Людмила Семигина - Есть о чем вспомнить

• Название: Есть о чем вспомнить
• Автор: Людмила Семигина
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1982

Сборник рассказов «Есть о чем вспомнить» — первая книга Людмилы Семигиной.

Уважение к людям, глубокое понимание радостей и горестей людских, психологии жизненных перипетий — главное в творчестве молодого автора.

---

В молодости она румяная была, звонкая, а хохотушка-то, хохотушка! Ее и муж-то, Павел Григорьевич, за это приглядел. В сенокос это было? Точно, в сенокос. В сене она лежит и смеется, да так, будто щекочет кто. А он стоит над ней, в гимнастерке красноармейской, в сапогах…

— Тьфу ты, срам какой! — затрясла старуха головой, застеснялась.

А сама уж и свадьбу свою припомнила. Павел Григорьевич за столом при полном обмундировании сидел. Как им «горько-то!» кричали, он встал… И ремень стал оправлять… Да, сначала ремень он оправил… Шестьдесят с лишним лет прошло, а помнит она это. Зачем он его поправлять стал? Сробел!

Что-то тревожное зашевелилось в памяти у нее. Мысли путались, ускользали… Неприятность какая-то была на свадьбе?

Старуха напрягла всю свою память. Вспомнила: ведьма эта пришла на их свадьбу, ухажерка Павлушина бывшая. Из раскулаченных она была, поэтому судьба у них, видать, и не сложилась.

Вспомнила Павловна эту неприятность и сердце нехорошо заныло. Не надо было вспоминать, по-хорошему бы помереть-то. А сама видит соперницу, как наяву: бледная, глаза запавшие горят, узкая ситцевая кофта грудь бесстыдно обтягивает, смотрит на Павлушу, рот полуоткрыла, как лосиха голодная. Ведьма!

Ревность тут старуху запоздалая обожгла. «Осподи! — крестится про себя. — Что это я перед смертию-то? Зачем?»

Вот он за ремень и схватился вперед, чем за невесту. А та стоит в дверях, глазами его пытает, у, ведьма лешая! Красивая была, ой, красавица, призналась старуха себе. Помнит, бабы усадили соперницу, выпить ей дали, закусить, да и отправили.

А Павел-то Григорьевич будто виноватый в чем сидел. Потом, в первую их ночь, спросила она, стыдясь и краснея, про это… «Анну-то? — переспросил Павел. Но сказал, не утаил: — Любовь промеж нас была, Настя. От тебя не скрою… Но прошу, не напоминай о ней наперед. Что было, то прошло».

Она и не напоминала, еще чего? А в душе держала ревность и обиду. Всю жизнь они ее мучили, до самой смерти его. Даже когда умерла Анна, а умерла она рано, лет в тридцать, наверное, Павел на могилку к ней не раз ходил, она ему слова плохого не сказала. Почернеет, с лица спадет, ночами губы кусает, чтобы в голос не выть, а молчала.

А теперь как прорвало ее: за что так наказана? Сам сосватал, по согласию детей нарожали. За что мучил-то всю жизнь? Бывало, лежит и думает так, в потолок смотрит. Рядом, а не с ней.

…А умирал когда, недосказал он ей что-то — не успел, всего-то и произнес: «Прости, Настена, что я тебя…» И умер. Она было тогда себя успокоила, дескать, он хотел сказать, «что я тебя… обижал». Самой себе не признавалась, что он хотел сказать: «я тебя… не любил».

Не обижал он ее, чего ему было каяться. Хороший был человек, царство ему небесное, не любил он ее, всю свою жизнь об этой ведьме думал. Она и замуж через него не выходила, сказывали, что мужики-то у ней были, а замуж не шла… А ее-то, Настю, он взял по нужде: жениться надо было, вот и взял. Как же ему, красноармейцу, было на купчихе жениться! А тут как раз и всю семью их выселили…

«О детях бы подумать, с внуками хоть в мыслях побыть», — укорила она себя.

«Осподи, срам-то какой, — шептала Павловна. — Срам-то, на старости лет! Жили ведь, хорошо прожили, детишек воспитали не хуже людей… Что же это на ум-то пришло перед смертию?»

Шептала одно спекшимися, сухими губами, а думала о другом: «Вот оно! От себя ничего не утаишь! От людей таила, от детей таила, а от себя не утаишь… Не любил же он, не любил! Батюшки! Откуда слово-то это выплыло? Сроду этого слова не говорила. Сердцем чувствовала, душой понимала, а никогда не говорила. Ведь тогда как думала, что любовь-то — это не слово, а дело: живи в согласии, детей рожай да расти. А выходит, ошибалась?»

Павловна открыла тусклые глаза, словно прислушиваясь сама к себе, затем слабо подняла руку и перекрестилась:

«Осподи, прости меня! Прости меня, Павел Григорьевич. Прости меня за детей наших с тобой!»

Она сползла с кровати и, держась за печь, побрела к двери. Ноги не держали ее сухое тело. «Нет, не дойти… Умру еще по дороге…»

И повернула назад, уцепилась за стул. В голову ей вдруг пришла неприятная мысль: а что вдруг умрет она, и детей в этом обвинят: бросили, мол, старуху, одна в избе померла.

Павловна осторожно присела на стул, времени у нее оставалось мало, и она это знала. Писать она почти не умела, так себе корябала. Павлуша учил в молодости. Значит, надо написать, что покороче и пояснее. «Померла сама», сначала решила она. Но тотчас поправила себя: «Все сами умирают, коли их не убивают». Холодеющие пальцы с трудом держали красный внуков карандаш.

Наконец она нашла эти короткие, верные слова, вывела на клочке бумаги, оторванном от конверта: «Приставилась пастарости».

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Он шел по степи, напропалую, не разбирая дороги, тяжелым, размеренным шагом. Его сапоги месили местами еще не просохшую весеннюю грязь. Она налипала на них тяжелыми густыми комьями, и эта тяжесть мешала ему, тягучим, тоскливым грузом давила не на мышцы ног, а на сердце. Ему хотелось сбросить ее, вырвать из сердца, растоптать, но сделать это было не в силах, и он шел упрямо и тяжело, со злым удовлетворением давя и разбрызгивая весеннюю слякоть. Лохматые коричневые брови были плотно сдвинуты друг к другу горестной морщиной, на них мелкими каплями катился пот со лба.

Егор Волк пересек рыхлое, темно-бурое поле и вышел на дорогу, ведущую к деревне. Трактор, работавший на поле вблизи дороги, остановился, из кабины прыгнул на жирную землю тракторист в старом заношенном матросском бушлате и серой кепке. Он молча проследил за прошагавшим мимо человеком, неторопливо достал пачку папирос, закурил.

— Чего ты, Николай? — с любопытством спросил его подручный, смотря вслед прошедшему.

— Волк, кажись…

— Это Тиховны сын-то?

— Он самый.

Николай затянулся несколько раз подряд, бросил недокуренную папиросу в глубокую борозду и задумчиво произнес:

— Опоздал маленько. Столько она ждала его и не дождалась.

Волк вошел в деревню. Не сбавляя скорости, не глядя на людей, он так же тяжело прошагал по ее главной улице и остановился у своей избенки, беленькой, аккуратной. Одним шагом Волк преодолел расстояние от ворот до крыльца и толкнул дверь рукой. Она была заперта.

— Мать! — не выдержав, крикнул он осипшим голосом.

— Не кричи, Егор.

Волк оглянулся. У соседнего плетня стояла Татьяна. Это была она, располневшая, степенная, далекая и чужая.

— На, возьми ключ, — что-то сжалось и замерло у нее внутри.

— Где мать? — прохрипел он, чувствуя беду.

— Умерла Тиховна, — Татьянина рука с ключом повисла на плетне. — С месяц как умерла. Ждала все тебя… Я мою у вас…

Волк еще раз зачем-то толкнул дверь.

— Покажи, где схоронили.

Они прошли по переулку: он — впереди, она — чуть поодаль, вышли за околицу. Над кладбищем черными стаями летало воронье.

Татьяна подошла к еще свежему холмику, погладила потускневший от весенней влаги деревянный крест.

— Николай делал. И гроб тоже он.

— Какой Николай?

— Муж мой… Кольку Седова не помнишь разве?

Волк наклонился и прочитал написанные черной краской буквы: «Домна Тиховна Волк».

— Я пойду. — Татьяна тронула его за плечо. — Ты потом приходи к нам. Николай с поля вернется.

Надсадно и тошно каркало воронье. Тоскливо скрипели на ветру голые березы. Волк огляделся, нашел кусок мокрой грязной доски, положил ее на край могилы, сел, вынул из рюкзака бутылку, крепкими зубами сорвал пробку. Медленно, большими глотками выпил содержимое.

Он сидел и ждал, что от выпитого будет легче, рассосется и разойдется вместе с водкой этот ненавистный тяжелый комок в груди. Но комок становился все тяжелей и невыносимей.

Уставшее за долгий путь тело его обмякло, голова упала на грудь, мысли в голове ворочались вяло, но не отставали.

Марат — звали его отца. В богатой семье помещиков Тугаевых он родился. Жители окрестных сел знали барина Тугая как сумасбродного гуляку, выкидывавшего разные штучки. Привез из Франции себе жену. Выбрали они из табуна самого быстрого коня и целыми днями скакали по полям со сворой собак, пугая прохожих…

Года через два француженка родила сына. В стылый тихий январский день, когда мальчонке исполнился месяц, француженка велела запрячь тройку и, закутав младенца, поехала с ним кататься.

Во весь дух мчались застоялые в конюшнях, сытые, гладкие кони. «Быстрей, еще быстрей!» — подгоняла хозяйка, повизгивая от удовольствия.

Никто потом не мог объяснить, что случилось, чего испугались кони, только мчались они галопом, дико храпя и роняя клочья пены. Напрасно старался перепуганный кучер, кони мчались, не разбирая дороги.

Впереди был крутой, глубокий яр. «Пропадем, барыня! — кучер тщетно натягивал поводья. — Бросай дите!»