Джейсон Гудвин - История доллара

• Название: История доллара
• Автор: Джейсон Гудвин
• Жанр: Современная проза
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-17-091307-7

С остроумием, проницательностью и вниманием к деталям, достойным Алексиса де Токвиля, Джейсон Гудвин, выпускник Кембриджа, историк и писатель, превращает «Историю доллара» в настоящую биографию, странную, непредсказуемую, трагичную и зачастую откровенно смешную. Это история первооткрывателей и авантюристов, президентов и мошенников, банкиров и фальшивомонетчиков, художников, аферистов, безумцев, фанатиков и искателей приключений. Гудвин сплетает экономическую теорию и фольклор, исторический анекдот, политическую философию и подлинный документальный детектив в увлекательную и парадоксальную книгу о том, как история одной страны стала историей ее денег.

---

Депутаты Конгресса сонно кивали, пока Джефферсон самозабвенно жужжал над своим полем из цифр, пеков, гранов и мер эвердюпойса[41]. Очень немногие конгрессмены имели даже малейшее представление о чем речь, но и это не изменило сути. Когда Томас Джефферсон был маленьким, граница проходила по Аппалачам — они считались пределом расселения для белых людей. В 1750 году агент по продаже земли из Виргинии обнаружил глубокую долину, разрезавшую Аппалачские горы на высоте 1665 футов, откуда индейские тропы разбегались туда, где ныне расположены Теннесси и Кентукки. Он назвал ее Камберлендской впадиной в честь «мясника» Камберленда, печально известного британского генерала, а тринадцать лет спустя британское правительство, исходя из интересов империи, запретило селиться дальше верховьев рек, впадающих в Атлантический океан. С таким же успехом они могли перегородить реку Огайо. В марте 1775 года, пока патриотические собрания штатов накапливали претензии, Даниель Бун и артель из тридцати лесорубов начали прорубать из впадины дорогу[42], протянувшуюся на триста миль до самого Луисвилла на реке Огайо.

Бун потратил на изучение региона не один год. Два столетия белые поселенцы прорубали дорогу к океану, наблюдая, как цена на землю росла по мере истощения ее плодородия. Бун увидел поля мятлика в Кентукки, где паслись бизоны, в изобилии водились дикие индейки и росли великолепные леса. Позднее он вернулся, ведя за собой партию поселенцев, та угодила в устроенную индейцами засаду, в которой погиб его собственный сын. Позже благодаря виски и торговле с чероки удалось заключить шаткий мир, хотя вождь племени, взяв Буна за руку, предупредил, что Кентукки покажется ему мрачным и кровавым местом.

Юридические запреты опрокинула революция, и первые переселенцы прибыли на северный берег Огайо на лодке под названием «Мэйфлауэр». Другая партия вновь прибывших «чуть не поддалась желанию в подражание Колумбу целовать землю Кентукки, достигнув ее». Америку будто открывали заново. В течение следующих пятнадцати лет более ста тысяч человек последовали примеру Красотки Бетси из Пайка [43] на пути через Высокую гору. Через двадцать лет Тропу Буна выровняли для передвижения повозок и превратили в большую Дорогу диких мест.

К тому моменту, когда Джефферсон представил на рассмотрение Конгресса свой набор инструментов Новой Америки, новые американцы мчались вперед так, что лишь пятки сверкали. Через Камберлендскую впадину сквозь горную цепь, которая больше не являлась краем цивилизации, устремился поток фермеров. Это стало стержнем, корешком, соединявшим две главы колонизации Америки. Менять меры веса и длины было слишком поздно: первые жители запада страны уже пустились в путь со своими неправильными винчестерскими бушелями, гильдейскими квартами и разрубленными монетами. Они отправились вместе с цепями длиной в один фурлонг и квадратом из шести миль, наделами в 640 акров, половиной в 320 акров и с четвертью. Они уехали со своими устаревшими инструментами, чтобы мерить ими все подряд: виски и пшеницу, целину и стоимость пушнины.

Джефферсон не последовал за ними. Два года спустя и через семь лет после того, как Америка первой в мире приняла десятичную монетную систему, он в качестве американского посланника в Париже имел удовольствие наблюдать, как французский Конвент последовал уже известному примеру, введя в оборот франки, сантимы и су вместо ливров.[44] Джефферсон любил французов и не был обескуражен, даже когда революция вышла из-под контроля конституционалистов и отправилась в галоп якобинского террора. «Мои личные привязанности были жестоко ранены некоторыми из ее [революции] жертв, — писал он другу в январе 1793 года, — но я предпочел бы увидеть опустошенной половину земли, нежели ее поражение».

Конвент ввел килограммы, метры и миллиметры. Увидев вызов в двенадцатеричном порядке часов, утвердил переход на двадцатичасовые дни, десятидневные недели и десятимесячные годы. 1789-й превратился в 1-й год Революции. Французы ввели минуту, состоявшую из 100 секунд, хотя никто так и не смог создать подходящие часы. Они сделали измерение космоса вопросом компромиссного соглашения и стали свидетелями того, как эта смехотворная система развалилась на части.

Наполеон официально упразднил большую часть мер измерения, внедренных философами. Неслучайно метр вскоре оказался неточным понятием: тому, что полагалось быть абсолютом, оторванным от поверхности земли теодолитом и мерной цепью, пришлось трижды переопределять заново в течение девятнадцатого столетия.

в 1786 году Джефферсон заявил палате представителей. что «в Виргинии, где наши города так немногочисленны. невелики, а их потребность в товарах, как известно, невелика, мы так и не смогли ввести в оборот медную монету».

Пусть звучит глупо — как мог кто-то отказаться от денег? — это наблюдение не было банальным. Джефферсон называл Южную Виргинию океаном: города Юга действительно во многом походили на гавани, полные праздных мужчин с присущей морякам слабостью к крепким спиртным напиткам.

Там, где так называемая «приливная вода» плескалась у преуспевающих плантаций, бочонки табака и кипы хлопка загружались на уходящие за океан корабли. Капитаны и плантаторы заключали свои сделки прямо на веранде, размышляя за стаканом виски и обменивая ценную продукцию Юга на британские наряды. Однако фортепиано и вышивание свидетельствовали об ужасной скуке белой женщины американского Юга, которой было нечем заняться. Все могли сделать рабы: от тяжелой физической до домашней работы. Белые женщины играли роль украшений. Города с их беспрестанной мелкой торговлей и обменами были немногочисленны и разбросаны далеко друг от друга: оживленные улицы являлись такой же редкостью, как хлопотливые жены. Дороги были ужасны, а поселения разрастались редко. В условиях господства плантаций побережья, которые поставляли Америке свою великолепную аристократию — людей, подобных Мэдисону, Монро, Вашингтону и Джефферсону, — существование неурожайных ферм на плато Пидмонт вместе с рабовладением создавало в обществе внутренний конфликт.

Значительная часть земли по-прежнему простаивала. Плантаторы двигали экономику Юга, большинство из них могли полностью себя обеспечить: что бы они сами ни думали, их поместья больше напоминали средневековые монастыри, чем владения аристократов в Европе. «Среди рабов моего отца были плотники, бондари, пильщики, кузнецы, кожевники, дубильщики, прядильщики, ткачи, вязальщики и даже винокур», — вспоминал один из южан. Все нужное для них сырье производилось в поместье: доски, воловья кожа, мясо и шерсть, лён и хлопок, фрукты. Здесь не было потребности в деньгах, за исключением случаев, «когда приезжал нанятый на три-четыре месяца в году профессиональный сапожник и делал обувь для всех белых членов семьи».

Деньги на повседневную жизнь не слишком ценились на Юге. Табак отправляли в Глазго, хлопок — в Лондон и графство Ланкашир. По счетам расплачивались товарными накладными, переводными векселями и расписками далеких банкиров. Даже архитектура американского Юга была океанической. Когда мимо, подобно прекрасным круизным лайнерам, проплывали огромные светлые помещичьи дома, им приходилось рассекать пейзаж, загроможденный обломками «кораблекрушения»: хижинами для рабов, бесчисленными ветхими загонами для животных, амбарами и коровниками из жердей. Южные урожаи со временем истощали землю. Плантаторы обычно переносили свое хозяйство и оставляли «за кормой» перепаханную безжизненную землю. Было проще сняться с места, чем удобрять пашню.

Деньги, особенно мелкие, невысоко ценились в мире, где и богатые, и бедные белые американцы привыкли смотреть на ручной труд свысока. Неудивительно, что о центах никто не заботился. Как говорили, «не стоит и пикеюна» (когда французы владели Луизианой, они использовали пикейоны наряду со своими ливрами и су). Пикейон — маленькая серебряная монетка — такое название пристало на Юге к пятицентовику. Праздность была местным пороком. Путешественники вечно проклинали дороговизну поездок по Югу. которая, безусловно, сглаживалась непоколебимыми традициями южного гостеприимства. Но даже это было лишь памятником тоскливости жизни.

Некоторые, и среди них лавочники, наживались на беззаботности Юга. Большинство пикеюнов в обращении были не пятицентовыми монетами, отчеканенными на монетном дворе Соединенных Штатов, а небольшими серебряными медиос или монетами в полреала — так напоминало о себе былое господство испанского серебра. По стоимости они равнялись 6,25 цента. Если вы расплачивались половинкой бита, скажем, за сигару стоимостью в 5 центов, разница шла в карман владельца лавки. С другой стороны, если вы предлагали бит — 25 центов — за табак стоимостью в полбита, то довольствовались пятицентовиком в качестве сдачи (полдайма). Когда владелец лавки давал сдачу в 10 полдаймов вместо 10 полреалов, его выгода составляла 12,5 цента. Конгресс пытался положить конец этой практике только в 1875 году.