Эрве Гибер - Призрачный снимок

• Название: Призрачный снимок
• Автор: Эрве Гибер
• Издательство: Издательство «Kolonna Publications»
• Жанр: Проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-98144-153-0

Была ли у Эдипа фотокамера? Эрве Гибер рассказывает в «Призрачном снимке» о своем восприятии фотографии, встречах с работами знаменитых фотографов, снимках родителей, друзей и людей неизвестных.

Эти снимки говорят о важных и мимолетных чувствах, о тайнах и плотских фантазиях. Кто из нас не чувствовал себя парализованным перед фотообъективом?

Выйдя из темной комнаты, где он занимался колдовскими проделками, Гибер показывает, как природа кадров объединяет атомы ребенка, матери и отца и определяет будущее семьи.

«Призрачный снимок», словно заклинание, творит причудливые образы за пределами книги. Слог этих текстов, простой и ясный, таит необычное, словно проявитель изменил и сами слова, и даже грамматику. Голос автора нам по-прежнему близок, но в нем появился странный акцент, и это акцент не другой страны, а неведомого параллельного мира.

Le Nouvel Observateur

---

Несколько месяцев спустя, она указала среди сотрудников редакции на меня (звезда могла свободно выбирать интервьюеров), чтобы я поехал готовить репортаж о фильме, в котором она снималась в Амстердаме. Она заставляла меня ждать часами в баре «Америкен Отеля», она трижды откладывала встречу, ее только что номинировали на «Оскар», и она должна была сниматься в телевизионной передаче, запись которой покажут в тот же вечер во всех Соединенных Штатах. В конце концов, я смог поужинать с ней наедине, но лишь для того, чтобы снова отсрочить день интервью, и, когда на следующий день я оказался в снятой ею квартире и положил рядом маленький магнитофон, я не обратил внимания, что она нарочно включила музыку погромче, она говорила со мной очень долго, но при этом очень тихо, и когда я вечером в своей гостинице прослушал пленку, я понял, что ее слова не слышны. Тем не менее, она заставила меня поклясться, что я сотру пленку.

То, как она вела себя по отношению к собственному образу, сводилось к той же попытке все стереть, вернуться назад, предельно все ограничить: она дала эксклюзивное право единственному фотографу, который сразу же после выхода из лаборатории, даже не посмотрев на них, должен был отдать ей контактные снимки, негативы и диапозитивы, и она как попало сунула их в сумку, в которой уже лежала ткацкая лупа, и, оставшись одна, принялась рассматривать их с яростной алчностью: большую часть она уничтожила, исчертила контрольные снимки и поцарапала ногтем или иглой соответствовавшие им негативы, смяла диапозитивы. Я вернулся в Париж без интервью, пришел в редакцию, не солоно хлебавши, но с уверенностью в начале новой дружбы. Эта дружба из года в год укреплялась, основываясь на каких-то мелочах, чаще всего во время телефонных разговоров, ибо мы редко виделись, это был некий вид обоюдного доверия, залог верности.

В это время И. сделала ошибку в формировании своего образа, что привело к ошибке в карьере: она страдала от этого образа инженю и чудо-ребенка, которым воспользовались и вытолкнули ее на сцену, и хотела выбраться за его пределы и заменить универсальным образом неестественной, поддельной женщины, раскрашенной маской. Макияж ее не уродовал, но полностью лишал своеобразия: от нее оставалась лишь плоская и холодная картинка, которую я проклинал каждый раз, когда видел, листая журнал, или на афише киоска. Для меня вся ее красота заключалась в ее грациозной хрупкости, в ее чрезвычайной бледности, в ее почти прозрачной коже, под которой виднелись жилки, в очень тонких сочленениях ее запястий и шеи. Вместо этого я находил лишь похожий на тысячу других манекен или же напудренное пасхальное яичко, украшенное громоздкими драгоценностями. Мы много раз говорили о том, чтобы сделать фотографии вместе, и, видимо, ярость, вызванная последней обложкой одного модного журнала заставила меня сделать съемку как можно быстрее: я сказал ей, что хочу ее сфотографировать без макияжа, в очень простом черном платье. Я представлял ее в загоне для хищников или крокодиляриуме Ботанического сада потерянной, заблудившейся в едкой испарине, посреди клыков, рычания, ржавого металла и камня. Когда мы пришли туда вместе, я обнаружил, что автоматический регулятор экспозиции на аппарате, который одолжил мне один друг, не работает: я не осмелился ей признаться из страха, что больше никогда не смогу сделать эти снимки, и фотографировал, регулируя выдержку самостоятельно по воспоминаниям о том, как это следует делать. При расставании я не смог сказать ей, был ли я удовлетворен или недоволен съемкой: больше всего я боялся, что фотографии не получились.

Она настояла на том, чтобы прийти на следующий день взглянуть на них, когда я заберу их из лаборатории. Увидев, как я вхожу, девушка в лаборатории сразу же протянула мне конверт, сказав с легкой иронией: «Это вы сделали эти снимки?» — «Да, а почему вы спрашиваете, они не получились?». Я еще не успел открыть конверт и рассердился, что кто-то смотрел их у меня за спиной. Но фотографии не были испорченными: большинство удалось с технической точки зрения, одно это было уже хорошо. И. сказала мне, что они ей очень понравились, прошел уже год, как ее не фотографировали, и она хотела повесить их все на стене у себя дома. Я заказал отпечатать лучшие в трех экземплярах и предоставил ей полную свободу действий. Дни шли, и я собирался уехать на неделю в Венецию. Я часто рассматривал фотографии, приходя во все большую растерянность: я по-прежнему не знал, должен ли быть ими доволен или разочарован, я не ощущал, что они принадлежат мне, и чувствовал себя как будто задетым из-за того, сколько в них вложил, я говорил себе: «Это просто хорошие портреты И., и все». Я их снял, но не знал, что с ними делать. Я прочитал в газете, что крокодиляриум и загоны для хищников в Ботаническом саду только что закрылись для посетителей из-за реконструкции. Эти места больше не будут прежними, а И. никогда не сможет там оказаться. Это должно было сделать снимки уникальными, но, странным образом, не делало их в моих глазах более ценными.

Утром того дня, когда я должен был уезжать в Венецию, я без какого бы то ни было предварительного умысла проснулся, удивляясь самому себе, с такой мыслью: «Я пойду и продам фотографии И., и продам их журналу, у которого самый большой тираж». Я попытался дозвониться до И., чтобы ее предупредить, но ее не было дома, и ее отсутствие мне помогло. Я вошел в здание редакции журнала, в котором меня никто не знал, и холодно сказал жирному и забитому человеку, который назвался главным: «У меня есть фотографии И., вот, они вас интересуют?» — «Сколько вы хотите за них?» — «Один миллион». — «Вы, судя по всему, не имеете никакого понятия о расценках, это слишком для девяти фотографий, к тому же они еще черно-белые»… Я колебался и согласился оставить фотографии в обмен на чек на половину запрошенной суммы. Но я не прикасался к чеку, я перезвонил И. Ее по-прежнему не было дома. Я написал ей письмо, потом второе, я оставил ей номер телефона своего отеля в Венеции.

Вытянувшись в поту на сиденье поезда, я никак не мог заснуть, ошалевший и истомившийся, затем уязвленный, раскаивающийся в том, что я сделал, словно в необдуманном, безрассудном поступке, в предательстве, в отвратительной мелочности. Как только я приехал, мне позвонила И.: я разрыдался. Она только что получила мои письма, она сказала мне: «Значит, ты был не совсем мной доволен, ты решил отомстить». Я написал ей новое письмо: мне виделось, что я в небольшом биплане, который камнем падает в бурный поток на дне глубокого ущелья между высоких гор, по которому несутся байдарки, потом я прятался на высоком дереве и смотрел на мелькавших с разных сторон больших сторожевых собак, которые гнались за дикими лошадьми и до крови кусали их шеи, лезвием бритвы я отрезал лапы собаки, которая душила лошадь. В тот же вечер я сел в поезд в Париж. Прямо с вокзала я отправился на такси в редакцию журнала. Я вырос вместе с чемоданом перед вялым начальником, он не мог понять, в чем дело, он шепотом сказал мне, подмигнув и указывая на какую-то секретаршу: «Эта должна хорошо сосать, а?», и меня затрясло от ужаса, когда я подумал о месте, где я мог покинуть И., я сказал ему сухо: «Я пришел забрать фотографии обратно» и положил чек с гарантией на стол. Вначале он отказался их вернуть, но затем увидел, что я не уйду до тех пор, пока не получу фотографии, и, в конце концов, порвал данную мне гарантию.

Я позвонил И.: сперва я поступил бессовестно, а теперь — как рыцарь. И. сказала мне очень вежливо: «В сущности, ты это сделал только для того, чтобы иметь возможность написать мне. Ты мне никогда не писал, и я счастлива, что у меня есть твои письма». Тем не менее, немного пристыженный, я не стал рассказывать эту историю своим друзьям. Объясняя свое поспешное возращение, я рассказывал вот эту очаровательную историю: «Несмотря на приближающийся карнавал, Венеция была холодной и мрачной. Я один пошел в бар «Даниэли» и заказал бокал «Беллини», вы знаете этот коктейль из белых протертых персиков, смешанных с «Асти Спуманте». Бармен мне сказал: «Но ведь сейчас не сезон, месье», и его ответ меня настолько раздосадовал, что я сразу же отправился собирать чемодан…» Позже я мог дать и такое объяснение: чтобы отомстить за тот образ И., который мне не нравился, я хотел насильно заменить его тем ее образом, который был для меня дорог, своим собственным ее видением, в итоге это был некий бунт. Но этого объяснения было недостаточно: я должен был держаться настороже…

ДОКАЗАТЕЛЬСТВО

Когда покидаешь Восточный Берлин, на таможне Фридрихштрассе человек в военной форме держит в руках раскрытый паспорт, и глаза с десяток раз механически, скачками, но безошибочно ходят взад и вперед от лица к фотографии, чтобы удостовериться в совпадении, сходстве каждой черты: можно подумать, что лицо расчерчено на равные квадраты и при каждом взгляде таможенник берет очередную пробу, прощает вам какую-то часть лица, когда же она вкупе с остальными составит некую разновидность фотографического паззла, загорится зеленый огонек, разрешающий выход. Фотография служит безоговорочным доказательством: расположенная возле цифр, дат, имен, печатей и подписей, она подтверждает ваше право находиться с одной или другой стороны стены.