Юлий Ким - И я там был

• Название: И я там был
• Автор: Юлий Ким
• Жанр: Современная проза
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-9691-1486-9

Удостоившись в 2015 году Российской национальной премии «Поэт», Юлий Ким вспомнил о прозе – и подготовил для издательства «Время» очередную книгу своей авторской серии. Четыре предыдущие томика – «Моя матушка Россия» (2003), «Однажды Михайлов» (2004), «Стихи и песни» (2007), «Светло, синё, разнообразно» (2013) – представили его как иронического барда, лирического поэта, сценариста, драматурга… И вот теперь художественная проза, смешанная, как это всегда и бывает у Кима, с воспоминаниями о родных его сердцу местах и близких людях. Родных мест у него теперь три («так построились мои звезды») – Москва, Камчатка, Израиль. А близких людей не счесть. В этой книге лишь малый их круг, так что будем ждать следующей.

---

– Сердцу не прикажешь, – вяло отбрехивался Михайлов, внутренне пропадая от позора. – Больно расставаться не хотелось.

– Говорила я вам: «Бегите, а то замерзнете». Вот и замерзли.

– Будет наука в следующий раз, – сказал Михайлов, догадываясь, что следующего раза уж не будет никогда: лопоухие пельмени встали между ними непреодолимо.

Взять, например, Иваныча, физрука. Налетел он как-то в сопках на дикого мишу и чуть не погиб под его когтями. Спасибо напарнику, успел бабахнуть издали, попасть не попал, но миша убежал, оставив на Иваныче пятнадцать рваных ран. Вертолетом отправили его в райцентр и в операционную, там зашили, а пока зашивали, его успела рассмотреть и полюбить молодая медсестра, и дело кончилось свадьбой. Это да, это роман! Не сравнить же геройские раны Иваныча, полученные от дикого зверя, с двумя синеватыми опухолями, возникшими от собственной глупости.

И поплелся наш бедный инвалид из больницы, сияя словно нимбом толстой марлевой повязкой, – прямо к Сане-мотористу, резать кабана.

– Та-ак. Нинку провожал! – хором воскликнули Санька и Женька, завидя друга. Ясное дело. Вова-трубач оказался еще и трепач. Сюжет явно стал народным достоянием и вошел в анапкинские хроники. – Это дело надо спрыснуть.

И они пошли резать кабана.

Огромная его туша лежала в сарайчике на боку, издавая визг. Женька с Вовой встали сзади, ухватив его за задние копыта. Михайлов то же проделал спереди. У ног его примостился Саня и, нацелившись, быстро ввел в кабанье сердце длинное узкое лезвие. Сильная кровавая струя брызнула Михайлову на сапоги. Кабан затих. Дальнейший процесс с опаливанием и разделкой туши протекал уже без Михайлова: он внезапно вспомнил, что сегодня уже 5 декабря, День Конституции, той самой, о великом значении которой должен он сегодня вечером вещать с трибуны. И направился он в школу объясняться с директором, пообещав к шкваркам обернуться.

Прямо скажем, большого азарта при убиении кабана Михайлов не испытывал. Ни в чем подобном ни до ни после он не участвовал. На охоте бывал, это верно, но как-то, поймав себя на том, что целится в утиный выводок, плюнул и больше не охотился. И сколько ни читал Хемингуэя, уважением к корриде так и не проникся.

С бледным от пережитого лицом, с наглухо обмотанными ушами и в кровавых сапогах, Михайлов вошел в директорский кабинет. Илья Матвеич, коротко глянув на него, отвел глаза и заулыбался:

– Что это с вами? Наверно, вчера провожали кого?

Тут Михайлова осенило.

– Что? – сказал он громко, как глухому. – Говорите громче, пожалуйста, я плохо слышу.

– Что с вами? – заорал Илья Матвеич, тоже как глухому. – Вы не забыли, что вам доклад делать?

– Да вы что, Илья Матвеич? – закричал Михайлов. – Какой может быть доклад в таком виде? – и он указал почему-то не столько на повязку, сколько на кровавые голенища.

– Да нет, ну как же, – засуетился Илья Матвеич. – Вы же срываете. О чем вы думали?

– Я не слышу, Илья Матвеич. Громче, пожалуйста.

– Я говорю, как же быть-то? Что делать-то? Кому поручить? Подскажите!

– Придется вам, Илья Матвеич. Больше некому. Вы член парткома, вы директор – кому же еще?

Директор злобно зыркнул на толстую марлю, явно подозревая симуляцию, и Михайлов уже приготовился надрывно заголосить: «Да вы мне не верите, что ли?!» – но вдруг он пробормотал, глядя вбок:

– Ну, у вас там… это… есть? Ну, какие-то наброски, конспекты… Вы же готовились?

Это Михайлов запросто расслышал и, понимая, что дело в шляпе, радостно затрещал:

– Да чего там готовиться, Илья Матвеич? Да ведь это же как «Отче наш», с закрытыми глазами: в середине 30-х годов успешное строительство социализма в СССР достигло такого уровня, когда назрела необходимость законодательно закрепить… Вы же историк, Илья Матвеич! Минут на десять – и хорош!

– Так, может, вы сейчас сядете и набросаете…

– Не слышу, Илья Матвеич, простите бога ради…

Но тот и так уже махнул рукой, пробурчав что-то и в самом деле неслышное, но понятное, и Михайлов весело помчался к Сане поедать свежие шкварки, как заклинание, повторяя на ходу вслед за любимым поэтом:

Я теперь свободен от любви и от плакатов!

Вечером в переполненном клубе бедный Илья Матвеич, сутулясь, возвысился на трибуне и по обыкновению своему закричал:

– Товарищи! После того как! В СССР победил! Социалистический строй! Везде! И назрели условия! Чтобы законодательно!

Михайлов в ужасе понял: Илья Матвеич самонадеянно пытается импровизировать, как ему и было посоветовано, – но не умеет! Газетные и учебничные клише, слетающие с языка советского студента естественно и неостановимо, как брачная трель жаворонка, застревали в глотке старого шпаргалочника и вырывались наружу, как судорожные рыдания:

– Рабочий класс! И примкнувшее крестьянство! Ибо опираясь на коллективную собственность! И государственную!

Зал переглядывался в недоумении, президиум нетерпеливо елозил, дожидаясь быстрейшего завершения непредвиденного конфуза – Илья Матвеич, слава богу, ждать не заставил и внезапно вырулил к «Да здравствует Советская Социалистическая (запнувшись, пропустил привычное «Сталинская») Конституция!» – и, выдохнув, уже счастливый, сказал не столько залу, сколько себе:

– Ура.

Зал ответил нестройно, но с явным облегчением. И следующая речь директора комбината о цифрах и достижениях слушалась, как поэма.

А через час, после поздравлений и наград, на сцене оказался инструментальный квартет – Леша Пончик таки соблаговолил поучаствовать – и Володя Морщинин, запрокинув голову, выдул из своей серебряной трубы – выдал! – это блаженное завывание:

– Я так люблю-ууууууУУУУ – тебя, веселый май!

И на «май» разом грянули остальные: Коля-баянист, сияя неотразимой фиксой, Леша-ударник, с парикмахерской улыбкой профессионала, и Михайлов-гитарист, в толстой марлевой повязке в виде буквы «О» (совершенно еще не предполагающий, что лет через двадцать он так и будет проходить в оперативных сводках КГБ под кодовым названием «Гитарист»). Илья же Матвеич, глотая в кулисах заработанный аперитив, смотрел на подопечного с большим подозрением: стало быть, все слышит, подлец, раз выступает с музыкантами.

Летом Илья Матвеич убыл на понижение верст за сто пятьдесят в Тымлатскую школу, а еще через год Михайлов встретился с ним при чрезвычайных обстоятельствах. Как уже рассказано выше, физрук Иваныч был покалечен диким мишей, и именно Михайлову досталось изо всех сил бежать налегке в ближайший поселок за вертолетом, и именно Тымлат этим поселком и оказался. На рассвете, валясь с ног, Михайлов ввалился в него и через десять минут безуспешных попыток достучаться до кого-нибудь сообразил, что сегодня воскресенье и, следовательно, все население «после вчерашнего» – наповал. Он разыскал школу, на его отчаянный стук двери открылись, и перед «им предстал Илья Матвеич. Трезвый.

Он мгновенно все понял, отвел Михайлова ко второму радисту, тоже, по счастью, трезвому, тот связался с райцентром, и Иваныча спасли. Единственный случай в жизни Михайлова, когда он летел на вертолете, указывая пилоту путь по карте. Требовалось согласовать пройденные им кусты и речки с кружочками и черточками. Это удалось.

А пока ждали вертолета, Иван Матвеич угощал Михайлова завтраком, расспрашивал об Анапке и ни словом, ни тоном не попенял ему за прошлое. Незлопамятен был директор Блинов.

Остается добавить, что главная и единственная изюмина этого моего рассказа только в том и состоит, что все эти события действительно произошли 4–5 декабря 1959 года в любимой моей Анапке, и лишь в одном я не уверен: точно ли Леша Пончик сидел тогда на барабане.

Весенней ночью в Анапке

Кроме политических преступлений Михайлов совершал еще и уголовные. Каждый случай был им взволнованно пережит. И поэтому все три раза ему хорошо запомнились.

Еще студентом сопровождал он как-то машину с археологическим инвентарем из Москвы под Таганрог, на раскопки Танаиса, и в Курске полагалось ему взять пять мешков картошки по 25 руб. каждый, на что специально вручена была ему сумма (125 руб.). Взял же он их по 20 и образовавшийся излишек опустил себе в карман без зазрения совести. Тем более что неправедные деньги пошли на общественный пропой.

Другая история поизощреннее. Уже будучи педагогом со стажем, Михайлов – он тогда работал в физматшколе при МГУ – отправлен был с большой группой старшеклассников на кукурузные плантации близ Анапы. С тем, чтобы полдня эти плантации освобождать от початков, а остальное время отдавать Черноморской Ривьере на ослепительно белых дюнах анапских пляжей.

Между каторгой и раем курсировал школьный автобус с водителем богатырского вида и веселого нрава – незабвенным Виктором Васильевичем Левиным, совершенно русским человеком, несмотря на фамилию. Впрочем, Константин Дмитрич у Толстого тоже коренной русак. (Может быть, была такая притяжательная форма в русском языке от слова «лев»? «Мама» – «мамин», «лев» – «левин». Правда, была и другая – «Львов», и я знавал минимум двух евреев с этой фамилией.)