Владислав Бахревский - Сполошный колокол

• Название: Сполошный колокол
• Автор: Владислав Бахревский
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-17-04492

В книгу известного современного писателя-историка В. Бахревского вошел роман, повествующий о временах правления российского царя Алексея Михайловича.

«Сполошный колокол» посвящен одному из наиболее значительных событий XVII века — Псковскому восстанию 1650 года.

---

Солдаты Зюсса и шевельнуться не успели, а Донат матушку за руку — и к своим через границу. За братом и матерью перебежали границу сестры Варя и Агриппина и трое меньших.

Шведские солдаты встрепенулись. Но только один из них склонился над упавшим Зюссом. Остальные ринулись к беспризорным возам убитого купца.

Ордин-Нащокин

Время живет человеческой жизнью. Катило себе без зацепочки, подремывало, а случилось убийство — полетело кувырком, о пеньки да коряги раздираясь до крови: крик, возня, бестолочь.

Гонец во Псков. Воеводу ночью с постели подняли! Воевода Никифор Сергеевич Собакин спросонья, осердясь, полгорода на ноги поставил. Люди — в поту, с коней — пена. Все при деле, с испугу бумаги пишут, а дела нет.

Наконец, утром уже, солнышко взошло, вспомнили про дворянина Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина. Он со шведскими комиссарами думными не один год государственную межу выправлял, языки знает.

У толмача слово мертвое. А когда сам про свое говоришь, когда на глаза — глаза, на окрик — окриком и слезой — на слезу, тут за государственным бессердечием не схоронишься.

Предстал Афанасий Лаврентьевич пред очи Собакина, слушал его одну минуту, все понял. В другую минуту сидел уже на коне, через десять минут выезжал из городских ворот.

Был мрачен дворянин. Приспичило — вспомнили Ордина-Нащокина. Знают: дело будет сделано быстро и с выгодой. Оттого ли вспоминают редко. Дай шустрому ходу — он и тебя обскачет. Ныне Москве занадобились толковые люди. При нынешнем государе толковый человек любого родовитого боярина потеснит. Государь до умных охотник.

И стоят вокруг него родовитейшие, аки цепные некормленые псы. Друг на друга косятся, друг на друга рычат, ну, а коли пришелец объявится — сворой на него: в глотку ему, за ноги, за руки — на части.

Род Нащокиных был велик. Оттого и беден. Дворяне из Опочки. Люди оборотистые, служаки. За государя, за Россию — как дуб за землю. Не где-нибудь — на границе поместья. Из похода воротясь, за таких пьют чашу. За них да без них. На пиру и без них управляются славно.

Афанасий Лаврентьевич среди Нащокиных не из последних. Отец обучил его математике, латинскому и немецкому языкам. Самоучкой овладел Афанасий Лаврентьевич языками польским и молдавским.

Женился не без выгоды, на дочери видного псковского дворянина Василия Колобова: стал опоченец псковичом. Во Пскове воеводами те из бояр, что за царским столом едят. Оттого хоть и ближе Опочка к Москве, а все одно подале Пскова.

Василий Колобов дочку любил — стало быть, о делах зятя думал. Только Богдан Минич Дубровский, казначей приказа Большой казны, — во Псков, а Василий Колобов, старый приятель, уже в дверь стучит.

— Будь здрав, Богдан Минич! Вот он я, а вот — Афанасий Лаврентьевич, хороший человек.

Зятьку и того довольно. Пред любыми очами за себя постоит и себя покажет. Ну а кто у власти да умен, тот не деньги считает — верных людей. Приглянулся Афанасий Лаврентьевич Богдану Миничу, и уже зимой Ордин-Нащокин со шведскими комиссарами межевал спорную границу по рекам Пивже и Меузице.

Не знал псковский дворянин да и думать не смел, что это была не служба — испытание. Года не минуло — очутился Афанасий Лаврентьевич хотя и не за тридевять земель, а далеко: в Яссах, столице молдавского господаря Василия Лупу. То была служба.

Василий Лупу — богач и среди государей хитрец: турецкий данник, а султан сам его просил три года дани не давать. Полякам друг, за литовского князя дочь замуж выдал, а секреты польские да и турецкие заодно продавал русскому царю, под руку которого просился со всею Молдавией. К Василию и послали Ордина-Нащокина, и тот дело свое сделал хорошо. Через князя Василия договорился московский царь Михаил Федорович с турецким султаном о посольстве, и между русскими и турками заключен был желанный мир.

Вернулся Афанасий Лаврентьевич домой во Псков на крыльях. А вспомнили его через год.

Датский королевич Вальдемар, прибывший в Москву жениться на дочери царя Михаила Федоровича, православной веры принять не захотел и за то упрямство получил отказ. Отказать отказали, а отпустить королевича из Москвы тоже не хотели. Всё прикидывали, как да что, каким боком это повернется.

Терпение у датчан было датское, не русское — возьми да лопни. Сговорились с Иеремией Вишневецким, польским магнатом, тот стал армию собирать. По крови Вишневецкий был русский, любил же он Россию, как волк овцу любит.

Поднялась в пограничных уездах паника. Вот и поехал рассудительный Ордин-Нащокин уговаривать людей не бросать домов. Уговорил.

То была служба явная, была и тайная. Приказала Москва точно вызнать, пойдут поляки взаправду войной или пугают. Нашел Ордин-Нащокин верных людей. Верные люди связались с Духовым монастырем в Вильно. Монастырь православный. Готов помочь русским. За то святым отцам серебром и соболями плачено было.

Вести из Вильно — во Псков, из Пскова — в Москву. А в Москве польский посол как петух шпорами гремит. Голос громкий, взгляд наглый, ну а силенок для войны у Речи Посполитой нет. Поляк пугает, а думные дьяки посмеиваются.

За такие службы ждал Афанасий Лаврентьевич — позовут на Москву в Посольский приказ. Не дождался.

Государь Михаил Федорович помер, а у нового царя Алексея Михайловича — свои слуги, свои учителя, свои мудрецы.

Забыли о псковском дворянине. И Афанасий Лаврентьевич пустой мечтой себя не тешил, знал: навсегда забыли.

Выехав за городские ворота, Ордин-Нащокин оглядел сопровождавших его к месту происшествия. Подозвал стрелецкого голову Бухвостова и велел ему, не жалея коня, скакать на границу.

— Человек, отомстивший за отца, если я верно понял Никифора Сергеевича, — сказал Ордин-Нащокин ровным, бесстрастным голосом, — племянник купца Емельянова.

— Емельянова? Федора? — ахнул Бухвостов.

— Ну, если и не Емельянова, все одно. Надо спасти русского человека от шведского суда. Шведы будут требовать выдачи, а нам надо его отстоять. Устрой перебежчика так, чтобы шведский комиссар не наказания просил ему, а милости. Скачи. Бог тебе в помощь.

Бухвостов не торопился исполнять приказ.

— Коли он племянник Федора Емельянова, как же его в яму посадишь али в колоду забьешь?.. Такого надругательства Федор вовек не забудет.

Ордин-Нащокин побледнел, и губы у него стали белы, задрожали, да зло. Так дрожит мошка перед тем, как облепить человека.

— Когда перебежчику и убийце отсекут в Стокгольме голову, я сам попрошу Собакина послать тебя с этим известием к Федору Емельянову. Он тебя отблагодарит.

Бухвостов побагровел и, настегивая коня, ускакал вперед.

Среди русских

Донат-младший был взят под стражу. Младший? Был младшим, да в единочасье старшим стал: пятеро сестер на руках, мать, потерявшая от горя голову, и сам — горемыка государев. Немец Зюсс перед обеими коронами, русской и шведской, чист, по закону человека ухлопал. Доната и люди не осудят, и Бог простит, а тюрьма по нему плачет.

Стрелецкий пятидесятник Прокофий Коза привел его в нежилую избушку и перво-наперво велел накормить. Как по-другому выказать сочувствие парню, Прокофий не знал. И стрельцы его тоже не знали. Понатащили еды.

— Жуй, парень. Обойдется. Подержат под замком да и отпустят. Ты ведь единственный кормилец большой семьи.

Пожалели, по плечам похлопали и, чтобы в рот человеку не глядеть, вышли все на крыльцо. Пусть поест спокойно. Парень хоть и русский, а все в немцах жил. У немцев не еда — беда. У них пузо не от сыта — то пиво прет. Пусть поест парнишка, сколь в силах.

— Вон она как закручивает, жизнь-то, — умничал Прокофий. — С вечеру был паренек при родителе, купце степенном и богатом, стало быть, и сам богат. На родину ехал. Небось радовался. И на́ тебе: гол как сокол, у дверей стража. В толк не возьму. Неужто отец его позабыл, с кем пьет?

Стрелец Никита Сорокоум осердился:

— Оттого и позабыл, что вино ведрами хлебал.

— Нет, братцы! — покрутил головой Прокофий. — Никакое вино у делового человека ума не перешибет. По родной сторонушке стосковался мужик. Радость ему глаза-то и заслонила. С немцем шутки шутить взялся! У немца на службе сердца нет.

— Ты лучше скажи, вернут парня шведам али все ж не выдадут? — спросил мрачно Никита Сорокоум.

Тут и Прокофий рассердился, вскочил даже:

— Я — скажи? Кто я тебе — голова приказной, воевода Собакин?

— Ты не Собакин, — успокоили его, похохатывая, — ты Коза.

Балакали стрельцы, а Донат сидел прямо на черной от копоти лавке.

Не наваливаясь на стол грудью, не ища спине подставки, не сидел — торчал за столом, как истый иноземец.

Доброго расположения к себе не угадал Донат, глядя на груду еды, вываленную перед ним на голый, добела выскребанный ножом стол. Все это парню показалось бессердечной дикостью. В ста шагах от избенки под рогожкой убитый отец лежит. Где-то поблизости матушка, впавшая в беспамятство, — очнулась ли? Сестер бы не обидел кто, Господи! А тут калачи сдобные, домашние, пахнущие вкусно и непривычно. Мяса-то! Мяса!