Глафира Ржевская - Институт благородных девиц (сборник)

• Название: Институт благородных девиц (сборник)
• Автор: Глафира Ржевская
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-906842-26-8

Смольный институт благородных девиц был основан по указу императрицы Екатерины II, чтобы «… дать государству образованных женщин, хороших матерей, полезных членов семьи и общества». Спустя годы такие учебные заведения стали появляться по всей стране.

Не счесть романов и фильмов, повествующих о курсистках. Воспитанницы институтов благородных девиц не раз оказывались главными героинями величайших литературных произведений. Им посвящали стихи, их похищали гусары. Но как же все было на самом деле? Чем жили юные барышни XVIII–XIX веков? Действовал ли знаменитый закон о том, что после тура вальса порядочный кавалер обязан жениться? Лучше всего об этом могут рассказать сами благородные девицы.

В этой книге собраны самые интересные воспоминания институток.

Быт и нравы, дортуары, инспектрисы, классные дамы, тайны, интриги и, конечно, любовные истории – обо всем этом читайте в книге «Институт благородных девиц».

---

Преподавателем русского языка был в маленьком классе Петр Иванович Боголюбов[93]. Он строго относился к лентяйкам; да и нельзя было не возмущаться, с какими грубыми ошибками писали многие девочки. Он приносил свои заметки, мы их списывали, по ним учили и отвечали. Мне было легко у него учиться: свои листки он передавал или мне, или своей дочери. В старшем классе преподавал сам инспектор Платон Григорьевич Ободовский[94]. Его лекции были интересны, особенно когда он читал сочинения поэтов и писателей, читал блестяще-увлекательно; он это делал в награду, если хорошо отвечали. Он увлекался и часто вместо своего предмета предлагал неподходящие вопросы. Например, читает «Три пальмы» (баллада М.Ю. Лермонтова. – Прим. ред.); мы все с замиранием сердца стараемся ловить каждый звук. Вот он кончил и обращается с вопросом к вызванной ученице: где растут пальмы, какая страна, жители, нравы, обычаи, правление, современные государи? И выходит не урок русской словесности, а экзамен по всем отраслям наук. К ответам своего предмета он относился строго; требовал, чтобы его лучше готовили, и задавал большие уроки; в особенности мучил он нас греческой литературой, не оставлял и индейскую и др. У Платона Григорьевича мы писали сочинения на темы довольно трудные и делали разборы. Учились также по его запискам, или каждая из лучших учениц после его лекции записывала с его слов. Писать приходилось много по всем предметам. Тема задавалась одна всему классу; но для проверки вызывали к доске (которых было две в классе) и заставляли писать на незнакомую тему: тогда и выяснялись способность и умение вызванной девицы писать правильно. Это делалось изо всех предметов. Подсказать было невозможно, а передать листок еще труднее, несмотря на уменье это сделать через poste votante (Летучую почту (фр.). – Прим. ред.). Меня в обоих классах постоянно вызывали: я хорошо читала стихи, писала без ошибок и сочиняла порядочно. На экзамене в последний год маленького класса я отвечала басню «Три мужика» (басня И.А. Крылова. – Прим. ред.), за что получила большие похвалы и не в очередь обедала у maman.

Древнюю историю начал с нами Аникиев[95], учивший и в Смольном. Это был хороший старичок, очень снисходительный, приносивший нам из Смольного письма сестер и передававший наши туда. Мне кажется, что часто они долго лежали в его боковом кармане и по нескольку раз бывали в стенах того и другого заведения, не попадая в руки адресатов. Он чертил на большой классной доске, показывая постепенное заселение Земли различными народами, всегда рассказывал задаваемый урок, но придерживался того, чтобы мы учились по книге изданной им истории и заучивали слово в слово, что было почти всем очень трудно и совершенно противоположно тому, как стал читать свои лекции Тимаев, сын инспектора Смольного[96], в старшем классе. Делая записки с его слов, мы прошли с ним древнюю, среднюю, новую и русскую историю пространно. Предмет этот в старшем отделении стал очень интересен, благодаря рассказам г-на Тимаева; но, поставленный в известные рамки и увлекаясь изложением исторических фактов, он вдруг краснел, заикался и переходил на другое. Мы вызывались к доске и по порядку писали восшествие на престол Рюрика и его преемников и современников, царствовавших во всех известных в то время странах; тут иногда смешные несообразности отвечающих и писавших возбуждали искренний смех.

Географию в большом классе преподавал Вержбилович[97]. При первом приходе его в класс мы были поражены его наружностью. Высокий, худой, длинный, узкий в плечах, со странными манерами, он поразил нас своею уродливостию; но все насмешки затихли, когда он стал говорить. Он прекрасно чертил карты, заставлял нас делать то же, в особенности местности губернии, нашей родины; рассказывал нам многое из осады Севастополя. Щеголев был его воспитанник, и многие происшествия войны нам были известны более из его рассказов, чем из газет, которые читали нам ежедневно классные дамы. Он чертил на доске план северной и южной сторон Севастополя, прямо говорил, что посланные туда войска идут на бойню, что оборона невозможна. Я с сильным вниманием вслушивалась, соображала и много мучилась его разоблачениями, так как в Севастополь перевелся мой брат; да я полагаю, что и многие, у кого были там близкие, разделяли со мною мои чувства.

Естественную историю начали мы учить с Феодором Дмитриевичем Студитским. Он приносил нам исписанные им самим листы, но столь неразборчивые, что я только одна и могла их прочесть, за что он ко мне благоволил. Он приносил картины для ознакомления нас с животными и растениями и минералы различных пород. После его первого урока, когда он стал вызывать повторить слышанное, я встала; но меня удержала опытная соседка по классу, объяснив потом, что я бы получила ото всех нелестное название «сувалки» (институтская брань: суешься, куда не следует). На первом экзамене я совершенно случайно отличилась. Maman, бывши на экзамене с инспектором, обратилась с вопросом к отвечавшей: «Из чего мы получаем хлеб?». О ужас! Этого многие не знали. В старину, в мое время, было стыдом ходить на скотный двор, смотреть на работы крестьян; поэтому нельзя было и осудить это незнание. Студитский вызвал меня, и я рассказала весь процесс посеянного зерна, объяснила, что значит пахать, боронить, сеять, жать, косить, молотить, молоть и названия земледельческих орудий. В большом классе мы проходили естественную историю вторично уже на французском языке с г-ном Менетрие, немолодым глухим учителем, наполовину не слышавшим, что ему отвечали, но занимательным рассказчиком всего виденного им (он путешествовал по всему свету). Часы в его классе проходили незаметно. Часто мы с ним уходили в физическую комнату для опытов, для осмотра электрических и других машин. Физику и естественную историю проходили мы по книгам его сочинения на французском же языке, но все-таки не обходились без заметок и объяснений.

Математику мы как начали с Францем Ивановичем Буссе, так и кончили. Это был немолодой, седой профессор, директор мужской гимназии, очень строгий и нелюбимый многими. Его привычкою было уходить в конец класса, садиться на последнюю лавочку, оттуда задавать вопросы и смотреть, как решают задачи вызванные к двум черным большим доскам четыре девочки. Это имело свою стратегическую цель: не было возможности передать что-нибудь по poste volante, и ни одна бумажка с решением задач не ускользала от его внимания. Он редко спрашивал первых учениц, только при объяснении нового урока, заставляя их повторить, ссылаясь на то, что они всегда знают и хорошо отвечают, почти никогда не вызывал последних, говоря, что их никогда ничему не выучишь, и занимался исключительно со средними, что было совершенно верно.

Средние очень поправлялись и занимались охотнее. Один раз он до того осерчал, вызвав одну из тупиц, которой задал самый пустяшный вопрос, что сказал: «Кто глупее осла?» – «Немец!» – отвечала та без запинки. В маленьком классе он всегда прибегал, объясняя дроби, к числу лиц, составлявших кучки, потому что знал все обычаи, названия и выражения институток.

По-французски учил нас m-r Bernard. Кроме чтения, списывания с книги переводов и грамматики он заставлял нас рассказывать, хотя и с ошибками, что нас окружало, что делали, что носили, чем были больны, что кушали и проч.; потом, исправив наши фразы, заставлял учить на память. Мы сделали у него большие успехи; он никогда не говорил по-русски, как и Леврие в старшем классе.

Немецкий язык всегда был нелюбимым нашим предметом, кроме немок, конечно. В маленьком классе преподавателем его был г-н Эрнст, гораздо умнее и дельнее преподавателя старшего класса, г-на Эйринга. Многие говорили хорошо по-немецки, но писали плохо, вероятно потому, что выписанные из Риги бонны едва ли сами умели писать правильно. Эйринга мы невзлюбили при самом переходе. Это был скорее актер, который мог бы подвизаться успешно во всякой шутовской роли. Он был толстяк, с красными руками и оттопыренными пальцами, в поношенном платье и измятой сорочке; он старался игриво и по-детски обращаться со старшим классом. От него все брезгливо сторонились; он не имел привычки читать лекции с кафедры, а обыкновенно ходил тихо и медленно по классу, перед скамейками учениц. Перед каждою ученицей на пюпитре лежали книги и тетради, могущие понадобиться; крышки пюпитров строго запрещалось открывать во время урока. Я сидела четвертая от окна и, как все сидевшие в первом ряду, расстилала белую бумагу, чтобы Эйринг не опирался своими противными руками на наши книги и тетради, объясняя это классной даме необходимостью заметок. Совершенно случайно попал кусок col a bouche (Клейкой бумаги (фр.). – Прим. ред.) (я подклеивала что-то в тетрадях). Когда Эйринг в страшном возбуждении размахивал руками, поднимал их кверху, опирался на разложенную бумагу, закрывал глаза и жалостным голосом рассказывал одну из немецких трагедий («Эмилию Галотги» Г. Э. Лессинга.), к поднятым его рукам прилип лист. Все рассмеялись. Эйринг рассвирепел; подозревая меня в намеренно устроенной шалости, он сбавил мне балл и, несмотря на мое старание и успехи, ставил средние отметки. Жаловаться никогда не было в обычае на старший класс; мы могли отомстить или плохими ответами, или наивным обличением неправды пред начальством. На второй год нашего перехода в большой класс принц Петр Георгиевич Ольденбургский, часто посещавший институт и знавший по фамилиям лучших учениц, на мое счастье, приехал к нам на урок немецкого языка; заняв, по обыкновению, место рядом с классною дамой за столом, перед окном и посмотрев отметки, он сказал m-lle Араловой, дежурной в классе, вызвать четырех девиц, сам задал тему на сочинение и заставил нас писать на доске. Мне, как более слабой по отметке, задал он написать письмо к родителям о болезни. Я скоро написала; он просмотрел, поправил (строго относился к непоставленным знакам препинания), сделал мне несколько вопросов из литературы и собственноручно поставил 12 баллов (В 1853 г. в учебных заведениях была введена 12-балльная система оценок (ранее оценки выставлялись без баллов, одним определением: отлично, удовлетворительно и т. п.). 12 баллов – высшая оценка. – Прим. ред.). Его Императорское Высочество настолько был милостив и внимателен, к тому же имел прекрасную память, что, посетив московский Екатерининский институт во время ответа сестры моей в его присутствии, передал ей якобы от меня посланный поклон, чего я не дерзнула бы сделать; а некоторым из воспитанниц передавал поклоны от их братьев-правоведов и обратно.