Василий Нарежный - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Василий Нарежный
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1983

Русский писатель Василии Трофимович Нарежный (1780–1825) продолжал традиции русских просветителей XVIII века, писателей сатирического направления Новикова, Фонвизина, Радищева, одновременно он был основателем той художественной школы, которая получила свое высшее развитие в творчестве великого русского писателя Н.В. Гоголя. В.Т. Нарежный — автор острых, разоблачительных нравственно-сатирических романов «Российский Жилблаз, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова» (1814), «Бурсак» (1824). «Два Ивана, или Страсть к тяжбам» (1825)

Книгу составляют произведения писателя, характеризующие этапы развития его художественного мастерства ранние предромантические «Славенские вечера» (цикл новелл из истории Древней Руси), более зрелые сентиментальные «Новые повести», а также последний антикрепостнический роман писателя «Гаркуша, малороссийский разбойник».

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Муфтии, О мучитель! о беззакониик! Муфтия забить палками до смерти!

Ибрагим. Теперь мне остается спросить у тебя, глава священных сантонов. Приближься сюда, произнеси клятву в истине слов твоих и говори.

Глава сантонов (прыгая и коверкаясь, к нему приближается). Ибрагим-паша! коль скоро надобно сказать правду, то и я скажу, что ты весьма неразумен, или попросту: очень глуп! — Тебе дана власть удавить Ассана-пашу, муфтия, санджака Али, и — буде изволишь — то и меня. Разделивши пожитки всех на три части, ты послал бы одну своему тестю султану, другую визирю, а третью взял себе. Вместо того ты здесь болтаешь и слушаешь бредни.

Ибрагим. Давно ли ты сошел с ума?

Глава сантонов. Как скоро начал познавать людей! Самый глупейший из них — есть самый счастливейший.

Впрочем, я жаловался султану на Ассана-пашу по просьбе муфтия, да и Ассан-паша надоел мне. Нет ни одного дня, в который бы не доходили до меня жалобы от подвластных мне сантонов. Одному приказал он выбрить полбороды — за самый отважный скачок, в присутствии его сделанный; другому навесил на руки гири, дабы нельзя было кому-либо из мимо идущих дать доброго толчка, по праву всех сантонов на свете. Несмотря на такие со стороны Ассана озлобления, я не могу не любить его, ибо и он, между нами сказано, есть потаенный сантон. Хотя, правда, сам он не пляшет и не кривляется, зато охотно смотрит, как другие и пляшут и кривляются. У него во дворце целая стая французских сантонов и сантонок.

Они, раза два или три в неделе, представляют такие зрелища, что и самому опытному сантону не удалось бы и вполовину произвесть такого чуда. Всего более в этих неверных нравится мне то, что они, даже и женщины, стыдливость и благочиние считают за ужасный норок, от которого сколько возможно надобно воздерживаться.

Ибрагим (по довольном молчании). Соображая все виденное и слышанное, надеюсь произнесть суд правдивый. Всезрящий Алла! Да обрушится гром твой на темя мое, если какое-либо пристрастие поколеблет сердце мое!

Всяк, дерзающий восставать на безопасность гражданства и нарушать покой верховной власти, — повинен смерти.

(Дает знак; чиновник подносит к нему драгоценный ящик и раскрывает.) Ассан-паша! В сем ковчеге две драгоценности, из которых одну должен я, по воле всепресветлейшего моего государя, вручить тебе, а другую твоему обвинителю. Итак, Ассан, прими из рук моих эту драгоценную цепь, доказывающую, что власть твоя над Египтом продолжается, и да продлится, доколе угодно небу и султану. (Надевает на него цепь и обнимает.) Муфтий! этот бархатный пакет заключает в себе и для твоей шеи достойное украшение — шелковую веревку. Воспользуйся с достодолжным благоговением этим даром и через час пришли ко мне свою голову для отсылки к его султанову величеству.

Муфтий. Алла! Алла! До чего я дожил! Ибрагим! Припомни, что и ты паша, следственно также весьма недалек от веревки, хотя и обладаешь красами дщери султановой.

Пощади старость мою и дай мирному ангелу смерти смежить вежды мои.

Ассан. Ибрагим! Я охотно забываю его клеветы и оскорбления! Повели жить ему и оплакивать прежнее кичение. И муфтии такие ж люди, хотя и отменного состава, а потому могут раскаиваться в грехах, хотя и поздно.

Ибрагим. Я согласен, благородный мусульманин! — Внемлите все мое решение; оно есть слова великого повелителя правоверных: муфтия Каира за оскорбление величества ложным доносом и за склонение многих граждан к возмущению против законной власти, лишая сего высокого достоинства, обращаю в имамы и повелеваю два года и два дня не выходить из своих покоев и к себе никого не допускать, в противном случае — веревка!

Муфтий. О Магомет! Сколько доходу лишаюсь я! О Ибрагим! ты великий знаток в кознях!

Ибрагим. Санджаку Али не носить сабли целой год и не прежде надеть ее, как представить паше целый лист бумаги, исписанный его рукою.

А ли (с тяжким ездоком). Это значит, что мне до смерти не ходить при сабле! Поделом! с имамами не связывайся! о горе!

Ибрагим. Этим почтенным господам: марониту, греку и армянину за обман, сделанный санджаку Али, дать по сто ударов по подошвам, а честному еврею двести.

Жид. Клянусь, что я менее других виновен. От человеческих злых советов хотя и не легко, но все-таки кое-как остеречься можно, но от сатанинских…

Ибрагим. Не заводи знакомства с сатаною.

Маронит. Буде можно, светлейший паша, сделать перемену, то не соблаговолишь ли — вместо давать — произнести: взять.

Ибрагим. Говори яснее!

Маронит. Не полезнее ли будет для кошелька твоего, чем давать мне сто ударов, взять с меня сто цехинов.

Грек. И с меня!

Армянин. И с меня!

Ибрагим (к жиду). А ты?

Жид (подумав). Вели подать фалаку!

Ибрагим. По сему исполните! Но что с тобою, глава сантонов? — Тебя с братиею повелеваю отправить в степи пустой Аравии. Там можете вы пред змеями и скорпионами делать прыжки, какие рассудите! — Ассан! пойдем теперь в твои чертоги. Отныне я твой гость и друг душевный.

Заморский принц

I

Место происшествия есть обширная комната, на одной стене которой развешаны многие изображения, мужские и женские, в польских одеяниях. Посередине стоит большой стол.

Пан Златницкий сидит за столом, держа в руке лист бумаги; он, задумчив и пасмурен. На пороге открытой двери стоит его дворецкий, также подгорюнясь.

Златницкий. Нет! не разобрать мне ни слова из этого проклятого письма! Право, не понимаю, какая людям охота мучить себя с малых лет, чтобы после умудряться разбирать эти каракульки, хвостики и черточки! То ли дело читать церковные книги! А это на что похоже? — Кто здесь?

Дворецкий. Я!

Златницкий. От кого ты получил это письмо?

Дворецкий. От кучера Ивана, а тот от дворника.

Златницкий. Сей час позови ко мне племянницу. — (Дворецкий уходит.) Если бы сегодня был не такой великой день, в который венчаю племянницу свою за принца заморского, никак бы не стал ломать головы над этим бестолковым письмом! А то — может быть поздравление, и притом от какой-либо знатной особы. Да и быть иначе нельзя, потому что я, будучи потомком великих гетманов малороссийских, не хочу и знаться дружески ни с кем из здешних дворян.

Наталья (племянница его, входит). Вы посылали за мною, дядюшка! Я вижу у вас в руках бумагу. Неужели под вечер вздумали вы забавляться чтением рукописных бумаг, столько для вас и по утрам неприятных?

Златницкий. Все готов претерпеть для тебя, дочери моего брата. Тебе очень известно, что этого вечера будешь обвенчана?

Наталья. Я всегда готова, когда вам, дядюшка, угодно.

Златницкий. Дельно! Прочти-ка мне это письмецо. У меня теперь что-то глаза тупы. А прежде всего скажи, от кого? Если от одного из мелких наших соседей, то не стоит портить и глаз.

Наталья (рассмотрев письмо). Дядюшка! это от нового нашего губернатора!

Златницкий. Как? От губернатора? Ага! Я слышал, что он не более двух месяцев приехал на губернаторство, а уже пишет ко мне дружеские письма. Видно, он человек умный и умеет различать породу. Надобно это письмо беречь и на первый случай показать соседу нашему, пану Прилуцкому, который хотя и добрый старик, но всякому наскучит, рассказывая о своем майорстве. Велика важность! Прочтем же, племянница. Я перерывать не стану.

Наталья (читает). «Государь мой! Едва успел я появиться в губернский город, как множество просьб на вас поступило. Один жалуется, что вы, забавляясь заячьею охотой, вытоптали у него целую десятину ржи; другой, что, занимаясь ловлею волков, заночевали в лесу и, готовя пищу, выжгли довольный участок леса; третий, что вы, пробуя новое ружье и метя в воротный столб, как-то дрогнули рукой, пуля пролетела сквозь забор и убила корову бедного шляхтича».

Златницкий (не стерпя). О я, несчастный! До чего дожил потомок гетманов? — Однако, читай, племянница! Может быть, губернатор и опомнится; может быть, будет просить прощения в своей непомерной дерзости!

Наталья (читает). «Осведомись под рукой о вашем состоянии, летах и звании, узнал, что вы довольно достаточны, довольно стары и не имеете никакого чина, потому что нигде служить не хотели; из сего заключил я, что все шалости, вами не по летам делаемые, происходят от совершенной праздности. А потому, если вы желаете, чтоб впредь не было на вас жалоб, то приезжайте ко мне в город: я вам дам место службы, назначу дело и через год, а много через два, представлю вас к производству в офицерский чин».

Златницкий. Довольно, племянница, очень довольно!

Поди в свою комнату. Тебе не прилично видеть дядю в таком положении. (Наталья уходит.) И мне, мне, потомку великих гетманов, принять службу, быть простым офицером и тогда, когда готовлюсь вступить в ближнее сродство с заморским принцем! Меня упрекать за вытоптанную десятину, за сожженные несколько саженей леса, за убитую корову, когда и простые дворяне отваживаются, — ах! (Погружается в задумчивость.)