджимар Исаевич Будтуев своей невесте. Пожениться они не успели — помешала война. «Да, видно, мы не баловни судьбы, — сетовал он в одном из своих писем. — Готовы были наши свадебные костюмы, а надеть не пришлось. Вместо них надели мы гимнастерки, ватники и полушубки. Враг, Тимочка, силен, такого шапками не закидаешь. Много крови будет, но помни, пожалуйста: победа будет за нами! И свадьбу мы сыграем… А когда будет свадьба — вот куда пусть придет тот, кто еще не видел, что такое счастье».

Как воевал представитель осетинского народа, говорят четыре ранения и награды. В октябре 1943 года приказом войскам 28-й армии за проявленные образцы отваги и героизма во время прорыва обороны противника в боях за Таганрог он был награжден орденом Красной Звезды. А за форсирование Днепра и активное участие в организации переправы частей дивизии через реку Ингулец удостоен ордена Отечественной войны 2-й степени.

16 марта 1945 года жизнь боевого офицера оборвалась. Случилось это в Восточной Пруссии. Об обстоятельствах гибели сообщил Фатиме его близкий фронтовой друг Сергей Старцевой уже после того, как на земле наступил мир. Он писал: «Милая Фатима! Сегодня ровно два месяца, как мы с Гадзо спали в одной землянке. И вот пришло то, во что он верил все пять лет, за что отдал жизнь… Слишком горяч он был, всегда рвался в самые опасные места, невозможно было остудить его кавказский темперамент… А дрался он, как бес.

16 марта на рассвете начались бои. Мы с Гадзо были рядом… И вдруг смертельное ранение. Гадзо упал с пробитой грудью…

Фатима, это ужасно, это невыносимо, когда умирает самый близкий друг и ты чувствуешь свое бессилие. До чего несправедливо и бессмысленно, когда смерть вырывает из наших рядов таких людей, как Гадзо…»

Старший лейтенант Пузыревич Сергей Моисеевич, секретарь комсомольской организации 819-го артиллерийского полка, начал войну сержантом. Имел тяжелые ранения — в январе сорок второго и феврале сорок третьего. А 20 апреля 1945 года он снова был тяжело ранен и 9 мая в госпитале скончался от ран. В этот день — День Победы — он диктовал свое последнее письмо (сам писать не мог): «Дорогая сестренка! Завещаю тебе, как старший брат, все силы отдать учебе. Слушайся маму, помогай ей. Она отдала нам всю свою жизнь. Поэтому ты и наши братья должны обеспечить ей спокойную старость всеми силами и хорошими делами, на что будете способны. Не давайте плакать маме…

Хочется жить, но, видимо, не придется. Вот сейчас за дверью палаты слышны поздравления с победой. Мечтал и я об этом дне. Физически я никого не могу поздравить с победой, для достижения которой отдал все свои лучшие годы, молодость, мечты и жизнь. Люблю нашу великую Родину. Она именно такая, какая нам нужна, другой такой нет…»

Александр Васильев. Неужели я еще жив?

Во все времена плен считался позором для воина. Но известно: войны без плена и пленных не бывает. Важна позиция пленного, его поведение в неволе. Большинство советских военнопленных продолжали борьбу и в застенках концлагерей. Родина отметила многих боевыми наградами за мужественное поведение в плену.

Я думал об этом на встрече в Киеве, куда приехали те, кто сражался здесь, на берегах Днепра, и почти на два месяца задержал фашистские полчища. Кровь — и вражеская и наша — была пролита большая. Но так уж сложилось — пришлось отступать. В неравной схватке были раздавлены танковыми гусеницами, потонули в болотах тысячи и тысячи наших товарищей, в том числе и моей двести шестой стрелковой дивизии. А некоторые, уже полуживые, наглухо запертые в кольце, попали в лапы врага. Среди них был и я.

Кто-то рядом со мною упомянул Дарницу. Словно граната разорвалась: Дарница! Я увидел генерала в полной форме, с орденами. «Я спрашиваю, — генерал, прищурив глаза, с вызовом смотрел вокруг, — кто бывал в Дарнице в лагере военнопленных?» Кроме меня, никто не отозвался.

Мы познакомились. Генерала звали Петр Сысоевич Ильин. «Да, я был в плену, — подтвердил генерал. — И, между прочим, нимало не стыжусь. Такая сложилась ситуация — любой военный поймет, взглянув на оперативную карту. Важно, как ты себя вел в плену. Я был тяжело ранен, остался без ноги, — но спасибо нашим же медикам из пленных, они помогли — вырвался из лагеря. И дальше воевал, до Берлина дошел на своем протезе».

Генерал предложил поехать в Дарницу. «Конечно, — сказал он, — там сейчас все переменилось, но, может быть, вдвоем установим прежнее местонахождение лагеря. Не знаю, как для кого, а для меня этот клочок земли по-своему священный: там, на краю, меня испытала жизнь, что́ я могу, что сто́ю как человек».

Генерал оказался прав: не только признаков бывшего лагеря, но и самого поселка мы не нашли. От берега Днепра до самого горизонта раскинулась гигантская строительная площадка. Мы проехали в глубину и увидели единственное, сохранившееся от прежних времен здание из красного кирпича — магазин. Чем-то знакомым повеяло от старых, продымленных стен, от скрипучих железных ступеней с полустертым, словно доисторическим, фабричным клеймом. Уж не здесь ли находилась столовка, она же пивнушка, для немецкой охраны? На миг в сознании возникает картина выходящих из дома на крыльцо немцев, в длинных, до пят, караульных шинелях, в башлыках и больших, нелепых кучерских рукавицах. Окутанные паром, они словно ныряют в мороз, бормоча проклятия или для храбрости подшучивая друг над другом.

Голод тогда был страшный. В этом лагере хлеба, кажется, вовсе не давали, и смертность была такая, что похоронщики не успевали убирать трупы.

Нас, неходячих, заперли в «лазарете» — бывшем артиллерийском складе, с четырехъярусными полками, превращенными в нары. Не знаю, сколько раньше на каждой полке помещалось снарядов, но поначалу мы чуть ли не лежали друг на друге — такая была теснота. Однако не прошло и месяца, как полки опустели. Люди на глазах превращались в скелеты. Помню, как я каждое утро, просыпаясь, видел в сером, как бы спрессованном воздухе застывшие тела с запрокинутыми назад головами и отрешенно-пустыми глазами. Трупы, трупы… Порой я оставался один, совершенно один, и с недоверием ощупывал себя: неужели я еще жив?

И генерал помнит то же: горы трупов. «Увижу во сне — просыпаюсь и больше не сплю. Почему? Потому, может быть, что из всех смертей, смерть в плену — самая бессмысленная, самая обидная», — говорит он.

Мы вспоминаем наших спасителей-врачей: Ивана Гавриловича Алексеева, доктора Сайко, еще кое-кого, — с некоторыми судьба сводила меня и после Дарницы. «Какие были люди! — восклицает генерал. — Талант, благородство, смелость. Я ведь в плен попал политработником, полковым комиссаром, узнай кто из гитлеровцев — верная смерть. Врачам удалось замаскировать меня под рядового бойца. Сменили гимнастерку, справку какую-то в карман сунули. Я даже и не слышал, без сознания лежал. Затем лечили, а вылечив, мне снова „липу“ сделали: вроде, мол, местный житель, под бомбежку угодил, теперь — инвалид несчастный. Словом, втерли немцам очки, те меня с моей деревяшкой и выпустили за ворота». В его дерзких прищуренных глазах блестят слезы.

Да, мы, военнопленные, многое можем порассказать о фашистских лагерях. Никогда не забудет Дарница свое страшное, раздирающее душу прошлое. И соседний с нею Борисполь, где был первый из лагерей, куда нас, раненых и контуженных, привезли с поля боя — вернее, с места побоища! — на скрипучих крестьянских возах и свалили прямо на землю, возле темных закопченных ангаров бывшего аэродрома.