Карлос Оливейра - Современная португальская повесть

• Название: Современная португальская повесть
• Автор: Карлос Оливейра
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1979

В сборник вошли повести пяти современных португальских писателей: Жозе Кардозо Пиреса «Дофин», Жозе Гомеса Феррейры «Вкус мглы», Мануэла да Фонсеки «Посеешь ветер…», Карлоса де Оливейры «Пчела под дождем», Урбано Тавареса Родригеса «Распад».

В повестях рассказывается о жизни разных социальных слоев португальского общества, их борьбе с фашизмом, участии в революции.

---

У меня комплекс вины, я знаю. С каких пор? С чего это началось? В детстве меня, как и всех мальчишек, бранила, стыдила и даже наказывала мать, а меня самого грызла совесть — зачем я из «богатеньких», зачем я сладко ем и мягко сплю, а позже — зачем одеваюсь «прилично» (а иногда и вызывающе дорого) в стране голых, покрытых струпьями, грязных, изуродованных святым законом слепого повиновения горькой судьбе людей. И я мог позволить себе роскошь возмущаться. Теперь я болен, здоровье мое подорвано, то есть я хочу сказать, что всю жизнь работал сверх меры, и нервы больше не выдерживают. Чужого я не брал, ложь допускаю только в порядке законной защиты. Я изменял женщинам, но любви я не изменял. Так откуда же этот комплекс вины? Всегда меня мучила совесть за все на свете, и ни за что ни про что: должно быть, я из тех, кто виновен от рожденья. Наверное, поэтому я терпеть не могу фарисеев, святош, рядящихся в белые одежды, которые никто не отмыл бы от дегтя и ржавчины, если бы потворство преступлениям, корыстное предательство, политические махинации, лицемерие и ложь — все, что обрекает тысячи людей на смерть или каждодневное унижение и прозябание, — если бы эти способы подъема по общественной лестнице оставляли след. Но никаких следов не остается. И у таких людей обычно нет комплекса вины.

Что ж, посмотрим! Или нет: восстанем! Но как? Те, кого все это затрагивает в первую очередь, в большинстве своем не откликаются, наш призыв не подхватывается эхом! Нет сомнения, что в решительный час не мы, интеллигенты, окажемся во главе: впереди будут люди, более соответствующие такой миссии, более решительные, — из рабочих или из профессиональных революционеров, и они сделают все, что нужно. Но когда?

Помню ежегодный бал в Высшем техническом институте лет двадцать тому назад, форма одежды — смокинг (теперь студенты ВТИ ходят в потертых джинсах и альпаргатах), вечер был зеленый, потому что у нее были зеленые глаза и зеленая кофточка, мы танцевали и говорили вполголоса, разматывая клубок мыслей друг друга в надежде сделать их своими. Ни один из нас еще ни о чем не имел представления, мы жили книгочиями, вдали от жизни, в лоне своих буржуазных семей и жаждали духовных ценностей. Мы говорили о народе, о единстве, но, по сути дела, все это было обычным потреблением чужих идей, духовным стяжательством. Незадолго до бала я впервые участвовал в студенческой забастовке и теперь с увлечением вступил в игру мечтами наяву, и меня ждал довольно длительный бархатный плен, в котором были записочки, предосторожности, просьбы, самоотречение, уступки, лилии и бутоны маков, девственные простыни чистого льна, поцелуи украдкой, постоянный страх, медовая сладость бедер, белокурые волосы, короткие мгновения маленького рая в пустыне преддверия жизни, где всех нас ждет неизбежная разлука навсегда.

Лучше уж мелкие любовные приключения, случайные связи транзитом, своего рода распутство блуждающих звезд, чем такое расчленение — и раздергивание — живой ткани внутреннего мира, необратимое, любовно болезненное, печальное и бессмысленное.

* * *

Многие мои сверстники, познав крушение надежд своей юности, поддались въедливому скептицизму и отгородились от всего стаканом виски. У других записные книжки пестрят именами девиц. Почти все еще читают. Стараются быть в курсе мировых событий. Комментируют. Тверды и справедливы — за столиком кафе. Продались немногие. Впрочем, может, их и больше, чем я думаю, кое-кто ловко маскируется. Все с большим или меньшим успехом изображают себя левыми либералами, у одних уже намечается брюшко, у других омертвела значительная часть совести. Остались верны своим идеалам лишь те, кто был истинным борцом: из них одни уже погибли, другие не гниют даже в застенках, есть и такие, кого неимоверные страдания разрушили физически, и такие, кто натягивает на себя грозящий опасностью наряд ночного мрака, живет зашитым за подкладку города, — у них всегда горят глаза, но от реальной жизни они далеки и порой плохо информированы, а некоторые из них увязли в бесчисленных прожектах, где желаемое выдается за действительность.

Все же время от времени приходят утешительные вести. Спячка оказывается не столь уж всеобщей, как это представляют себе сверхпрозорливцы и сверхкритики. В местечке Агадон, сельском приходе, где нет ни электричества, ни шоссейных дорог, на северном побережье Португалии, группа юношей, большей частью батраки, руководимые полудюжиной активистов, предложили построить своими руками, с денежной помощью эмигрантов, ни больше ни меньше, как Дом культуры! «Мы будем ставить спектакли, создадим библиотеку, и мы хотим, чтобы книги не залеживались на полках; мы проведем кампанию за массовый спорт среди прихожан, спорт мы понимаем как занятие для всех, а не как зрелище для пассивных болельщиков, и многое другое мы имеем в виду, о чем будем регулярно извещать читателей». Вот так и написано в газету: просто и деловито. Кто может этого не одобрить? Никто.

Задумайтесь на минуту, как живется людям в таких местах (деревня обезлюдевает: кто уходит через границу во Францию, кто в бидонвили под Лиссабоном, кто в ФРГ), и вас охватит ужас, — мы все виновны перед этими людьми, которые со дня рождения обречены быть навозом, а они больше не хотят быть им! Мы тоже жертвы. Но мы знаем: мы ничего не добьемся, если выйдем на улицу одни, со своим одиноким отвращением к миру нечистых сделок, косности, маниакального снобизма главных виновников — тех-кто-наверху.

Ну, хватит, пойду спать! В глаза бросается рекламный щит: белое поле, черные рыцари идут в сраженье, падают, поднимаются, снова падают и умирают. Как обжигающа горечь — волна ускользающего завтра, порыв ветра, высекающий слезы… Кто-то кричит мне: «Иди к черту! Одиночества не бывает!» Увы, бывает, даже среди дружно звучащих голосов надежды. Человек человеку — рознь, и никогда мы не будем одинаковыми, даже в свободном, по-настоящему свободном обществе с равными возможностями для всех.

* * *

Ветреный, теплый день. Грохот разрушаемых стен, удары тяжелого молота о камень, сигналы автомобилей, сирены «скорой помощи». Растения на подоконниках, в витринах — новенькие холодильники, которые, возможно, тоже будут украдены, как это случилось с теми, что красовались тут раньше, и со всеми прочими, что были до того. У полиции дел по горло, и она не занимается такими пустяковыми кражами, которые разве что грозят разорением мелкому торговцу. Подобные заурядные преступления, хоть они и учащаются день ото дня, не слишком тревожат наших заправил, ведь, по их мнению, они — отдушина для низменных инстинктов толпы. Ограбления банков и эти, черт бы их побрал, манифестации — вот главная забота полиции, а от всяких обыденных правонарушений в умеренных масштабах сильным мира сего нетрудно себя обезопасить: для автомобилей есть гаражи, для золота — сейфы (и не только в своих банках, но и в банках всего света). Эти преступления не нарушают status quo[105], напротив, дают выход классовой мести, принимающей форму умеренного, почти консервативного бандитизма. Бывает, разумеется, что преступный мир вторгается в запретную зону и наводит страх на тех-кто-наверху, но тогда вся карающая мощь власти обрушивается на него и преследует со всей суровостью. И волей-неволей преступность возвращается к своим корням, в беспросветный плен нищеты и отчаяния.

В жаре добела раскаленного августовского дня я на ходу засыпаю. Нежная Венера (ядовитая или отравленная?) с трудом всплывает среди тяжелых волн, прорывая коричневую пленку мазута, и плывет ко мне, поднимая в непонятном жесте-знаке пять пальцев-шипов. Птицы еще не все передохли. Во всяком случае, какие-то нищие, сидя на корточках в красной пыли, жарят воробьев, которых ухитрились наловить. Нищие черны, словно подгоревшие шкварки, впрочем, это не нищие: я вижу, как они карабкаются по залитой солнцем лестнице и балансируют на строительных лесах еще одного уродливого дома из тех, что растут, как грибы, в нашем квартале.

Когда я размышляю о том, что творится в мире, ладья моего сознания вырывается из сонного оцепенения, минует неведомые рифы, водовороты эгоистической пустоты, — да, я — эгоист, как и всякий, кто отваживается заглянуть внутрь своего «я», но в этом эгоизме — мутном и стремительном потоке, который подхватывает, вздымает и бросает, едва не разбивая в щепы, мой челн, без руля и ветрил, — в этом эгоизме есть и ожидающая своего часа щедрость: меня тревожит все, что происходит в любом уголке земного шара, тревожит и днем и ночью, и от этой постоянной тревоги я падаю духом. Но у меня нет выбора: ни один мыслящий человек, у которого осталась хоть капля совести и чести, не может не кричать «Нет!», даже если он успел разочароваться во всех рецептах, придуманных человечеством для своего исцеления.

Наша привратница моет лестницу и стонет: проклятый радикулит замучил ее вконец. Недавно я разговорился с ней (почему не дать человеку возможность излить душу, ведь мне это ничего не стоит — ну, потрачу каких-нибудь десять минут), и она рассказала мне, — ей ли не знать про все, что касается жилья, — мол, в старых домах теперь никто не занимает отдельных квартир, никому не выдержать такой дороговизны, — сдают комнаты жильцам, и получается нечто вроде тайных пансионатов, и можно себе представить, как скученно и мрачно живут в этих человеческих ульях! Треть населения столицы ютится в клетушках, пребывая к тому же в постоянном страхе лишиться и этого; другая треть, или чуть меньше, прозябает в трущобах или вот-вот туда переберется, куда еще денешься в нашем великолепном городе, сияющем яркими огнями над широкой рекой, в котором автомобилей больше, чем в любой другой европейской столице. На чем ты стоишь, Лиссабон? На проектных просчетах, на негодных перекрытиях, на «липовых» фундаментах, неспособных противостоять землетрясениям?