Александр Зиновьев - Искушение

• Название: Искушение
• Автор: Александр Зиновьев
• Жанр: Русская классическая проза

---

– Тимошенко, – представился Юрию редактор журнала, молодой человек лет тридцати, с длинными неопрятными волосами, со столь же неопрятной бородой, в джинсовом костюме. – Ну, что ты приволок? У нас, брат, своего говна в избытке, не успеваем печатать. А материальная база у нас, сам понимаешь… Ого! Статья 20 страниц?! Не читая скажу, не пойдет. Не больше пяти страниц. И никаких гарантий. Сейчас вся страна свихнулась на писанине. Все пишут. А почему к нам пришел? Другие печатать не хотят? Вот так и получается: к нам несут всякое говно, какое никто печатать не хочет. Ладно, не обижайся. Оставь свое сочинение. Время найду – полистаю. Позвоню.

– У меня нет телефона.

– Ну, зайти через пару недель. Поговорим. А сейчас, друг, извини. Некогда. Готовим новый номер. Зубодробительный! После появления его Горбачев вряд ли долго удержится у власти.

Чернов решил, что и тут его статью наверняка не напечатают, и забрал её с собой. Народ! Где он, тот народ, который считается высшей ценностью? И Белов народ. И Миронов народ. И эти люди народ. И Горбачев народ. И Маоцзедунька народ. И никакого другого народа нет и не будет. И этот единственный и неповторимый русский народ исторг его, Чернова, из себя как чужеродное тело. Для него никакого народа не существовало.

– Я совершил ошибку,- сказал он себе, – думая, что наш народ надо и можно уберечь от полной гибели. Он сам не хочет этого.

Он изорвал статью и бросил обрывки в ближайшую мусорную урну. Как это случилось, что её ещё не украли?! Вот когда разворуют все помойки, тогда можно будет сказать: конец! А пока помойки ещё целы, народ ещё жив. Боже, что за народ!

Макаров

Чернов стал изредка навещать Макарова. Тот был этому рад. Встречал Юрия как самого дорогого гостя. Жена Макарова по такому случаю ставила на стол все, что удавалось достать ценой стояния часами в очередях, по знакомству, в обмен на вещи. Макаров, заметив в Юрии внимательного и терпеливого слушателя, стремился высказать ему все самое сокровенное, что накопилось в его душе в результате многолетних размышлений.

– Я коммунист, – говорил Макаров, – и никогда не отрекусь от этого. Недостатки нашей истории и нашей нынешней жизни мне известны не хуже, чем прошлым и нынешним их разоблачителям. Но я считаю, что бросаться тут в другую крайность, т.е. в крайность огульного отрицания всего, что связано с коммунизмом, значит наносить нашей стране ещё больший ущерб, чем ей нанесла безудержная апологетика прошлого. Надо трезво и справедливо оценить наше прошлое и результаты нашей советской истории. Вот возьмем, например, проблему Сталина и сталинизма. Что только ни говорят и ни пишут об этом теперь! И почти все – абсурд, идеологический идиотизм. Я не оправдываю Сталина и то, что было сделано в те годы. Но нельзя так обращаться с великой историей. Это был самый грандиозный период нашей российской истории, каким бы черным и страшным он ни был. И он был не только черным и страшным, он был и светлым и радостным, причем – больше светлым и радостным, чем черным и страшным. Просто инициативу в его оценке захватили в свои руки разоблачители, антисоветчики и антикоммунисты. И они создают идеологическую ложную картину его.

– Сталинизм есть многостороннее и противоречивое явление, – продолжал Макаров. – Диалектика – вещь серьезная. Её дискредитировали невежды и без-дари. Без диалектики не поймешь ни одно серьезное историческое явление. Так вот, Сталин и сталинцы, с одной стороны, создавали и укрепляли то, что потом стало вызывать протесты и критику. Но они одновременно и боролись против этого. Хотели того или нет, в сталинские годы стали складываться новые классы, и прежде всего – привилегированный класс. Сталинисты обрушили репрессии прежде всего на него, хотя делали все, что укрепляло его. Сталинская власть была подлинно народной. Но как власть она с необходимостью становилась антинародной. Это – живая диалектика развития. И наше время можно понять лишь как такой же противоречивый процесс.

Чернову нравилось слушать Макарова. Протестуя против общей тенденции его речей, Чернов вместе с тем чувствовал в них какую-то глубинную правду, которую он ещё не мог ощутить во всей её объективной безжалостности.

– Главное, Чернов, – говорил Макаров, – поймите одну простую истину: Маркс и Ленин были настоящие гении, а не те преступники и дураки, как их теперь изображают. Был великим политическим гением и Сталин. Надо к их словам и делам подойти исторически, взять их в реальном историческом контексте, а не вырывать их из него. В живописи, например, нельзя вырывать отдельные мазки из целой картины. Это очевидно. Тем более нельзя это делать в понимании исторических явлений.

– Вы, Чернов, выросли в атмосфере антикоммунистических умонастроений, говорил Макаров, – но и Вы, как я вижу, переживаете то, что у нас происходит, как трагедию. А каково мне, убежденному коммунисту, посвятившему всю жизнь пропаганде идей коммунизма и воспитанию людей в духе коммунизма, видеть, как рушится самое святое дело и самые светлые идеалы?! Мне хорошо известны все недостатки нашей истории и нашего строя. И тем не менее я убежден в том, что этот строй есть наилучший для России. Более того, крушение его равносильно гибели России. Но я бессилен что-то сделать, чтобы помешать этому. Меня никто не хочет слушать. Я остался в университете на почасовой работе – один семинар в неделю, консультации. Предложил парткому лекцию прочитать на тему о том, чего стоит нынешняя критика коммунизма. Назвал лекцию Устарели ли идеи коммунизма? Представьте себе, партком отказался! Сказали, что никто не придет. А какая-то антимарксистская группа устроила дискуссию на тему Нужен ли марксизм? Я хотел было выступить. В парткоме мне категорически запретили это делать, мотивируя тем, что у меня якобы репутация консерватора и недобитого сталиниста. Что Вы на это скажете?

– Я Вам сочувствую по-человечески, – сказал Чернов. – Но Вы же знаете, как я изучал марксизм. Честно признаюсь, я в нем так ничего и не понял. Очевидно, тут действует какой-то механизм времени. Я вообще не встречал ни одного человека, кроме Вас, кто искренне принимал бы марксизм как нечто достойное уважения. А что касается нашего строя – я в своей жизни не могу найти ничего такого, за что я должен быть благодарен ему.

– А образование? Вы же получили хорошее образование. У Вас есть почти бесплатное жилье. Работа…

– Я безработный…

– Вы стали безработным не из-за коммунистического строя, а из-за того, что его стали разрушать. И вообще, люди стали воспринимать как нечто само собой разумеющееся то, что было достигнуто благодаря коммунизму, и захотели иметь ещё какие-то блага, которые нам сейчас были не по силам или вообще исключались нашим строем. Если наш строй рухнет, люди заметят, что они потеряли больше, чем приобрели. Но будет уже поздно. Помяните мои слова: люди ещё будут вспоминать брежневские годы как Золотой век нашей истории!

Мысли наедине

По телевидению выступила Маоцзедунька. И такого наговорила о нашем строе, о власти и об идеологии, как будто она была прирожденной и бескомпромиссной диссиденткой. Говорила она и о преступной политике в сфере атомных экспериментов, о их жертвах в нашей области, о катастрофе в Атоме. Я слушал эту гадину и чувствовал себя так, как будто меня обокрали даже в моих несчастьях. Эти подонки присвоили себе даже все то, что должно принадлежать таким, как я, по праву жертв их же преступной политики. Было ли нечто подобное в истории человечества? Думаю, что нет. Коммунизм для меня неприемлем хотя бы уже за одно то, что он породил таких гадов, как Маоцзедунька. Но и антикоммунизм неприемлем хотя бы потому, что его возглавили такие гады, как Маоцзедунька. Где выход из этой ситуации? Уйти в сторону? Но куда? А может быть вообще уйти, исчезнуть совсем?!..

Путч

О возможности государственного переворота с использованием вооруженных сил начали говорить и писать чуть ли не с первых дней перестройки. Но все это было в области пустословия и проявления страхов перестройщиков за свою шкуру. С самого начала перестройки её инициаторы и активисты в глубине души чувствовали, что они затеяли нечто преступное, за что придется со временем нести ответственность. И молчаливое большинство населения жило с тайной надеждой, что перестроечный кошмар вот-вот кончится, и перестройщиков отправят туда, куда следует, а именно – в тюрьмы и лагеря.

Когда известие о государственном перевороте в Москве дошло до партградцев, они вздохнули с облегчением: наконец-то! Жизнь стала нормализоваться буквально на глазах. Поджали хвосты бандиты и хулиганы. Затаились частники, монархисты, анархисты и даже демократы. Спрятались проститутки и гомосексуалисты (сексуально инакомыслящие, как их называли в Партграде). Спекулянты на рынках снизили цены. Без всяких запретов свыше прекратился выпуск бесчисленных газет и журналов, занимавшихся антисоветской и антикоммунистической пропагандой. Вышедшие из КПСС члены партии вытащили спрятанные на всякий случай партийные билеты и сделали вид, будто они оставались верными коммунистами. Короче говоря, партградцы восприняли событие в Москве как новую установку высшего руководства, которую они ждали несколько лет, и начали возвращаться к старому привычному образу жизни. Но прошло всего менее трех дней, и партградцам вновь пришлось погрузиться в пучину перестройки: 21 августа стало известно, что угроза переворота предотвращена.