Дмитрий Бак - Биография непрожитого, или Время жестоких чудес

• Название: Биография непрожитого, или Время жестоких чудес
• Автор: Дмитрий Бак
• Жанр: Критика
• Год: 1996

Фантастика Станислава Лема на рубеже тысячелетий.

«Накануне 75-летия польского фантаста его образ в сознании читателей и критиков явно утратил былую четкость…»

---

Метафизика, теология вырастает у Лема из естественнонаучных размышлений, писатель выводит Абсолют не из несомненного факта веры, но из суммы фактов, весьма далеких от религии, более того — из эмпирического опыта, напрочь отрицающего присутствие в мире благого Творца: «Я не верю ни в Провидение, ни в предопределение. Мой жизненный опыт таков, что я могу представить себе — вместо предустановленной гармонии — разве что предустановленную дисгармонию, за которой следуют хаос и безумие». В «Маске» хаос и безумие доведены, кажется, до предела, за которым, однако, возникает луч света и надежды, быть может, вопреки осознанному намерению автора. Не случайно же первая и последняя фразы повести столь многозначительно смыкаются друг с другом: «Вначале была тьма» и «А на третий день взошло солнце».

Лем наделяет здесь личной судьбой не человека, но робота-убийцу. В своем самопознании героиня попросту переходит от ложной автобиографии к истинной. В экспозиции героине удается припомнить несколько параллельных вариантов своего «прошлого». Ее сознание и внешний облик сотканы из судеб нескольких разных женщин, которые в сумме должны были, по замыслу королевских оружейников, составить нечто идеально привлекательное для Арродеса (интеллект знатной дамы плюс красота простой деревенской девушки и т. д.). Потому-то в начале повести героиня одновременно воображает себя «графиней Тленикс, дуэньей Зореннэй и юной сиротой Виргинией». По ходу действия эти внешне достоверные, но ложные по сути вариации прошлого уступают место истинной биографии непрожитого. Описать ее в человеческих категориях невозможно, однако именно в рамках этой биографии осуществима самоидентификация героини.

Чем более отвлеченные концепции использует Лем в своей прозе, чем в более невероятных условиях его герои пытаются реконструировать собственное Я, тем — таков парадокс! — ближе оказывается художественная структура произведения к традиционным литературным образцам. «Маска» в этом смысле особенно показательна. Приведем одну из многих параллелей.

Начало 60-х годов прошлого века, как известно, ознаменовалось в России выходом на арену «новых людей» — позитивистов-теоретиков, старавшихся непосредственно воплотить в повседневную жизнь собственные умозрительные концепции. Речь идет не только о героях романа Чернышевского «Что делать?», но и, например, о Подпольном человеке. Герой повести Достоевского абсолютно лишен какого бы то ни было внешнего, «социального» облика: «Я не только злым, но даже и ничем не сумел сделаться: ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым». Однако перед нами вовсе не «человек без свойств», наоборот, он переполнен противоречащими друг другу замыслами и ощущениями, которые никак не складываются в некоторое осмысленное единство: «…они так и кишат во мне, эти противоположные элементы» (ср. в «Маске»: «И моя любовь к нему, и яд во мне — из одного источника»).

Безымянный герой Достоевского, собственно, — не живой человек, но некая абстракция, искусственно «изготовленная» вариация существа с безграничным самосознанием. Эту собственную ущербность, ненатуральность парадоксальным образом понимает и сам Подпольный человек, он квалифицирует себя как «антитез нормального человека», то есть как «человека усиленно сознающего, вышедшего, конечно, не из лона природы, а из реторты (! — Д. Б.)». Эксперимент Достоевского воспроизведен в повести Лема с использованием новейшего научного антуража, однако его художественный смысл во многом остался прежним: уязвленное рефлексией сознание способно излиться тяжким грехом, но может стать и началом высоких прозрений.

* * *

Я правда разочаровавшийся, но все же не отчаявшийся окончательно усовершенствователь мира. Ибо я не оцениваю человечество как «совершенно безнадежный и неизлечимый случай».

С. Лем, «Моя жизнь».

О Леме трудно говорить и судить нейтрально, не впадая в мемуарный тон и стиль. Ибо биографизм не только и не просто основной для польского писателя способ отношения к действительности. Все его творчество в целом неизбежно воспринимается ныне в неразрывной связи с бурными событиями 40 — 80-х годов нашего столетия. Книги Лема — живая биография послевоенного времени. По словам самого писателя, «та эпоха сокрушила и взорвала все прежние условности и приемы литературного повествования. Непостижимая ничтожность человеческой жизни перед лицом массового истребления не может быть передана средствами литературы». По всей вероятности, именно тогда появилось и окрепло у молодого литератора убеждение в исчерпанности традиционных литературных приемов. А новые взгляды и теории уже стояли на пороге. С одной стороны, неслыханный резонанс экзистенциализма, с другой — кибернетический бум, надежды на исчерпывающее описание мира средствами точных наук.

Непокорное уединенное сознание и рассчитанный до последних пределов «искусственный интеллект» — вот две константы, обозначившие исходные позиции литератора Станислава Лема. В различные периоды его творчества то одно, то другое начало выходило на первый план; иногда Лем предпринимал грандиозные игровые состязания с самим собою, стремясь к иллюстрации тезисов Норберта Винера, иногда невольно рисовал героев, словно бы сошедших со страниц Альбера Камю. Но все это будет происходить позже, а в начале 50-х годов Лем, не будучи в прямом смысле слова практикующим ученым, оказался на переднем крае целого ряда исследовательских дисциплин. Его специальностью стало продуцирование гипотез.

По замечанию Е. Яжембского, Лем создал «десятки гипотетических моделей, объясняющих те или иные явления с точки зрения теории эволюции, космологии, социологии, художественного творчества, истории науки и т. д… эмпирическая верификация теорий его не касается»[17].

Позднее пришли если не сомнения во всесилии позитивного знания, то, во всяком случае, подведомственная ему сфера жизни была существенно ограничена. Атмосфера 60-х, знакомая нам по спорам «физиков» и «лириков», не оставила равнодушным и Лема. Даже в фантастическом романе «Глас Господа» (1968) находим мы отголоски тогдашних баталий: «Трения между гуманитариями и естественниками были в Проекте делом обычным. Первых у нас называли „гумами“, а вторых „физами“». На пороге 70-х образ Лема в сознании нашего читателя еще раз изменился. Недавно Алексей Зверев, говоря о судьбе М. Хласко, несколькими штрихами обрисовал картину весьма примечательную: «Звезда… Марека Хласко разгорелась… благодаря повальной моде на все польское: от всемирно знаменитых фильмов до поддельных джинсов… Составляя историю поколения, которое именуют шестидесятниками, конечно, вспомнят и о тогдашней полономании… Начинался отход от окаменелых норм, полз вверх „железный занавес“, и в монолите появлялись первые трещины. Вот этому-то и помогали московская премьера фильма Вайды „Пепел и алмаз“, или книжка стихов Ружевича, или новая притча Лема»[18].

Но важнейшая для Лема эпоха — 80-е годы. Всемирное признание, годы, проведенные вдали от родины. Сравнительно невысокая творческая активность, преобладание эссеистики и публицистики. Зато содержательные раздумья о судьбе точного знания в нашем столетии, о функциях литературы. Сейчас нелегко предугадать, скоро ли пророчества Лема перестанут восприниматься всерьез учеными, скоро ли его книги окончательно станут фактами литературного ряда, как это произошло с сочинениями Жюля Верна или Уэллса. Ясно одно: биография культуры рубежа столетий и поныне во многом создается усилиями мудреца из Кракова. Да иначе и быть не может — ведь на дворе по-прежнему эпоха Лема, непотерянное время жестоких чудес.

Опубликовано в журнале: Новый мир, 1996, 9.

© 1996–2016 Журнальный зал в РЖ, «Русский журнал».

Примечания

1

«Lem w rekach lemologow». Teksty drugie. Krakуw. 1992, № 3, s. 3.

2

Лем Станислав. Собр. соч. в 10-ти томах. М. «Текст». 1992–1995. В том же, 1995 году появились два дополнительных тома, обозначенных номерами I и II.

3

В последние годы К. Душенко приложил немало усилий для популяризации книг Лема в России. Вот и в двенадцатитомнике он принял весьма деятельное участие как переводчик, редактор и текстолог, что, как ни странно, не нашло отражения в выходных данных издания.

4

Лем С. Моя жизнь. — В его: Собр. соч. в 10-ти томах. Т. 1, 1992, стр. 23.

5

Роман опубликован в 1955 году в качестве первой части автобиографической трилогии «Непотерянное время». С 1975 года публикуется только как самостоятельное произведение. Лемовскую «Больницу…» неоднократно сопоставляли с «Волшебной горой» Томаса Манна. Действие происходит в изолированной от внешнего мира лечебнице для умалишенных, куда приходит на работу юноша-врач, оказывающийся свидетелем поголовного уничтожения больных немецкой зондеркомандой.