Иван Дроздов - Голгофа

• Название: Голгофа
• Автор: Иван Дроздов
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1999

Эта книга — песня русского духа. Она о том, как в недрах народа зарождается сопротивление оккупационному режиму. Этот рассказ о пока ещё не видимых схватках на полях сражений за русскую землю.

---

Свирелин ее побаивался. Никогда не понуждал нарушать законы или что–нибудь сделать не по правилам; частенько брал ее с собой в командировки. И еще с ним ездил помощник — полковник в отставке Морозов. Того он не любил, но обходиться без него не мог.

— Вот в таком вагоне, — заговорила Нина, — мы ездили с вами в Лейпциг.

— И не один раз.

— Помню, вы хотели, чтобы я ехала в другом купе, но я погнала туда Морозова, а сама осталась с вами. Что вы тогда подумали?

— Не знаю. Я ваши поступки не всегда понимал.

— Ну, во–первых, вы мне нравились, а во–вторых — боялась, как бы он вас не отравил.

— Отравил?.. Вот уж новость! Зачем это ему?

— Как зачем? Эта публика везде работает, везде они преследуют свою цель. Вы им неугодны. Ваш пост для них вот как нужен!

Хотел бы узнать, что означает ее слово «нравились», но сделал вид, что не придал значения этому заявлению. И все–таки не выдержал:

— Вы сказали: я вам нравился. Ну, а это уж, сударыня, вы явно надо мной смеетесь. Вам и вообще–то никто не нравился, а я со своим характером… сколько крови попортил.

— Это так. Как начальник вы, конечно, не сахар, но как мужчина… У меня в бухгалтерии все девочки были в вас влюблены.

Это ее «не сахар» задело самолюбие Свирелина.

— Чем же я вам не нравился как начальник?

— Пятились все время, одну за другой сдавали позиции. Вас даже шабес–гоем называли. Если из плана издательства выбросить русского автора, вы и слова в защиту не скажете, а если Евтуха какого или сволочную Ахмадулину, вы и лапки кверху: не надо, не троньте!..

Свирелин чувствовал, как кровь хлынула в голову, стыдно стало. Пусть бы кто угодно бросил такое обвинение, но только не она.

— Вот именно — сволочная. Тронь я ее пальцем, какой бы вой поднялся. Все забугорные голоса бы вскинулись: нашего бьют! Националисты!

— Вот–вот — за нее и голоса вой поднимут, а за нашего бедолагу–писателя и заступиться некому. Не потому ли ихняя Шагинян мне выговаривала, что она лишь две тысячи рублей в месяц получает, а того и знать не хотела, что средний доход русского писателя сто тридцать рублей в месяц составлял. Так за что же нас с вами уважать будут? Не–ет, Николай Васильевич, придет времечко, и теперь уж близко оно, когда все наши партийные и министерские игры всплывут на поверхность и нас с вами назовут поименно. Сейчас–то мы возмущаемся: что это за народ такой, разрешил империю обвалить, и никто на улицу не вышел. И писатели все молчат, как в рот воды набрали. А кого им защищать — нас с вами? Чиновников, которые мерзавцам всяким жизнь сладкую устраивали, а их–то, писателей русских, голодом морили?

Насупился Николай Васильевич, стал укладываться спать, а Нина взяла халат, домашние туфельки и вышла из купе. Когда она, переодетая, вернулась, ее сосед делал вид, что уже спит, но он не спал, а думал о своих делах, которые оборвались так неожиданно и стали прошлым. Нина была его главным помощником, «проворачивала» у себя в бухгалтерии миллиарды рублей, — знает, сколько новых типографий, полиграфических комбинатов построил он за двадцать лет. В сущности, полиграфическую базу они создали заново, оснастили ее самым современным оборудованием, в том числе и иностранным. Впервые за всю историю России школы, техникумы, институты стали получать вдоволь учебников — это его заслуга, его служебный и гражданский подвиг…

Стороной сознания промелькнула мысль: «Но что это за учебники?.. В них Лермонтова заменили Багрицким, а вместо стихов Некрасова печатают заумь Вознесенского, Кольцова вытеснил Окуджава. Если верить учебникам истории, войну с немцами выиграли американцы, а полководец Жуков был грубиян и лишь тем славен, что поля сражений устилал трупами русских солдат.

Вроде бы и не его это дело — составлять учебники, на то есть Министерство образования, но уступил же он требованию инструктора ЦК партии и назначил директором издательства «Просвещение» полуеврея из Горького. Они, лукавцы со Старой площади, на большие идеологические посты всегда серую мышь искали и, как правило, в других городах находили. Выдернут из какой–нибудь Самары жалкого чиновника и громадный пост ему в Москве на блюдечке поднесут. Ну, тот и одуреет от радости, и смотрит преданно в рот высокому чиновнику, на лапках перед ним стоит.

И уж мало кто догадывался об одном условии: корешки у такого человека непременно должны быть еврейскими. Свирелин еще в молодости знал этот великий цековский секрет, но всю жизнь молчал и даже себя старался уверить, что нет этого явления в нашей жизни, а если и есть, то не так уж это и важно.

Так наверху во всех руководящих сферах сплотился конгломерат ничтожных людишек, которых вскоре после развала Советской империи начальник органов безопасности Крючков назовет агентами влияния. Все они втайне и глухо ненавидели все русское и с вожделением смотрели на Запад, где жизнь была построена на принципах «купи–продай, объегорь ближнего и скопи побольше денег». Из них–то потом и составился класс «новых русских».

Вагон мягко, чуть заметно покачивался на стыках рельсов, над дверью мерцал ночной синий огонек… Свирелин не спал. Будь он сейчас дома, достал бы бутылочку и сосал бы как соску свои наперстки. Вот уж чего не знают люди, подобные Нине, — непьющие, некурящие: благотворного действия табака и водочки. Выкуришь сигарету, опрокинешь два–три наперстка, и мысли эти, пожирающие все нутро, растворяются как в тумане. Они еще шевелятся некоторое время где–то в темных уголках сознания, но уж не грызут ум и сердце и все дальше уползают куда–то в тень, — и место их замещает состояние невесомости, и сладкий шум разливается по телу, будто малиновый звон колоколов возвещает о празднике жизни, о чем–то хорошем и беззаботном. Смолкает совесть, и время превращается в сплошной поток чего–то легкого и веселого, окрашенного в розовый цвет.

Плохо лишь, что в голове шумит и болезненно отдается в висках, слышит он упругую пульсацию крови, но к этому можно привыкнуть, — не надо только бояться.

«Стоит ли мне расставаться с этим спасительным, услаждающим жизнь средством? Нужно ли было соглашаться на поездку в Питер?.. У нее, видишь ли, там дело, а я ее сопровождай…»

Огонек подрагивал и слабо мерцал над дверью, вагон покачивался, на стенах метались блики от станционных огней или от луны, то вылетавшей из–за леса, то скрывавшейся за облаками; и все двигалось, дрожало, и будто бы даже жаловалось на что–то — глухо, надсадно стонало.

Нина спала безмятежно, а Николай Васильевич хотя и дремал, и погружался в забытье, но сон его был некрепок, все время прерывался кипящими в голове думами. Он вспоминал, когда вот так же с Ниной и в таком же специальном купе на два лица со столиком, чаем, конфетами он не однажды ездил в Ленинград и за границу — в Германию, Чехословакию, Италию… Нина нужна была для заключения контрактов, взаиморасчетов. Она на память знала все финансовые возможности комитета, могла сравнивать цены на оборудование, могла судить о классе машин, потребностях наших типографий. Свирелин вначале оставлял с собой в купе помощника, который так же бывал с ним во всех поездках, но однажды Нина сказала: «Я хочу ехать с вами, а Морозов пусть идет в другое купе». И это ее заявление было так просто и так естественно; она не стеснялась начальника, и ей доставляло удовольствие за ним ухаживать. А еще Свирелин подозревал, что Нина не хочет, чтобы они с помощником выпивали в дороге, и за это министр на нее не обижался.

Петр Трофимович Грачев — душевная рана, вечная боль Свирелина. Их знакомство, а затем и дружба возникли в самом начале председательской карьеры Николая. Как–то один московский писатель принес ему только что изданный роман:

— Вы посмотрите, какие книги печатают на Украине.

Свирелин книг не читал — некогда было, но эту, с интригующим названием «Егоров пласт», решил прочесть. Пораньше лег в постель, раскрыл книгу. И читал всю ночь, не мог оторваться. Поразили его в этой книге все: и язык, целомудренно чистый, светлый, и сюжет, и хитро сплетенная композиция. В нашем веке литераторы стали утрачивать искусство плести увлекательный сюжет, пишут неинтересно. Даже Леонид Леонов в беседе с ним как–то признался: у моих книг будет десять тысяч читателей, не больше. У меня есть недостаток, с которым я ничего не могу поделать: вялость сюжета и композиции. А вот этот писатель с неизвестной ему фамилией Грачев написал роман интересный. Поразила Свирелина и другая сторона, может быть, самая важная: автор ворошил «еврейскую кучу». Это в литературе последних десятилетий было абсолютно запретной темой. Еврея трогать нельзя — тотчас же тебе пришьют ярлык антисемита. А это уж клеймо на всю жизнь, с такой метой не пустят никуда, и даже друзья будут бояться тебя, как прокаженного.

Позвонил писателю, давшему ему книгу: