Марк Хелприн - На солнце и в тени

• Название: На солнце и в тени
• Автор: Марк Хелприн
• Жанр: Зарубежное современное
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-699-87617-4

«На солнце и в тени» – роман атмосферный и лиричный. История любви Гарри и Кэтрин разворачивается на фоне ослепительного послевоенного Нью-Йорка, куда Гарри возвращается после войны, которую он прошел в составе 82-й воздушно-десантной дивизии. Он не боялся смерти, но рад, что она его не настигла. Он жив, а значит, впереди любовь, счастье, значит, можно дышать мирным воздухом, любоваться неспешным течением реки, закатами и рассветами, наслаждаться обычной жизнью, находя радость в самых, казалось бы, незначительных мелочах.

Но если есть солнце, есть и тень, если есть счастье, то и опасность где-то близко. А перед опасностью Гарри не привык отступать.

---

В Маленькой Италии Гарри увидел полдюжины мужчин, грузивших на телегу тяжелые бочки. Борта телеги были из досок размером два на четыре, соединенных симметрично провисшими цепями. Две серых в яблоках лошади ждали под дугами. Бочки поднимали в согласованном ритме, катили вдоль телеги, а затем ставили на попа. Для этих людей мир был подъемом бочек, и ничто не могло бы обеспечить хореографию их движений более совершенно, чем поставленная перед ними задача. Когда же Гарри вырвался наконец из окружения высоких зданий Уолл-стрит в Саут-Ферри, гавань была серой и почти зеленой, а небо – нежно-голубым.

В газетном киоске в терминале парома он купил газету, сложил ее, сунул под мышку и, вооруженный таким образом, прошел через пятно солнечного света в середине помещения, по краям зачерненного тенью, и встал у складных стальных ворот под вывеской «Паром на Сент-Джордж». Оттуда был виден спуск с железными перилами и пандусами, где висели на цепях сходни из кованых стальных пластин, готовые скрепить прибывающий паром с землей и принять тысячи пассажиров, которые затем спустятся в тоннели метро, тянущиеся на сотни миль.

Хотя уже было жарко, все взрослые мужчины оставались в шляпах – календарь еще не достиг той волшебной переменчивой даты, когда боги выдают мужчинам Нью-Йорка лицензию перейти на соломенные канотье. Возможно, это разрешение как-то связано с близостью равноденствия, числом дней с температурой выше определенного уровня или половой зрелостью цикад, обитай они в каньонах из каменной кладки. Но когда это происходит, то происходит сразу, а сейчас этого еще не произошло. Мужчины по-прежнему упаковались в фетровые шляпы, пальто и галстуки, а на женщинах были довольно длинные платья и юбки, жакеты и летние шали, частично прикрывавшие роскошь рук и плеч, которые скоро будут оголены.

Он сотни раз наблюдал, как причаливает паром со Статен-Айленда[8], и почти никогда не слышал, чтобы идущие по пандусам разговаривали. Хотя пару раз молодые девушки взволнованно обсуждали свои планы на день, те, для кого это было привычно, ступали на сходни в похоронном молчании. Но, поскольку они прибывали на Манхэттен со Статен-Айленда – а что бы кто ни думал о Манхэттене, там слишком мало мертвых, которым веками отказывали в погребении, вынуждая их проводить вечность в Бруклине, Квинсе или Нью-Джерси, – их молчание, когда они шаркали ногами по стали, должно было иметь какую-то другую природу. Даже коровы, подумал Гарри, ревут и мычат, когда проходят вереницей через загоны и ворота.

Вот этим-то все и объяснялось. Они не были коровами. Молчание выражало их достоинство, их протест против того, что их гонят по индустриальным проходам, железным пандусам, огороженным цепями, и они – живые, дышащие мужчины и женщины – перемещаются там, точно древесина или руда. Оно говорило об их сдерживаемой тревоге из-за того, что их согнали в толпу и гонят в темный, тесный тоннель, что особенно тяжело перенести после получаса на открытой воде. Много раз в юные годы Гарри Коупленд, поспешно минуя терминал, выскакивал на улицу, а не в подземку, вне зависимости от того, спустится ли он потом в метро или пройдет восемь с хвостиком миль до дома пешком.

Сейчас он направлялся в другую сторону, противоположную той, куда устремится толпа, исторгнутая паромом. Он собирался попасть в гавань, и там, где он стоял, проблемы предстоящей скученности не существовало. Когда ворота откроются, у него будет возможность взойти на паром, отыскать местечко на солнце где-нибудь на верхней палубе и скользить под ветром к Статен-Айленду, любуясь видом на океан, искрящийся через пролив Нэрроуз.

Прежде чем он увидел паром, тот выключил свои двигатели. Затем, окутанный брызгами, которые ветер швырял в сторону Бруклина, подошел к дощатым стенам и сваям, носом вперед, постепенно выравнивая корму. Для повышения производительности паромы подходили слишком быстро, из-за чего всегда страдали деревянные стены, направлявшие их к причалам. Потому что в большинстве случаев, несмотря на истерический реверс винтов, паромы приближались слишком неудержимо, чтобы можно было не удариться о дерево. Раз за разом они имитировали пьяного, пытающегося поставить большой автомобиль в маленький гараж. Половина людей на баке стояла там не потому, что спешила высадиться, а потому, что хотела оказаться на месте, если паром, как вроде бы обещало каждое причаливание, со всем своим великолепным тоннажем проломит наконец дерево и ворвется на страницы «Дейли ньюс».

Пока прибывшие пассажиры гуськом шагали мимо, он закрыл глаза и снова увидел брызги, поднявшиеся от воды в тот миг, когда корма грациозно подплыла к причалу правым бортом. Если бы существовал выбор – между стальными сходнями, опускающимися с оглушительным грохотом, и водяной пылью, взметающейся в воздухе, между тихим, изящным подходом кормы к причалу и сокрушительным ударом парома о деревянные частоколы; выбор между огромной тяжестью города, маячившей за спиной, и невесомостью воздуха над водой, – он бы хотел его сделать. И если бы имелся способ перейти из тьмы в свет и оставаться там до тех пор, пока позволит жизнь, он хотел бы его знать. Ему было тридцать два года, война закончилась, и он хотел избавиться даже от тех теней, которые создал сам и чьим пожизненным учеником боялся стать. Но никак не мог представить себе, как этого добиться.

Ворота откатились, и он с большой группой пассажиров двинулся вниз по пандусу. Он выбрал левый борт и собирался направиться на бак. Выйдя на солнечный свет между терминалом и палубой, сразу за пандусом, на правом борту он увидел женщину. Хотя расстояние скрадывало многие подробности, кое-какие он разглядел.

Она шла с такой прямой спиной и так высоко поднятой головой, словно много лет обучалась на танцовщицу. Но, пускай бы и так, легкость, с которой она держалась, наверняка родилась вместе с ней. В ней присутствовало изобилие красок. Ее волосы улавливали солнце и, казалось, сами излучали свет. На затылке, откуда они свободно падали, их шевелил ветерок, но в остальном они, великолепно уложенные, намекали на самообладание и строгость, при этом все же совершенно нестрого выставляя напоказ красоту ее плеч. На ней была блузка с низким воротом, расшитым, как он видел даже на расстоянии, жемчугом по белому фону, и свечение блузки исходило не только от почти прозрачной ткани, но и от самой женщины. Сужение к талии, долго шедшее от самых плеч, было совершенным и изысканным.

В руках у нее ничего не было, ни газеты, ни сумочки, и то, как она шла, выглядело настолько красиво, что кто-то зло обругал Гарри, который замер на середине пандуса, ничего не видя вокруг из-за этой женщины, которая затем исчезла, оставив его совершенно ошеломленным. Это было больше, чем образ, больше, чем случайные красавицы, которыми он перебивался изо дня в день и в которых никогда не мог уловить смысла больше, чем в ливне искр. Он давно знал, что лицезрение подобной женщины на приеме или собрании потрясает так же, как полная луна, взошедшая в помещении, но эта незнакомка потрясала еще сильнее. А что такое красивая женщина? Для него красота была чем-то гораздо более мощным, нежели то, что диктует мода и указывает общественное мнение. Она одновременно и создавала любовь, и создавалась любовью. Поскольку взгляд у Гарри был ясным, мир для него был полон красивыми женщинами, независимо от того, считал их мир таковыми или нет.

Когда звук клаксона, несколько секунд назад взревевшего в Бруклине, стал отдаваться эхом от зданий на нижнем Манхэттене, Гарри наконец вспомнил, как дышать и ходить, и дыхание вернулось к нему в два такта, одним из них было изумление, а другим любовь, хотя какое право имел он любить краткое видение женщины в белом, которая прошла по переполненной народом палубе и исчезла в тени?

2. Вид на море

Даже у луны есть свои достоинства, есть они и у Статен-Айленда. Но если не считать деклараций, которые изрыгают политики с перекошенными лицами, округ Ричмонд являлся частью города не в большей мере, чем Марс – частью Земли. Если Нью-Джерси, связанный с Манхэттеном туннелями и мостом, не мог претендовать на вхождение в состав города, как мог претендовать на это Статен-Айленд, горбатый ребенок Атлантики? Никак не мог. Но претендовал.

Когда они сидели в ее саду на высоком холме с видом на море, Элейн, тетушка Гарри, вдова единственного брата отца, поставила свой стакан и спросила:

– Чем же ты теперь займешься, вернувшись на белый свет?

Ему подумалось, что вопрос этот прозвучал по-вдовьи и, возможно, немного завистливо, поскольку она не могла избавиться от старости, как он избавился от войны. Ему захотелось утешить ее, сгладив контраст.

– В некоторых отношениях, – сказал он, тщательно подбирая слова – потому что она была преподавательницей латыни и выслушивала клаузу за клаузой, – во время войны света и воздуха было больше, чем сейчас.