Кемаль Бильбашар - Джемо

• Название: Джемо
• Автор: Кемаль Бильбашар
• Издательство: Правда
• Жанр: Современная проза
• Год: 1986

Повесть «Джемо» Кемаля Бильбашара является первым в турецкой литературе крупным произведением о жизни курдов. Позиция писателя совершенно лишена национальной и религиозной нетерпимости. Она проникнута глубоким уважением и сочувствием к простым труженикам-курдам. Прогрессивный турецкий художник создал подлинную эпопею жизни многострадального курдского народа, насыщенную романтикой и трагизмом. Писатель-реалист воссоздает своеобразие уклада жизни, общественных отношений, обычаев, верований курдских племен в первую половину XX века.

---

А у наших крестьян еще память свежа, как османцы делились с нами и кровом, и последним куском, когда гнала их с насиженных мест на запад русская армия[10]. Выходит, люди к тебе с открытым сердцем, а ты на них с ружьем, и все из-за страха? Какой ты после этого человек, какой мужчина? Послали наши врагу свой ответ: не будет нас под твоим знаменем. Разъярился главарь, выбрал ночь потемнее, налетел на нашу деревню, перерезал всех до единого.

Та ночь до сих пор в моей памяти… От снега все белым-бело… Ввечеру подморозило. Луна вышла. Вдруг рядом выстрелы загремели. Отец и говорит мне:

— Полезай в солому, Мемо, схоронись!

Зарылся я в солому, а мать с отцом стали отбиваться. Было у нас два «мартина»[11]. Пока отец из одного стреляет, мать другое заряжает. Слышу — все во дворе затрещало, загудело. Напугался я, сознание потерял. Очнулся оттого, что задыхаться стал. Вижу — все кругом в дыму, а снизу меня жаром обдает. Выбрался я из соломы, выхожу во двор — сердце остановилось. Отец и мать лежат в луже крови. Весь дом пламенем полыхает. Знать, налетчики подожгли солому и ушли, а меня не увидали, а то бы прирезали, как овцу.

Схватил я отцовское ружье и помчался куда глаза глядят. Бегу, через трупы изувеченные перескакиваю. Во всей деревне ни одной живой души. Тихо кругом, только вдали волки завывают. Бросился я в дубовую рощу неподалеку от деревни. Волков я тогда не так боялся, как бандитов.

Два дня бродил по лесу. Голодный, от холода закоченел весь, из глаз — слезы ручьем.

Что делать, куда податься? Из всей родни остался у меня один дядя. Решил я к нему пробираться. Как деревня его называлась, я помнил, а дороги туда не знал. Попался мне в лесу одичавший мул. Оседлал я его, поехал дядю искать. Еду, у людей спрашиваю, по горам петляю. Изрядно я этак покрутился, а дядю все же разыскал. Прижал он меня к груди, как сына родного… У него я и вырос. Жен у него много сменилось, а детей так аллах и не послал. Бывало, скажет мне:

— Я красоту люблю, Мемо. У нее нет конца. Как повстречаюсь с красотой — душу за нее отдать готов, жизнь положить!

Так и жил: заплатит за девушку сто золотых монет, возьмет к себе в дом, а через два года уж обратно к отцу отсылает.

Все свое мастерство передал мне дядя без утайки. Как латунь плавить, чтобы потом струной звенела, как отливать колокольчики, чтобы гремели с подголосками. У него я и на сазе играть обучился, и на зурне, и тому, как во время борьбы противника покрепче ухватить, и тому, как в мишень стрелять, и тому, как волков в горах травить.

Учит меня и приговаривает:

— Уж коли стал моим учеником, Мемо, будь сильнее всех, ловчее всех, искуснее всех. Прицелился — попади, схватил — не упусти. Глянул врагу в глаза — страху нагнал, глянул другу в глаза — сердце в плен забрал. Бедных защищай, богатым не угождай!

И всякий раз он разбой корил. Сел как-то раз на камень, что в народе «бородачом» прозвали, и говорит:

— А знаешь ли, Мемо, эти два камня, что стоят по обе стороны горной дороги, когда-то людьми были. И были люди те страшные разбойники. Выйдут на дорогу и грабят добрых людей, деньги отымают. У кого денег нет, того убивают. Чисто звери были, никого не щадили. Что хаджи[12], что ходжа[13] — все для них едино было. Как-то раз заступили они путь одному бедному страннику, что после хаджа[14] домой возвращался. «Давай деньги!» — «Нет у меня денег, я домой иду из страны Мухаммеда и Али. Путь далекий, притомился я, отпустите меня с миром», — отвечает им хаджи. Разъярились разбойники. Один кричит другому: «Хватай его за бороду и кончай с ним!» Понял старец, что пришел его смертный час, и говорит: «О творец милосердный, обрати этих душегубов в камни!» Всевышний внял его мольбе и тут же их в камни оборотил.

Хей, славный был джигит дядя мой! Не было для него порока позорней трусости. Любил он повторять: «Смелый умирает один раз, трусливый — каждый час». Чтобы я ладным да крепким рос, сил своих не жалел. Бывало, часами со мной возится, показывает, как противника под себя подмять, как на лопатки положить. В горах метель вовсю гуляет, а мы с ним на коней — и в горы, волков травить.

Лихая это забава — волков травить! Послушаешь, откуда вой волчий несется, подскачешь поближе к стае да, чтобы страху на зверей нагнать, парочку из них тут же на месте и уложишь. Остальные ошалеют — и врассыпную. Тут ты одного облюбуешь, и давай его гнать что есть мочи! Главное — не отставать, не давать ему роздыху. Бежит зверь, а сам все оглядывается, есть ли погоня. Морозный ветер ему прямо в шею бьет, ее уже не разогнуть. Смотришь — скособочился волк, из сил выбивается. Тут ты ему — аркан на шею и волочишь в деревню. У нас этих пленников потом с собаками стравливают, собак драться учат. Дядя мой говаривал: «Если собака с волком дралась, считай, джигитом стала».

Эх, славный был джигит, редкостный был ашуг дядя мой!

Как восемнадцать мне стукнуло, позвал меня к себе и говорит:

— Ну, Мемо, ты парень молодой, ухватистый. Теперь, поди, половчее меня будешь. В одном курятнике двум петухам не петь. Поначалу в подмастерьях у меня походишь, а там уже сам хватай свою судьбу за хвост. Что из миски своей хлебать будешь да с кем хлебать, сам кумекай. Станешь литейщиком в Бингеле, Чапакчуре и Дерсиме. Тамошних деревень тебе на прокорм с лихвой хватит. Стараться будешь — беком заживешь. А я возьму себе Муш, Битлис, Сиирд. Проляжет границей меж нами река Мурат. Как помру, все здешние места твои будут. Покуда я жив, на мои деревни глаз не клади.

Отвез меня в город, одежонку мне новую справил и полный прибор для литья. Домой приехали.

— Бери, — говорит, — себе образцы и формы, какие душа пожелает!

Выбрал я себе формы. Дал он мне еще короб для продажи товара и мула. Зашил в пояс золото и говорит:

— Это тебе на черный день. Раньше времени не трожь.

Снял свой кинжал — рукоять оленьим рогом отделана, — мне подает.

— Знаю, — говорит. — Давно поглядываешь на него. Теперь он твой, курбан.

Обнял я его, в плечо поцеловал.

— Ты мне мастерство свое передал, дядюшка, — говорю. — Я за это твой вечный должник. А кинжал пусть у тебя останется.

— Бери, бери, — говорит, — ты только в лета входишь. Он тебе еще сгодится. В жизни всяко бывает.

Погрузил на мула мою поклажу, проводил меня до реки Мурат, по дороге все наставлял, учил уму-разуму. На мосту обнял, поцеловал. Тут я впервой у него на глазах слезы увидал.

— С дорогим человеком расставаться — все одно как от сердца кусок отрывать. Буду ждать тебя, курбан. Как случай подвернется, так и заезжай. Да пусть черноокие газели из Дерсима тебе память-то не отшибают! И от шейхов подальше держись. Что они ни посулят, не верь их брехне. Они спят и видят, как нас с османцами стравить. А ты помни всегда: мы — одной матери дети. Шах Сулейман[15], что утонул при переходе через реку Мурат, прадед наш общий. От него и турки пошли, и мы, горцы. От вражды с османцами пользы никакой, вред один. А шейхи нас на османцев неспроста натравливают. Гази-паша им поперек глотки встал. «Пусть сбудется повеленье аллаха! — говорит. — Он всех людьми сотворил: и рабов и хозяев. Нету меж ними разницы!» И нынче, скажу я тебе, сынок, неспокойна моя душа. Шейхи из Дерсима того гляди бунт подымут. Случится что — не встревай ты в грязное дело. И другим закажи. Не наша это забота, пусть грызутся, кому охота. Худо будет — весть мне пошли, я тебя в беде не брошу. Ну, будь здоров!

Пока я на ту сторону реки перебирался, он все стоял, смотрел на меня. Потом махнул рукой, повернулся и пошел.

* * *

Два года прошло. Дядю повстречать так и не довелось. Стал я бродить по горным оба, по нижним деревням. То песню протяжную затяну, то на зурне заиграю, то саз свой плакать заставлю — все на душе отрадней.

Зазвенели у скотины на шеях колокольчики моего отлива. Запели-засмеялись луга и долины, подхватили мою песню. Полетела громкая слава впереди мастера Мемо, распахнула перед ним все двери. Джигиты да ашуги стали меня похваливать, красавицы газелеокие — в мою стороны поглядывать. Вольготно катилась моя жизнь, пока я себе лоб об скалу не расшиб. А дело было вот как.

Повстречал я как-то раз девушку с глазами чернее угля. Была она дочкой шейха. Сенем ее звали. Во всем Дерсиме не было розы прекрасней ее. У молодых парней от одного ее имени дух перехватывало. А в пятнадцать так расцвела, что Ширин да Аслы[16] ей и воду на руки поливать не годились. И я против той красоты не устоял. Как увидал — озноб меня затряс.

Весна была. Ехал я на муле в одну оба с готовыми заказами. Бубенцы в сундучке позвякивают, а я под ту музыку песню складываю:

У дороги, у ручья
Сад большой увидел я.
Сорву яблочко для милой,
Ешь, желанная моя!
Сколько снега навалило, вай!
Меня мать не оженила, вай!

Доехал до речки. Дай, думаю, мула напою. Спешился, разнуздал животину, посвистал малость. Подошел мул к реке. Пьет — словно насосом в себя воду втягивает. Смотрю на него, завидки меня взяли, захотелось самому студеной водицей побаловаться. Нагнулся я, а оттуда на меня сама красота глядит. Вскинул голову и застыл на месте. Вижу — сидит на скале пери, в руках черного ягненка держит. Покрывало на лбу монетами украшено, по ветру развевается. А лицо, над черным ягненком склоненное, белее снега, так солнцем и сияет.