Коллектив авторов - Прямой эфир (сборник)

• Название: Прямой эфир (сборник)
• Автор: Коллектив авторов
• Жанр: Русское современное
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-98862-073-0

«Прямой эфир» – третья книга из серии «Настоящее прошлое».

Эту серию открыли сборники рассказов Артёма Бочарова («Первое свидание» и «Рекламная пауза»), в которых автору удалось сохранить неповторимые черты советского времени, дорогие и близкие (а иногда и наоборот!) для каждого, кто был «сделан в СССР». Что такое настоящее прошлое? У читателей, конечно, есть свой ответ на этот непростой вопрос. А с точки зрения Артёма, это – просто жизнь, такая, какая она есть, со всеми её радостями и горестями.

Эпоха, которая завершилась на наших глазах, уже становится легендой… Можно вспоминать только плохое, можно – только хорошее. У каждого – свой выбор. В «Прямом эфире» можно встретить известных авторов, среди которых – композитор и музыкант Владимир Петрович Пресняков; народная артистка СССР, ведущая программы «Время» Анна Шатилова; драматург и кинорежиссёр Евгений Гинзбург; футболист Дмитрий Лоськов; актёр театра и кино Пётр Кудряшов; артист эстрады Александр Пономаренко. География участников сборника очень широка: Москва, Санкт-Петербург, Саратов, Ростовская область, Ставропольский и Краснодарский край, Украина, Белоруссия, США. Возраст участников сборника «Прямой эфир» – от 15 (Анастасия Комарова) до 75 лет (Василий Евтушенко).

Для самого широкого круга читателей.

---

– Не хнычь! – говорит мама и выливает на меня шайку горячей воды. Идёт вниз за другой, а я правым глазом вижу совсем рядом молодую тётку. Она яростно намыливает себя между ног и ещё волосатые подмышки. Её сиси трясутся. Мне становится очень жарко, она видит меня и подмигивает. Улыбается. У неё белые-белые зубы. Мне ещё жарче, даже голова кружится. Тут на меня обрушивается водопад очень горячей воды. Мама вернулась. Я встаю.

– О! – говорит тётка и разглядывает меня. – А я думаю – девочка… А это вон кто! – она смеётся. – Уж больно кудрявый!

Мама рассмеялась, завернула меня в полотенце и понесла в предбанник.

Мы с мамой, чистые и розовые, идём от бань к трамваю. Останавливаемся у газировочной коляски, и мама берёт воды с двойным вишнёвым сиропом. Вода шипучая, холодная и очень вкусная. Мама чего-то говорит, но я не слышу. Я думаю о той голой тётке рядом и по мне пробегает какая-то жаркая волна…

– Мам, ещё! – и она покупает мне второй стакан газировки. Уже легче.

Мне очень хочется спросить у мамы, почему у тёток, да и у неё самой, нет писек, но я жутко стесняюсь. Ладно. Нет и нет. Буду про это думать.

Яичницу мы быстро съели. Она была очень вкусная. И холодный катык с горячей лепёшкой – тоже хорошо!

– Собирайтесь, – командует мать. Папа идёт в комнату переодеваться, а мама прямо тут стягивает с меня длинные чёрные домашние трусы и напяливает другие – синие. Потом рубашку с коротким рукавом и колючие штаны на лямочках.

– Не вертись! – мама натягивает на меня белые длинные носки и закрепляет их наверху круглыми тугими резинками.

Папа выходит, одетый в рубашку и в полосатые брюки. На голову надевает мягкую серую шляпу. Берёт со стола пачку папирос и закуривает, пару раз чиркнув спичкой.

Я застегнул сандалии, мама вручает папе авоську. Там полотенца, мыло, мочалка…

Мы выходим во двор. Там ещё пусто, только на скамейке с газетой сидит дядя Толик, Вовкин папа.

– Доброе утро, Асанощ! – приветливо говорит он. – Жека!.. – это мне.

– Здравствуйте!.. – отвечает папа и вежливо приподнимает шляпу.

Асанощ – так зовут папу. Почему-то… Хотя на самом деле он – Александр, а дедушку, который давно умер, звали Иосиф. Или Осип. Почему-то… Значит, папу зовут Александр Осипович, а не Асанощ. Я зову его просто Сёпа. Мне так удобнее. Или Сёпик, когда подлизываюсь. Мама зовёт отца Шура или Шурик, а бабушка – Сашенька.

Отец, у которого так много имён, берёт меня за руку, и мы выходим со двора на тенистый бульвар.

У меня, кстати, тоже имён немало. Женя, Женик, Жека, Женька, Евгеша, Геша… А давно мама водила меня в парикмахерскую. Там работал седой, очень чистенький старик в белом халате и в белой шапочке. Мама называла его Абрам Моисеич. У старика ещё жена – Сара Рувимовна. Он стрижёт, а она подметает и считает деньги. Мама посадила меня в огромное кресло. Абрам Моисеич стал нажимать на какую-то педаль, и я поднялся высоко-высоко в этом кресле.

– Ну… – сказал старик. – По лица этот малчик я не могу понять его порода?

Мама звонко засмеялась. Так смеялась только она.

– Он француз!

– А! Тогда ми можем иметь с ним общего язика! Как зовут эта малчик?

– Женя.

– Нэт. Такая имья я нэ знаю!

Тут выступила молчавшая до сих пор в своём уголке Сара Рувимовна.

– Ай, Абрам! Можна подумать, он не знает! Нашего Шлёму зовут Сёма…

– О! – Старик победительно поднял вверх ножницы. – Тепер я знаю имья на этот малчик! Женя – Сеня, Сеня – Сёма, Сёма – Шлёма!

Мамка задыхалась от смеха, и теперь, когда приходили гости, она весело рассказывала эту историю и очень похоже показывала стариков. Вот, я ещё и Шлёма!

– Все мы – Шлёмы… – однажды грустно сказал папа.

Да, мы все часто бываем Шлёмами. Бабушка иной раз называла меня по-еврейски – шлемазл. И переводила – балбес. Я твёрдо решил, что имя Шлёма происходит от слова шлемазл. И представлял себе такого унылого носатого ребёнка в прыщах и соплях, у которого всё невпопад и всё грустно-тоскливо. Мне было обидно быть Шлёмой. Балбес балбесу – рознь! Вот Иван-дурак тоже балбес, но он весёлый и быть им приятно, и даже полезно!

Качества Ивана-дурака во мне иной раз возникали, и я ими гордился.

Бабушка, прекрасно знавшая несколько языков, порывалась с самого раннего моего возраста начать меня им обучать. Она пела мне песни и читала стихи по-французски и по-немецки. Она называла на языках все предметы и мои любимые действия. И уже дошло до того, что когда я заканчивал свои дела на горшке, к бабушкиной гордости, орал:

– Сету!

А иной раз и:

– Дежа!

Но какой уж тут Шлёма, настоящий Иван-дурак!

Когда бабушка стала наседать на меня, настаивая на изучении французского, я отреагировал сразу и жёстко. Она, наивная и легкомысленная барыня, рассказала мне про Пушкина, подло убитого французом Дантесом.

– Нет! – сказал я. – Француз Дантес убил нашего русского Пушкина! Я не хочу разговаривать на языке подлого убийцы!

Бабушка озадачилась.

Ну, понятно, с немецким языком я разобрался очень легко. Ведь всего пять лет прошло со дня победы!

Я надолго освободил себя от мучений, ведь спорить со мной при таких доводах было глубоко безнравственно.

Надо сказать честно, этой своей изворотливостью, как потом выяснилось – чисто еврейской, я пользовался неоднократно и с успехом. Особенно хорошо это помогало в общении с советской властью. Но не с женщинами! Тут Иван действительно оказывался дураком, а еврей – Шлёмой.

Мы с папой пересекаем огромный тенистый сквер с фонтаном и идём к трамваю. По дороге чего только не продавали! Всё, что продавалось вокруг, мама мне никогда не покупала, разве что надутый шарик, да и то в праздники. Всё остальное великолепие было под запретом. Продавали: вафельные треугольнички с повидлом под странным названием «Микадо»; вафельные же трубочки с белым тягучим кремом, с одной стороны кусаешь, с другой лезет крем, только успевай ловить; круглые мячики сладкой кукурузы; зелёный сыр в шариках – он назывался «курт»; семечки; солёный миндаль; беляши, шипящие на огромных чёрных сковородах; узбекский шашлык из баранины, маленькими кусочками в горячей лепёшке с луком и уксусом… Боже мой! Какое счастье, что я с папой! Уже облизываю я сладкого прозрачного петуха на палочке, а в другой руке – здоровенный кукурузный мяч. Я знаю – это не всё! После бани… Ох, и не знаю, чего просить!

Баня. Вход с мужской стороны. Теперь мне спокойно. Письки на месте, разных калибров, не шумно и не суетливо. Никто не визжит, все заняты делом – моются. Мне нравится отец, он мускулистый и в меру волосатый, не то что вон маленький толстый армянин – весь покрыт густой курчавой шерстью. Папа всем хорош, только очень белый. Вокруг народ всё смуглый. И ещё папа не может снять очки, без них он ничего не видит. Когда моет голову, отдаёт очки мне, подержать. Я их напяливаю и ничего не вижу. Только тени какие-то…

Вот мы, мытые и голые, заворачиваемся в полотенца из авоськи и идем в предбанник. Папа в буфете берёт мне стакан ситро, а себе кружку пива. Мы садимся на лавочку и медленно пьём. Папа сдувает с кружки густую пену.

Однажды вечером, совсем поздно, у нас собрались гости. Это произошло, как объясняла мама бабушке – внезапно.

Так бывало часто. Люди пришли шумные, весёлые, и принесли с собой много водки, лимонада, колбасы и горячего хлеба, мама тоже чего-то тащила на стол – помидоры, зелень, крупную хрусткую редиску, жёлтый сыр с дырками…

Все суетились, хохотали и курили, мужчины и женщины.

Этих женщин я любил, они были ласковые и очень приятно пахли. Ногтики у них у всех были накрашены, и губы тоже. Они все меня очень нежно целовали, а я бегал в «папинмамину» комнату и смотрелся в зеркало на шкафу. Мне очень нравилось, что на мне было много красных и розовых следов от поцелуев.

Потом все уселись за стол и меня посадили. Сразу все стали шумно чокаться и говорить папе хорошие слова про какую-то репетицию. И пили они все водку, а мне налили стакан сладкого тёплого лимонада. Бабушка сидела рядом со мной и тоже пила лимонад. Рассказывали какие-то истории про евреев и очень смеялись. И снова пили, и выпили за меня и за бабушку, ей налили, она сопротивлялась, но всё-таки выпила рюмку и заела конфетой. А я грыз редиску и пил уже просто горячий лимонад, мне стало скучно и захотелось спать.

– Женик, пойдём, маленький, на лавочку посидим, а то черти шумят, накурили. Одно слово – артисты! А ты маленький… – так сказала бабушка и вывела меня во двор.

Там было темно, только огромная жёлто-красная луна поблёскивала через густую листву чинар и тутовника. Мы сели на скамеечку, и я ткнулся головой в мягкий бабушкин живот. Мы сидели молча и дышали…

Чому я нэ сокил, чому нэ литаю…
Чому мэни, Боже, ти крылець не дав?
Я б зэмлю покинув, та й в небо злитав…

Это бабушка запела свою любимую украинскую песню. Она очень чистенько пела жалобным тоненьким голоском. И мне так стало жалко того, кому боже не дал крыльев!