Жан-Мари Гюстав Леклезио - Женщина ниоткуда (сборник)

• Название: Женщина ниоткуда (сборник)
• Автор: Жан-Мари Гюстав Леклезио
• Жанр: Зарубежное современное
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-389-11210-0

Жан-Мари Гюстав Леклезио, один из крупнейших ныне живущих французских писателей, в 2008 году стал лауреатом Нобелевской премии по литературе. Он автор тридцати книг – это романы, повести, эссе, статьи.

Впервые на русском языке публикуются две повести Леклезио – «Буря» и «Женщина ниоткуда». Действие первой происходит на острове, затерянном в Японском море, другой – в Кот-д’Ивуаре и парижском предместье. Героини – девочки-подростки, которые отчаянно стремятся обрести свое место в неприветливом, враждебном мире. Леклезио – вероятно, наименее парижский писатель, подолгу живший в странах Южной Америки, в Африке, Юго-Восточной Азии, Японии и на своем родном острове Маврикий, вновь пишет о том, как человек, выросший на лоне первозданной природы, ощущает себя в гнетущем пространстве современной цивилизации.

---

Теперь, когда мы с мистером Кио сдружились по-настоящему, я стала чувствовать себя свободно в его обществе. Конечно, не до такой степени, чтобы разговаривать с ним фамильярно или называть по имени (хотя мне очень нравится имя Филип). Просто я чувствую, что могу, не стесняясь, говорить обо всем, что хочу и когда хочу. Например, сочиняю всякие истории и анекдоты, чтобы развлечь и рассмешить его. А еще я пою ему все песни, какие только знаю, даже старинные английские потешки для детей – «Little Boy Blue», «Mary Quite Contrary», «Old King Cole» – про короля, который приказывает: «Эй, налейте нам кубки, да набейте нам трубки, да зовите моих скрипачей!»[16] А еще хиты Элвиса и Нины Симон[17], которые я слышала по радио, или песни из «The sound of Music»[18] – потому что смотрю это видео каждый раз, как остаюсь дома одна. Я убедилась, что это ему по вкусу: его лицо смягчается, глаза теряют холодный стеклянный блеск и подергиваются влагой. А однажды он сказал: «У вас красивый голос. Вы могли бы стать певицей, когда вырастете». От такого комплимента у меня чуть сердце из груди не выпрыгнуло и жар бросился в лицо. «Конечно, мне хотелось бы стать певицей, – ответила я. – Но сейчас я могу петь только в церкви: пастор играет на пианино, а я исполняю гимны». Это его явно заинтересовало: «Значит, я могу зайти послушать вас как-нибудь в воскресенье». Я жутко обрадовалась – кажется, даже слишком явно – и воскликнула: «О, мистер Кио, пожалуйста, приходите!» Но тут он слегка помрачнел и сказал: «Ну, посмотрим, может, и загляну». Мне стало стыдно, что я так возликовала, ведь я и вправду поверила, что он придет в церковь в ближайшее воскресенье. Но если он там и был, то очень уж хорошо спрятался: сколько я ни искала его глазами, так и не увидела. А может, он вообще недолюбливает религию: каждый раз, как я упоминаю о нашей церкви или о пасторе, он меняет тему или просто молчит, как пойманная нами рыба. А однажды, когда я завела разговор о небесах и о рае, стал даже насмехаться: «Ну, это все басни, которые рассказывают малым детям. Рай небесный… такого нет и быть не может». Мне становится не по себе, когда у мистера Кио лицо искажается недоброй усмешкой, обнажающей его хищные зубы, особенно один, который торчит сбоку, острый, как собачий клык.

Мне ужасно хочется проникнуть в его мысли, понять, отчего он такой – мрачный и молчаливый, с этим тоскливым блеском в глазах. Будь он и вправду моим отцом, я смогла бы узнать, какую жизнь он прожил, расспросить его, утешить, рассмешить. Отвлечь от печалей. Разделить его тяготы. Иногда он наводит меня на мысль о смерти. И я начинаю думать о том, что может случиться через какое-то время, когда его уже не будет, когда не будет и моей матери. А я останусь одна-одинешенька, никогда больше не встречу такого, как он, и, значит, никогда уже не смогу мечтать и грезить о моем отце.

Но к счастью, такие мысли у меня не задерживаются. Я тут же придумываю какую-нибудь игру или загадку, чтобы развлечь мистера Кио. Или байку с местным колоритом. Одну такую я ему рассказала как-то воскресным днем, когда мы залезли на верхушку скалы и уселись среди камелий.

История коровы

Случилось все это на некоем острове
На острове, где не водились ни звери, ни птицы
А жили только мужчины и женщины
Люди там очень скучали, и вдобавок у них было мало еды
Только батат да лук
И совсем уж тоскливо жилось им зимой, когда ночи тянулись так долго
И когда был холод и нескончаемый ветер, дожди и туманы
Но однажды на остров приехал один человек
Незнакомец, похожий на вас
Никто не знал, как его зовут
Человек этот был очень странный
Могучий и рослый, высоколобый и желтоглазый, его глаза наводили страх на людей
Он был одет в пальто до пят и носил черную шляпу
Он ни с кем никогда не беседовал, а если и говорил, то таким громовым, угрожающим голосом, что все приходили в ужас
И вот как-то ночью незнакомец исчез
А в ту ночь был густой туман
В такую погоду никто никогда не выходит из дома, люди боятся упасть со скалы и погибнуть в море
Но вдруг жители острова услышали крик
Все узнали голос того незнакомца
Этот голос терялся где-то в тумане, и еще им почудились чьи-то шаги
Звуки тяжелых, неспешных шагов на улочках – топ-топ-топ
А наутро, едва лишь растаял туман
Все увидели в поле корову
Красивую, черную и дородную
Вот так: незнакомец превратился в корову
И на острове вдруг появилась корова
Люди вмиг позабыли о страхе
Попросили корову давать молоко, и их дети стали пить молоко
Вот и всё
Но теперь всякий раз, как туман накрывает остров, кто-нибудь исчезает бесследно
А наутро, глядишь, появилась корова
Так что будьте поосторожней и берегитесь тумана – вы ведь тоже нездешний

Мистер Кио покачал головой: «Ну вы и фантазерка!»

И на мгновение его зеленые глаза стали желтыми, точно такими, как у коров.

Я впервые пришел в их церковь. На самом деле церковью это не назовешь – просто помещение в полуподвале небольшого домика с садом, в центре деревни. Спускаешься на несколько ступенек, и перед тобой массивная двойная дверь, сквозь которую, несмотря на толстую обивку, пробивается изнутри музыка – смутные звуки пианино и поющие голоса. Отворив дверь, я услышал голос Джун. Она стояла на чем-то вроде эстрады, в окружении девочек, ее ровесниц, хотя все они были ниже ее на голову. Справа от них за пианино сидел пастор, он играл немного тягучую и печальную, но ритмичную мелодию, а девочки размеренно хлопали в такт.

Джун пела по-английски «Nobody knows but Jesus»[19], я знал слова этой песни. У нее был ясный, чистый голос – не пронзительный, какой бывает у детей, а звучный и такой проникновенный, что меня пробрала дрожь. Я остался стоять в дверях, хотя люди в последнем ряду потеснились, чтобы дать мне место на скамье. Но я не мог шагнуть вперед. Что-то мешало мне войти внутрь, как будто я не имел на это права. Как будто меня могли в любой момент узнать, попросить выйти и мне больше не было бы доступа в эту церковь. А может, это препятствие таилось во мне и я сам был не в силах шагнуть вперед. Так и стоял, привалившись к косяку и не давая двери закрыться, чтобы чувствовать холод с улицы, а не дышать нагретым воздухом помещения, пропитанным запахами людского обихода – сыромятной кожи, дерева, стираного белья, потных тел, – вызывавшими у меня отвращение.

В какой-то момент пение стихло. Но Джун осталась на сцене, в свете яркой лампы, который обрисовывал ее тело под платьем, юные девичьи грудки, легкую выпуклость живота. Свет падал и на ее лоб, сейчас не скрытый волосами, – они были стянуты назад, в большой пучок с рыжеватым отливом. Лицо ее выглядело серьезным, замкнутым, она не улыбалась, только слегка кривила губы; на шее, под опущенным подбородком, пролегла легкая складочка, а полузакрытые глаза словно созерцали нечто невидимое в зале, среди прихожан. Пастор произнес короткую проповедь, сопроводив ее цитатами из молитвенника. Он был молод, но показался мне самодовольным и ограниченным, а девчушки вокруг него выглядели сборищем мелких козявок. Одна только Джун, стоявшая в центре этого нелепого, дурацкого хора, выделялась своим лицом с опущенными глазами и рослой фигурой со слегка расставленными ногами и безвольно повисшими руками.

А потом она вдруг заметила меня. Ее лицо не дрогнуло, улыбки не появилось, но я увидел, как распахнулись ее глаза, ощутил, как слились воедино наши взгляды, и мне почудилось, будто я слышу биение ее сердца, связанного с моим невидимой нитью. Она больше не слушала разглагольствований пастора, забыла о своих товарках, о пастве, глядевшей на нее. Теперь она была нерасторжимо соединена со мной этой нитью, все остальное перестало для нее существовать. А меня внезапно охватило смятение, которого я никогда прежде не знал, никогда не испытывал. Это было головокружительное ощущение своей власти над другим человеком. Да, я был властелином – не наставником, а именно властелином, который мог направлять каждую ее мысль, каждый жест, каждое слово. Пастор несколько раз многозначительно кашлянул – «гм-гм!» – повторяя первые такты гимна, и тогда я невольно сделал какое-то движение – кажется, слегка поднял левую руку и повернул ладонью к ней, но не приветственно, а в знак того, что нужно начинать, и Джун наконец запела. Не знаю, пела ли она когда-нибудь раньше так прекрасно, таким светлым и сильным голосом, слегка покачивая бедрами и поводя плечами, но мне почему-то вспомнилась Мэри, прежняя Мэри, в ее красном платье, ярко освещенная софитами. Пастор ударял по клавишам с чрезмерным усердием, мерзкие тщедушные «козявки» тужились изо всех сил, пытаясь не отстать от Джун, а прихожане начали мерно хлопать в ладоши, и, когда гимн закончился, хлопки переросли в аплодисменты, хотя в церкви овации запрещены – молитвам не аплодируют, даром что это было не просто молитвой. Я же медленно отступал назад, пока плотная дверь не захлопнулась, перерезав нить, связавшую наши взгляды, перерезав поток музыки.