Леонид Гиршович - Шаутбенахт

• Название: Шаутбенахт
• Автор: Леонид Гиршович
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-7516-0696-1

В новую книгу Леонида Гиршовича вошли повести, написанные в разные годы. Следуя за прихотливым пером автора, мы оказываемся то в суровой и фантасмагорической советской реальности образца семидесятых годов, то в Израиле среди выехавших из СССР эмигрантов, то в Испании вместе с ополченцами, превращенными в мнимых слепцов, а то в Париже, на Эйфелевой башне, с которой палестинские террористы, прикинувшиеся еврейскими ортодоксами, сбрасывают советских туристок, приехавших из забытого Богом промышленного городка… Гиршович не дает ответа на сложные вопросы, он лишь ставит вопросы перед читателями — в надежде, что каждый найдет свой собственный ответ.

Леонид Гиршович (р. 1948) — писатель и музыкант. Родился в Ленинграде, с 1980 г. живет в Ганновере. «Шаутбенахт» — третья после романов «Обмененные головы» и «„Вий“, вокальный цикл Шуберта на слова Гоголя» его книга, выходящая в издательстве «Текст». В России также опубликованы его романы «Бременские музыканты», «Прайс», «Суббота навсегда».

---

По всей вероятности, это была «доска почета». Это могли быть девчата с говномесительного комбината в Зассыхине, премированные — ни фига себе — Парижем. Это мог быть профсоюзный обмен. Григорий Иваныч, тот, что против Трушиной скороход, совмещал в себе функции административные и мужские. Быть единственным мужчиной — это уже функция. Для себя он типичен; втянутое в плечи выражение лица, а поверх — все та же царапающая плешь и лоб нейлоновая шляпа стального цвета, костюм стального цвета, рубашка — желтоватого, розоватого, сероватого — не важно, какого оттенка, но муторного, ибо душа просвечивает; в галстуке — скорее будет без подметок, чем без галстука. У Григория Иваныча еще висел на плече аппарат «Зенит» — какой евреи вывозят в Израиль (за бортом 73-й г.).

Ну какой был в них Юре интерес, в таких-то соотечественниках? Я понимаю, приехавшие на соревнования ребята. Или гастролеры. Да хоть как в Венеции — была приличная экскурсия. Но эти нинки! Юра таких звал не «дуньками», а «нинками». Дуней — в семье — звали мать, знакомые по работе звали ее Доней или Дашей (Дарья Семеновна Беспрозванная — она была из Криворожья). Нинки! Колхоз «Красный лапоть»! Зассыхинские говномесилки, целлюлозно-бумажный комбинат, — а вот поди ж, заволновался. Было ясно, куда направлялись эти труженицы, осуществлявшие волею тупого случая мечту чьей-то жизни. Их вели на Эйфелеву башню. Тут Юра перестал понимать, что же, собственно говоря, помешало ему на нее подняться. Перебрал в мозгу все фантазии — все вроде бы в порядке. Помутнение какое-то, бля. Летал же он на самолете, смотрел вниз. И его потянуло на звук русской речи.

— Слушай, Рай, если так уж тебе приспичило подняться на Эйфелеву, о'кей, давай пошли. Ну чего ты расселась? Быстро пошли.

Рая была в стадии акматического перегрева, причем в самом апогее — в наморднике рыданий и ошейнике спазм. А те, русские, не ждали, вот-вот могли затеряться в толпе. Здесь медлить нельзя было — если хотеть как-то с ними пересечься. Ненароком.

— Ну, давай-давай. — Он схватил Раю за руку, но она руку вырвала:

— Не хочу! Никуда не хочу!

Ах, так ее надо было еще уламывать! Он оглянулся, те всё еще были в поле зрения.

— Ну, в последний раз спрашиваю — идешь? Нет — сам пойду. То вой подняла (передразнивая): на Эйфелеву башню… на Эйфелеву башню… Пошли, говорю! Слышишь? Я пошел.

Она сощурилась одними нижними веками, восторженно. Лицо запрокинула, подбородок, нижнюю губу, нижний ряд зубов хищно выставила: клюв! И, помедлив, упиваясь своей ненавистью, прошептала:

— Если б ты оттуда еще свалился.

— Этого я тебе не забуду, этого я тебе никогда не забуду…

Он опередил их в очереди — повторной, но кто же считает, мил человек, когда охота. Они стояли прямо у него за спиной. Юра прислушивался, не оборачиваясь — помня венецианский «русский» урок. А взгляд терпеливо озирал однообразную картину: в заданном русле экономично спрессованными петлями еле ползет вереница людей. Дети разных народов, все они по преимуществу принадлежат к одной расе — капиталистической. Коричневая будка кассира с желтыми фестонами над нею, буквы — электрическими лампочками, какая-то эмблема — тоже из лампочек: парусный кораблик, что ли. Взгляд это бессознательно обследовал, столь же бессознательно соотнося с голосами, которые различало ухо.

— …А я-то ей, значит: а ты кофту-то сыми. Пуговки свои можешь себе спороть и все, что понашила… — вползал к нему в ухо губной, на свет розовый и посвистывающий шепот. — Нет, к коменданту. Хорошо, идем к Давиденко. Говорю ему: чепэ, и все рассказываю. Кофту мою нашла, позабытую, перелицевала и уже всякого добра на ней своего понашила. Ну, чейная она теперь? Давиденко слушал все, сперва стал правильно говорить — то же, что я: кофта-то не твоя, пуговицы и банты свои срежь, а кофту верни Чувашевой. Она — нет. Назад не спороть ей никак. Лучше пусть всю как есть я возьму, чтоб не испортить. Тут Давиденко-то вдруг ей: бери себе, носи, она твоя. Ты ее больше заслужила. Представляешь?

Это был «Дуэт для зрения и слуха» — созерцалось одно, слышалось совсем-совсем другое. А тем не менее контрапункт возникал: может быть, благодаря словам из лампочек — вместо неоновых трубок? Или, уже внутри, когда купишь билет: входишь — железные крепления выкрашены в коричневую краску, под лифтом громадные красные колеса из паровозного детства. Колесо крутится, солнце вспыхивает — гаснет. А эти… — Юра не знал, как они называются, — точно как на крейсере «Аврора», чтобы воздух внутрь поступал. Почему это все должно быть созвучно русской речи? Да потому, что растаскано было по разным ЦПКиО и ВДНХ (вот ведь и позолоченный дедушка Эйфель путается с девушкой с веслом).

— Товарищи! Товарищи — внимание. Внутри сразу направляемся в верхнюю кабину лифта. За мною идем по лестнице.

Экскурсовод, бля. Как Орфей, Юра боялся обернуться. Только на подходе к кассе, на самых ступеньках, скользнул по ним скучающим взглядом — сперва повысматривав вдалеке что-то совсем другое. Бабу к ним приставили нехилую, очень даже ничаво. Стояла с мужиком, Григорием Иванычем, — кагебешница небось. А может, местная. Тот утирал платком лоб, затылок, плешь «с заемом» и пару раз позволил себе обмахнуться шляпой. Рыболов на припеке. Такому сейчас впрямь штанины закатать, да с удочкой на берег, да в руки «Правду» — чтоб не клевало. А ему, понимаешь, в ногу с Трушиной шагать.

На переводчицу, в смысле на экскурсовода, Юра никогда бы не подумал, что она с ними. Потому и не заметил ее. Худая, узкоплечая, без прически. (На Западе у женщин за собою не тот уход, в России если прическа не с хорошую задницу, то можешь и в гости не идти.) Глаза тоже у нее по-иностранному смотрят… а все-таки не проведешь Юру: советская! «Товарищи — внимание». И выдала себя. Нет, в Моссад бы такую не взяли. Могла замуж выйти за иностранца — и подрабатывает экскурсиями. Такой, компромиссный, ход мысли удовлетворил Юру. Все равно, если и попробовать заговорить, то не с нею.

Увидал он и жертву Соломонова суда. Веснушчато-рыжая толстуха, от локтей до подмышек ляжки, сорокапятилетняя… или пятидесятипятилетняя? Хрен их разберет. Чувашева. Кстати, я не знаю, странно: толстые обычно не шепчутся, а говорят громко. У этой конфидент — спирохета восемнадцати лет. Выходит, больше некому слушать. А последняя, как пишут, «существо такое-то, такое-то и такое-то» — золотушное, белоглазое. Шея небось грязная, с голубой жилой — да все равно вампир побрезгует.

— Нина…

Это к ней. Отвечает с заведомой готовностью повиноваться:

— Что, Надь? (Привычка услужить старшим? Рада от рыжей отвязаться? А может, Надя за старослужащего здесь? «Пользуется авторитетом среди товарищей».)

— Ты чай свой давала кому?

— Да, полпачки, Вале Петренко.

— Мне она давала, а чего?

Валя Петренко с ходу же готова собачиться (а по фамилии — потому что есть еще одна Валя).

— Ничего, просто знать хотела.

У Нади было строгое лицо человека, желающего быть в курсе всего — конечно же, с благой целью (порой это иначе называется). Она же и была тою сиреной, что заарканила Юру: сказала, что Трушина не поспевает, а он услышал. Что касается Вали, то Валя — одна из двух помянутых худосочных, на полусогнутых ходящих, но с мускулистою икрой. Ее девятимесячная завивка была месяце на седьмом. И Надя, и Валя были ровесницы с Чувашевой, — а так что о них еще сказать? Чужие лица вообще по первому впечатлению нередко отталкивают — это роднит их со стихотворной строкой.

— Девушки, девушки, проходите, — говорит Григорий Иваныч.

Юра постарался оказаться возле лифта в компании с ними. Живой свет пленэра сменился тускло-коричневыми, кафешантанными лампами в круглых плафонах; свежий воздух — запахом советского пота, — впрочем, лотрековские клоунши тоже потеют, так что легко свалить на них. Прождав так сколько-то (кем-то, однако, скрупулезно отсчитанные минуты), они с обшарпанного дощатого пола шагнули на линолеум. В лифт набилось людей как сельдей, и не в бочку, а в трюм рыболовного траулера. Закрылась дверь, и парень-лифтер включил подъемный механизм. Выход был на противоположную сторону, перекувыркнулись…

— Пожалуйста, все держатся меня! — дважды прокричала экскурсовод, сзывая стадо.

Юра также последовал этому зову и слушал объяснения: это то-то, это то-то — объяснения сопровождались жестикуляцией.

— Мы находимся на высоте ста пятнадцати метров. Под нами открывается панорама Парижа. Это восточная часть города. В этой части расположена большая часть культурных и исторических памятников. Если вы посмотрите сюда — смотрите в направлении моего пальца, — то увидите Нотр-Дам-де-Пари… видите, как будто вам козу делают… знаменитый собор Парижской Богоматери. По преданию, он был заложен в девятом веке первым прево города Парижа Дионисием, причисленным позднее католической церковью к лику святых. Горит на солнце шлем Дворца инвалидов…