Сиро Алегрия - Золотая змея. Голодные собаки

• Название: Золотая змея. Голодные собаки
• Автор: Сиро Алегрия
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1970

Романы Сиро Алегрии приобрели популярность не только в силу их значительных литературных достоинств. В «Золотой змее» и особенно в «Голодных собаках» предельно четкое выражение получили тенденции индихенизма, идейного течения, зародившегося в Латинской Америке в конце XIX века. Слово «инди́хена» (буквально: туземец) носило уничижительный оттенок, хотя почти во всех странах Латинской Америки эти «туземцы» составляли значительную, а порой и подавляющую часть населения. Писатели, которые отстаивали права коренных обитателей Нового Света на земли их предков и боролись за возрождение самобытных и древних культур Южной Америки, именно поэтому окрестили себя индихенистами.

---

А у Артуро просто в голове не укладывается: как он мог промахнуться?

— Ведь не было случая, чтоб моя железяка сплоховала, тут поневоле всякое начнешь думать.

Он с жаром рассказывает, как однажды ему удалось одним выстрелом в грудь сбить на лету орла, и как в другой раз он размозжил голову цапле, и сколько кабанов уложил, и всегда с первого выстрела. А потом добавляет:

— Если это самая обыкновенная пума, то сегодня ей конец, это уж точно…

Наступает ночь. Омытая дождем, окутанная мраком долина спит; тревожно только на дворе у доньи Марианы. Каждый раз, как залает Матарайо, Ормесинда жалобно стонет, словно маленькая козочка: ей до боли жалко свое стадо, ведь она пасет его от утренней до вечерней зари, и таскает на спине только что родившихся козлят, и бережет своих любимцев как зеницу ока. А сколько исходила она с ними по склонам гор, по лесам да густым кустарникам! И вдруг появляется пума, и все идет прахом! Донья Мариана настороженно вслушивается в тишину, заклиная всех святых угодников сделать так, чтобы это была не заколдованная пума. При малейшем шорохе козы мечутся по загону, а в углу, накрывшись шкурами им же убитых коз, притаился Артуро, держа наготове револьвер.

Все тело его затекло, дождь пробрал до костей, и в голове одна мысль — ночи, видно, не будет конца. Кругом тьма кромешная, и только в глубине загона еле-еле можно различить сероватое пятно — там сгрудились козы. Свистит ветер. А может, это кто-то всхлипывает? Артуро становится не по себе, необъяснимый страх овладевает им. Нет, ему не почудилось, в самом деле кто-то жалобно стонет, то тише, то громче, то вблизи, то подальше. Уж не рыдает ли это чья-нибудь неприкаянная душа? Он вспоминает умершего индейца и ночь перед его похоронами. Конечно, так тоскливо может стонать только неприкаянная душа. Тут уж сомневаться не приходится. А пума? Почему он в тот раз промахнулся? Видно, она и вправду заколдованная. А если это так, то не ждет ли его какая-нибудь беда? Ведь бывали же случаи, когда вроде бы ни с того ни с сего люди высыхали как щепки, хотя аппетит у них был волчий и ели они за троих. А потом умирали… Люди эти всегда рассказывали про заколдованные лагуны, холмы, реки и про пум тоже… И всегда беда приходила в сумерках или ночью. Вот и с ним может такое случиться…

И вдруг, разогнав его зловещие думы, совсем рядом мелькает стремительная тень. Козы мечутся по загону и отчаянно блеют. Артуро вздрогнул от неожиданности и выстрелил: мрак, козье стадо и весь загон озарились голубым светом. Вокруг пумы вспыхнул голубой ореол. Револьвер палит, палит не переставая, но в кого? Ночь содрогается от выстрелов, собачий лай эхом прокатывается по горам, от утеса к утесу, а пума уже далеко, только слышно, как отчаянно блеет козленок.

Когда донья Мариана выбегает на порог, Артуро уже тут как тут — он едва переводит дух, хрипит, а заговорил — слушать жутко, будто у него все нутро свело от страха:

— Голубая… голубая… заколдованная…

* * *

Калемар потерял сон. Заколдованную пуму видят повсюду, перед каждым домом мелькает ее голубая тень. И что ни ночь, она шкодит все больше.

В загоне у Ка́рденасов она задрала четырех коз просто так, ради забавы. А однажды на пастбище нашли осла, которому хищница перегрызла горло и разорвала грудь. Какой-то пес, оказавшийся смелее своих собратьев, тоже погиб ни за что ни про что. С ним пума долго не церемонилась, прокусила горло, и все. Ужас и смерть сеет кругом голубая пума.

Лошади и ослы устраиваются на ночь поближе к хижинам, а собак только силой можно удержать в загоне — почуяв опасность, они хотя и лают, но в страхе жмутся к ногам людей.

По ночам вспышки выстрелов сверкают как молнии, но дальше этого дело не идет. Револьвер Артуро переходит из рук в руки — каждому хочется попытать счастья, но все впустую! И хотя почтя никому не довелось видеть, как горят в ночном мраке глаза злой хищницы, теперь уже все уверены, что она голубая, голубее неба и реки, но голубизна эта сверкающая, яркая, волшебная.

О приближении пумы узнают не только по ржанью, блеянию, крикам и стрельбе. Даже шум дождя, трепет листьев, свист ветра и рев реки предупреждают: берегитесь, пума!

Мужчины по-прежнему не выпускают из рук ружей, но отсиживаются ночами по своим домам, да и те кажутся теперь ненадежным убежищем, а женщины молят богородицу, святого Антония и особенно святую Риту де Касиа, заступницу всех обездоленных, замолвить словечко перед господом богом, чтоб он извел эту вредную тварь или отвадил ее от деревни.

Но все напрасно — голубой молнией сверкает в черных лесах заколдованная пума, неуловимая и смертоносная. Пока она, правда, довольствуется только животными, перегрызает им горло и пьет кровь — мясом она уже пресытилась, — а вдруг ей вздумается напасть на человека? Вполне возможно, раз она заколдованная! От одной этой мысли у людей сжимается сердце, а губы сами собой шепчут проклятья и заклинанья.

С Артуро творится что-то неладное. Он говорит, что с той страшной ночи, когда он увидел пуму и голубой свет озарил его, с той самой ночи ему неможется и все мерещится, будто огромное голубое пятно наваливается на него, давит, душит…

Ну, а что делается теперь у доньи Марианы, в самом дальнем конце деревни, — одному богу известно. Никто больше не торопится ей помочь, ведь на следующую ночь после неудачи Артуро, когда несколько мужчин во главе с Флоренсио побились об заклад, что прикончат пуму в ее загоне, хищница преспокойно набезобразничала совсем в другом месте. Видно, решила не наводить порчу на всех сразу. С тех пор она стала лазить по разным дворам, и теперь все сидят у себя дома и каждый сторожит свою собственную живность.

Между тем донья Мариана многое успела сделать за это время. Уж она-то не растерялась и не сидела сложа руки и шепча молитвы. Не одну ночь провела она, выслеживая зверя, пока не убедилась, что пума делает свой легкий, упругий прыжок там, где в изгороди есть выемка. Тогда она вспомнила о двух чонтовых кольях, которые оставил ей селендинец Абдон, и три дня заостряла их камнем, потому что мачете погнулся при первых же ударах — такое это твердое дерево.

И вот остро отточенные колья вбиты как раз в том месте, куда должна прыгнуть пума.

Наступила ночь, черная, дождливая. Беснуется разъяренная река. Мужчины сидят по домам, свет не зажигают и время от времени стучат дубинами или звонко лязгают своими мачете. Собаки лают, но скотина ведет себя пока тихо. Того истошного блеяния, которым козы всегда встречают пуму, не слышно. Лошади и ослы, привязанные только для виду к столбам и подпоркам хижин, спокойно жуют свежескошенную траву.

Донья Мариана, пристроившись на корточках за дверью своей хижины, ждет. Рядом с ней Ормесинда, она совсем потеряла покой с тех пор, как эта тварь повадилась таскать ее любимых козочек. Матарайо тоже с ними, но он даже скулить толком не может, так туго ему перевязали морду.

Время ползет медленно, стоит мертвая тишина: шум дождя и рокот реки настолько монотонны, что не нарушают ее. «Ничего не слыхать», — шепчет донья Мариана на ухо Ормесинде. Неужели проклятая пума учуяла опасность?

Ожидание затягивается, уже перевалило за полночь, и только когда пропели первые петухи, козы вдруг заблеяли, заметались, забились об ограду загона. Трусливо, хотя и злобно, затявкали где-то собаки… Но вот послышалось грозное рычание, и козы завопили не своим голосом. Матарайо, дрожа от страха, изо всех сил старается сбросить намордник.

Рычание все ближе, ближе, и вдруг…

Неужели попалась?

У доньи Марианы сразу будто гора с плеч свалилась, а Ормесинда даже всхлипнула от радости. Теперь из загона доносится не только блеяние коз, но и тягучий рев хищницы. Он то слабеет, то нарастает, то наливается дикой яростью, то опять замирает.

Попалась! Но кто ее знает, а вдруг она рычит, потому что просто ранена и теперь в лютом бешенстве расправляется со всеми козами подряд? Темнота все скрыла, все смешала, в такую глухую, черную, жуткую ночь только и жди какого-нибудь колдовства или наваждения. Нет уж, лучше сейчас не соваться в загон, можно подождать и до рассвета, тогда сразу все станет ясно.

Собаки в соседних дворах не унимаются, и, слыша их лай, женщины молятся еще истовее, а мужчины еще сильнее стучат об пол дубинами, еще громче лязгают своими мачете и кричат:

— Ума-а-а!.. Ума-а-а!..

Кажется, будто воет сама ночь.

Чуть только развиднелось, донья Мариана, крадучись, вышла из дому, легла на землю и поползла вдоль изгороди загона, заглядывая внутрь сквозь щели. Господи боже милосердный! Здесь она, пума, здесь, попалась!

Она напоролась брюхом на кол и ревет, извивается всем телом, пытаясь освободиться, особенно теперь, когда увидела человека. На земле огромная лужа крови. Донья Мариана — от ярости у нее даже в глазах потемнело — с дубиной в руках бросается в загон, а Ормесинда кричит не своим голосом: