Анна Бердичевская - КРУК

• Название: КРУК
• Автор: Анна Бердичевская
• Жанр: Русское современное
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-699-84650-4

«КРУК» – роман в некотором смысле исторический, но совсем о недавнем, только что миновавшем времени – о начале тысячелетия. В московском клубе под названием «Крук» встречаются пять молодых людей и старик Вольф – легендарная личность, питерский поэт, учитель Битова, Довлатова и Бродского. Эта странная компания практически не расстается на протяжении всего повествования. Их союз длится недолго, но за это время внутри и вокруг их тесного, внезапно возникшего круга случаются любовь, смерть, разлука. «Крук» становится для них микрокосмом – здесь герои проживают целую жизнь, провожая минувшее и встречая начало нового века и новой судьбы. Герои расстаются, но понимают, что останутся друг в друге навсегда.

---

Девушку звали Оля. Она была метеоролог, а домик был метеостанцией. Оля в нем жила, шесть раз в сутки снимала показания пяти приборов на метеоплощадке возле крыльца и передавала цифирь азбукой Морзе на «большую землю». Оля стала первой девушкой, которую Паша полюбил. Не за красоту, нет. А за ум. Ему было лет двенадцать… Но и по прошествии семи лет, в свои почти что двадцать, он продолжал любить Олю. Правда, давно уже не только за ум. Он любил ее и за красоту (маленькая, ладненькая, коса ниже попы и очки в роговой оправе), и за образ жизни, который все отрочество, всю юность примерял к себе. Он восхищался, но следовать Олиному примеру так и не смог.

Двенадцатилетний Асланян прожил на метеостанции два полных дня и три ночи и больше не бывал никогда. После, прибежав обратно в Чердынь и получив, что следовало, от родителей, Паша, не откладывая в дальний ящик, попробовал, как это делала Ольга, разбить день на шесть частей ровно по четыре часа, для чего утащил на сеновал будильник. И кроме хронического недосыпа ничего не ощутил. Продержавшись четверо суток и сдавшись, Паша не перестал думать об Ольге. Он все представлял и представлял – что она в эту минуту делает?.. Оля бездну всего успевала. И книжки читать, и дрова на зиму готовить, и в институте заочно учиться, и охотиться даже – от волков и кабанов отстреливаться. А также враждовать по принципиальным мотивам со строителями ретранслятора телевизионного сигнала, он же телефонный узел нового поколения. Эти гады без своего бульдозера шагу не могли по Полюду сделать, рассекли гусеницами, завоняли солярой все звериные тропы, проломили просеку, а по ней колею, и, предвидела Оля, уже будущей весной получат эти гады вместо короткой дороги в Красновишерск овраг до самого подножия горы. Она писала письма по начальству, но начальство было далеко, а гады рядом, в трех километрах, на северном склоне. К тому же один из троих был в нее влюблен, и совсем уж плохо – что и ей этот подлец нравился. Кое-что из всего этого Оля Паше рассказала, умудрившись заронить в его сердце нетленное зерно ревности. К ней на вершину поднимался еще один подозрительный тип, приносил продукты и книги по Олиному списку. Его Паша видел. Молчаливый парень Николай, Олин одноклассник. Хмуро посмотрел на Павла, пожевал жареных маслят с картошкой (маслята и картошка росли рядом; Оля хозяйство вела толково и готовила хорошо), да и пошел восвояси, в Красновишерск. Буркнул на прощание, что кино в клуб привезли, но старое и глупое, про какого-то идиота, так фильм и называется – «Идиот».

Не сразу, но однажды, а именно – в пятницу, Паша догадался, как и почему полюбил Олю. Она была – как Робинзон Крузо на необитаемом острове. И он хотел стать ее Пятницей. Но чтобы никаких Четвергов и Вторников!

Он написал ей письмо. Умное. Про волчицу Дуню, которая как раз тогда и появилась у соседей, и про свои наблюдения за птицами. Адрес написал простой – Красновишерск, метеостанция на Полюде, Ольге Павловой. Она ответила! Да так хорошо, так легко и смешно. Про новости погоды и про свои многолетние мысли о климате, про борьбу с «гадами», про дружбу старого волкодава Степы с молодой волчицей – это из-за нее пес научился волком петь. В конце письма велела Пришвина читать и еще какого-то Моуэта «Не кричи – волки!», и еще непременно каждый день выучивать стихотворение. Написала, что можно любое. И что это любое, если запомнится, наверняка будет хорошее стихотворение, плохое в ум не полезет.

С тех пор Паша ей пишет письма и стихи ей переписывает. Вначале Пушкина, Некрасова, Лермонтова, Алексея Толстого посылал ей на Полюд, потом Маяковского, Заболоцкого, Мандельштама, потом Алексея Решетова, Бориса Рыжего, Бориса Гашева. А с недавних пор и себя. Она его сдержанно хвалит. А это дорогого стоит… Он и в Москве думает о ней, представляя вдруг, как в детстве бывало, чем сейчас занята. Окно его общежитки на северо-восток выходит, а ее на юго-запад, они могли бы видеть друг друга, если б не круглая земля. Одиноко светит ее окно над районным городом Красновишерском, над мерцающими сквозь туман желтыми огоньками, над ночным серебряным лезвием речки Вишеры, над бескрайней, действительно бескрайней северо-уральской тайгой… Оля никогда ничего не писала про личную жизнь. Вышла она замуж за Колю или за того гада? Ему казалось, что – нет… И Паша Оле не писал про любовь.

После Полюда Павлуша стал думать, читать и учиться. А голубая башня стала главным местом его жизни. Там была библиотека. Башня, оказывается, называлась «Чердынская научная коллегия». И кто придумал?.. Асланян сделался участником антропологических, этнографических и фольклорных экспедиций этой самой коллегии, он увлекся сразу всем. Девушками, из которых главным образом состояли научные кружки башни, рукописными книгами, которые доставали из сундуков жители тайги, доживающие век в глухих деревушках, самими лесными жителями, как правило, грамотными, но уже почти ничего не читающими, однако хранящими рукописные священные книги. Когда-то они их прочли. Люди эти смотрели на бойких юных пришельцев очень просто, без любопытства и до дна, они все про все понимали, а уж догадывались о том, о чем никто из пришлецов понятия не имел. Говорили старожилы мало, ровно столько, сколько надо. Но говорили на языке таком чистом, таком бездонном и глубоко родном, что поначалу их трудно было понять. Раза три-четыре в году в Чердынь приезжали люди из столицы Пермского края и из других столиц, и Паша проводил бессонные ночи у костра с этими другими, очень умными и по-новому разговорчивыми студентами и аспирантами вузов далеких городов – лингвистами, историками, математиками, экологами, этнографами… Он заметил за собой, что хотя на их вопросы отвечать было занятно и даже лестно, но сам, по своей воле он почти ничего не говорил этим приезжим. Точно так и ему, когда он приходил в почти опустевшую, ставшую безымянной глухомань, люди из лесных бездорожных деревушек не говорили ничего лишнего. Они даже делали вид, что ничего лишнего и не знавали никогда. У них была тайна, догадывался Паша Асланян. И однажды, в «музейной» комнате, после разговоров образованных пришельцев – все про Чердынь и тайгу, про то, как они почти все поняли, все разложили по полочкам и спорили только по мелочам, – Паша почувствовал тайну в себе самом. Какое-то свое, единственно ему принадлежащее знание подало в нем тихий голос. Он сказал что-то простое, может, и не замеченное, не нужное никому. Единственное. Одинокое… Но жизнь обрела настоящий смысл. Случилось это перед самым рассветом. Так в голубой и ветхой башне над обрывом Павел Асланян согласился с собой, что стал поэтом…

Ничего, что стихотворение о башне написалось совсем коротенькое. Ничего. Важно было бы понять, пустой получился про башню стишок или полный? Где ж тут было понять сразу и одному? Разве после когда-нибудь…

Зуб диназавра

Асланян очнулся от своих то ли снов, то ли воспоминаний и увидел Вольфа, сидящего за столом и доедающего холодное жаркое из круковского глиняного горшочка. Старик ел маленькой пластмассовой ложечкой, припасенной, очевидно, в каком-то буфете, и поглядывал на молодого поэта с любопытством.

– Что это у вас, Паша, в руке? Ведь не фонарик… А иногда светит вдруг.

Паша сразу нажал кнопочку, выключая свой светлячок: ему почему-то показалось, что сейчас Вольф попросит его волшебное перышко, посмотрит – и не отдаст обратно, и все, поминай как звали… Но тут же, тут же его обожгло стыдом. Он и подушку вспомнил, как он ее пожалел, как забоялся, что Вольф ее прорвет стариковскими когтями… Паша не просто пожадничал, он еще забеспокоился, вдруг эта единственная в своем роде, мамой сшитая, личная его вещь – Вольфу не понравится и будет осмеяна… Или напротив, слишком понравится…

«Боже! – воскликнул про себя поэт. – Прости меня!» Он в извинение помигал Вольфу ручкой-фонариком, объяснил, что это авторучка с подсветкой, и даже встал, чтобы дать поиграть. Вольф поиграл.

– Я ее вам подарю! Хотите?

В награду за свою щедрость и широту души он скромно надеялся увидеть радость и благодарность. Но Вольф ответил холодно:

– Нет, не хочу.

Учитель выловил из горшка последний кусочек морковки, и последний кусочек мяса, и еще отыскал картошечку, доел и посоветовал:

– Никогда, молодой человек, и никому не дарите свой инструмент. У меня есть моя авторучка. Это, кстати, единственное, что у меня действительно мое. Нет, кое-чем я еще владею. В том числе я владею огромным количеством чужих, приблудившихся авторучек. Много чего можно припомнить из имущества: три старых трубки, полсотни галстуков, полторы дюжины рубах, которые я не покупал, сами сбежались. С десяток штанов на все случаи жизни, от ватных до фрачных, и даже бермуды, и еще шорты, английские, и испанские ремни… всякие там свитера, шляпы, теплые кальсоны, костюмы летний и зимний, верблюжий свитер, собачья куртка, тулуп и ватник, носки, сандалии, солдатские ботинки, болотные сапоги и валенки с калошами, надувная дырявая лодка, немецкий велосипед – трофейный, военный, с дыркой на руле для автомата… Кое-что разбрелось по планете, рассыпано тонким слоем от Лос-Анджелеса до Камчатки, разумеется, в длинную сторону, через Россию и океан, но все равно по кругу… Что-то я подарил, дал поносить, потерял, забыл… Что-то сперли, разумеется. Но моя авторучка у меня одна.