Леонид Гиршович - Шаутбенахт

• Название: Шаутбенахт
• Автор: Леонид Гиршович
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-7516-0696-1

В новую книгу Леонида Гиршовича вошли повести, написанные в разные годы. Следуя за прихотливым пером автора, мы оказываемся то в суровой и фантасмагорической советской реальности образца семидесятых годов, то в Израиле среди выехавших из СССР эмигрантов, то в Испании вместе с ополченцами, превращенными в мнимых слепцов, а то в Париже, на Эйфелевой башне, с которой палестинские террористы, прикинувшиеся еврейскими ортодоксами, сбрасывают советских туристок, приехавших из забытого Богом промышленного городка… Гиршович не дает ответа на сложные вопросы, он лишь ставит вопросы перед читателями — в надежде, что каждый найдет свой собственный ответ.

Леонид Гиршович (р. 1948) — писатель и музыкант. Родился в Ленинграде, с 1980 г. живет в Ганновере. «Шаутбенахт» — третья после романов «Обмененные головы» и «„Вий“, вокальный цикл Шуберта на слова Гоголя» его книга, выходящая в издательстве «Текст». В России также опубликованы его романы «Бременские музыканты», «Прайс», «Суббота навсегда».

---

Избави меня, Боже, от друзей — это был тот самый случай. Что влип в историю (а может, попал в Историю?), Юра понял, когда действительно они остались сидеть — одни. Горсткою вражеских пленных.

Русские, надо сказать, были смелые женщины — они воспринимали произошедшее с покорностью фаталисток, — Юра представил себе, как по возвращении в Беэр-Шеву напишет об этом в газету, некоторые предложения уже составлялись сами собой. Но потом стало тревожно и уже было не до газеты. Террористы, правда, не обращали на заложников — и на Юру, в частности, — ни малейшего внимания, но вид имели остервеневший — только сунься к ним, таких п…лей накидают.

Теперь они изменили диспозицию: один у лифта, двое держали оборону наверху — боялись атаки с воздуха? И один без умолку трещал что-то в телефон. Под лестницей, возле уборной — чисто по-французски, — был телефон (служебный, в железной «аптечке»).

— Ой, девушки, из пулемета — в самое ухо, зараза такой! Ничего не слышу, — сказала Люба Отрада, жалобно и хитро — жалилась, допустим, перед чужим, перед Юрой, а хитрила?.. Поди там разбери. Как Шевцова с Громовой, краснодонки, сидели они, обнявшись с Гордеевой, — вот-вот запоют.

Но запела, по своему обыкновению, Петренко, — а у нее всё в одну дуду, все про то же.

— Это выходит, что им всем дан приказ на запад, а мне в другую сторону? — и запела:

Дан приказ ему на запад,
Ей в другую сторону-у,
Дай-ка я тебя, Любаня,
Напоследок еб… — извини, журналист, — …обниму-у.

И пошла кадрить террористов.

— А теперь чего? — спросил кто-то недовольно.

Могло сложиться впечатление, что к такому повороту событий женщины были готовы скорей, чем Григорий Иваныч. Его шляпа валялась, так и не поднятая им, правый висок вернул левому заем, который по-китайски свисал к скуле. Сам он направлялся снова в туалет. Шел на цыпочках — опоздавшим к началу доклада. Кричавший в телефонную трубку «номер первый» посторонился, пропуская его.

Юра начал потихоньку обособляться, чтобы как-то дать понять террористам: он не с ними — а с ними. Но не успел — увидел раскачивающуюся сетку, перерезанную проволоку… У Юры упало сердце, и он судорожно прижался к чему-то. (К Сычевой Рае. Вообще же, не видавший, как террорист орудовал садовыми ножницами, он решил, что это от пуль.)

— Слушай, Валя. Ты помолиться можешь… ну, по-вашему?

Зайончик кивнула. Сперва пошептала про себя — все, вспомнила:

— Ойче наш ктурыщ ест в небе швенч щел имел твое пшийч крулевство твое бонч воля твоя яко в небе так и на жеми хлеба нашего повшеднего дай нам джишай и отпущч нам наше вины яко и мы отпущаемы нашим виновойцам и не вуч нас на покушение але нас збав одэ злего амен.

— А ты понимаешь?

— Нет, — призналась Зайончик.

Тихий ангел… которого Наука тут же спугнула. Ох, не любит она весь этот зайончик:

— Ха! Ха! Ха! Корреспондент, верно, в Раю влюбился — смотри, как к ней приплюсовался.

— А?.. — Задумавшаяся Сычиха сморгнула и лишь снисходительно глянула на соседа: мол, ничего-ничего, если тебе так спокойнее…

— Идет, — шепнула Надя.

Переводчица — мимо них прошла было, но, передумав, вернулась спросить, как им.

— Хорошо все, спасибо. Вот только Григорий Иваныч в туалете все маринуется. Ему б на клизьму направление в медчасть дать.

Сие предназначалось, причем нескрываемо, для ушей Григория Иваныча — поносник возвращался. И сразу залебезил перед иностранкой:

— Прошу прощения за задержку, я чего-нибудь пропустил?

Та усмехнулась:

— Нет, как всегда.

— Я думал, вы переводили им, что сказал Он. Вы же с ними еще потом о чем-то говорили.

— Я говорила о том, что остаюсь с вами, — мне было предложено уйти.

— Спасибо, — как бы сам с собою: — Остаетесь… угу… А так больше ничего он не сказал?

— Отчего же. Зачитал их требования.

— И чего они требуют?

— Чего они требуют? — переспросила переводчица. Она отвлеклась: Юрина рубашка приковала к себе ее взгляд, — но на рубашке не бывает расстегнутых ширинок, так что спокойно… А, предательский магендавид! (Юру даже бросило в пот, в жар, во все сразу.) Нет, не надет… уф… Хотя, может, и зря не надет. — Они много чего требуют. Чтобы советское правительство вступило с ними в переговоры. Чтобы советские евреи могли беспрепятственно уезжать в Израиль.

— Ишь чего захотели! — И вяло прокомментировал: — Сионистские молодчики.

— Они угрожают, — не без колебаний продолжала переводчица, — начиная с шести часов вечера, если их требования не будут выполнены, каждый час сбрасывать с Эйфелевой башни по человеку… извините, я должна взять трубку.

Григорий Иваныч догнал ее у самого телефона и зашептал:

— А они не могут сбросить… по-настоящему?

— Это вы у Трушиной спросите… Алло, алло, — заговорила она по-французски, беря телефонную трубку.

Григорий Иваныч выглядел скорей озабоченным, чем потрясенным. «Шкуры… жалеешь их…» Рука его потянулась к ручке двери (в туалет), но он сказал себе решительное «нет», крякнул, подтянув брюки (не до подмышек, как Зайончик юбку, но пальцев на пять). На шестой ступеньке его глаза оказались вровень с валявшейся шляпой. Пошел надел, а причесаться забыл, прядь так и продолжала свисать из-под полей шляпы — словно к ее изнанке был когда-то приклеен клоунский парик и это все, что от него осталось.

— Задавайте мне вопросы, — говорила повторявшая подвиг Януша Корчака переводчица. — Да, рядом… С нами обращение хорошее… Совершенно спокойно, никакой паники — поют народные песни. Перед тем немного помолились. Нужна питьевая вода, продовольствие… я не знаю, может быть, одеяла… ах да! «Респрим». Передаю… Хорошо. Сегодня в «Журналь телевизе» будет зачитано их обращение к правительствам и народам мира. — Она выразительно глядит на террориста, а тот брутально вырывает трубку. Снова: московские фараоны, сибирские пирамиды — в шесть часов вечера первый Икар.

Говномесилки друг к дружке больше не жались, как сгрудившиеся на крохотном островке. Вода спала? Или групповой снимок уже сделан? Вот и Надя встала и, позабыв одернуть юбку, пошла разведать, куда делась Петренко. Остальные проследовали путем Григория Иваныча… Кроме Сычихи. Сычиха, обросшая с одного бока Юрой, так и несла свой крест. Но предел есть всякому терпению. Рая очень деликатно сказала, что ей надо на минуточку, занять очередь, и тут же назад, тут же…

Как Юра, так мог выглядеть либо припавший ухом к земле, либо — бери и обводи мелом. Нет, не последнее, все же Юра был жив. Но под ним раскачивалась Эйфелева башня. Все сильней и сильней — чтобы сбросить его. Юра заклинал себя как-то доползти до этих парней — о том, чтоб идти, не было и речи, — доползти, показать паспорт, объяснить, что на такой высоте у него разрывается мозг, ну, не знаю — сделать что-то!

«Сделать что-то, сделать что-то, сделать что-то», — пыхтя поддакивали паровозики. Они тоже еле ползли. Как называется это в медицине — когда журчит из крана — и уже журчит в утке? Но и за ползущим паровозиком можно, оказывается, поползти не хуже. Только Юра не учел — да и не до того ему было — в глазах террористов всякий, подползающий к ним по-пластунски, скорпиону подобен, и его участь решается на самом низком уровне — на уровне инстинкта самосохранения. Юрино счастье, что его никто не заметил, зато он — услышал… Вне всякого сомнения, это был арабский!

Очнулся он как в люлечке, раскачиваемой тихо-тихо. Это было иное, чем ходившая под ним ходуном Эйфелева башня, — его баюкало здоровенное колено тети Дуси, покачивающееся в такт ее тихому пению:

Баю-баю-ббюсь,
В бою боюсь, боюсь,
Солдатиком, солдатиком
В сыру землю вернусь.

Остальные, окружив Трушину, поочередно обмахивали подолами Юре лицо, пока на нем не прорезались глаза.

— Настя, у тебя спички есть? — спросила Трушина у Гордеевой. Гордеева ужасно смутилась и, пунцовая, протянула коробок. Трушина взяла пять спичек, из которых выложила у Юры на лбу пятиконечную звезду.

Головой-то не кружи,
Да тихохонько лежи,
Да тихохонько лежи,
Стару матку не лижи.

Юра послушно не шевелил головой. Подумал: «Сектантки какие-то».

Красной ты армеец наш,
Воротися во блиндаж,
Воротися во блиндаж,
Там у коечку ты ляж.

Все вместе:

У той да у коечке с девицею лежи,
С зазнобой сердца наболевшего,
Лежи да любу свою стережи.

— Кто будет его люба? — спросила Трушина.

— Сычиха, кому ж еще-то, — согласились между собою говномесилки. — Давай, Рай, пой.

Решение было справедливым, и Сычева не заставила себя упрашивать.

А люба те споет,
Споет песню во черед,
Ту, что пели наперед,
В страхе к сердцу-то прижмет.

Баю-баю-ббюсь,
В бою боюсь, боюсь,
Солдатиком, солдатиком
В сыру землю вернусь.

Юра уже совсем пришел в себя, но продолжал лежать. Ему было хорошо.