Эдвард Бульвер-Литтон - Мой роман, или Разнообразие английской жизни

• Название: Мой роман, или Разнообразие английской жизни
• Автор: Эдвард Бульвер-Литтон
• Издательство: Паблик на ЛитРесеd7995d76-b9e8-11e1-94f4-ec5b03fadd67
• Жанр: Проза

«– Чтобы вам не уклоняться от предмета, сказал мистер Гэзельден: – я только попрошу вас оглянуться назад и сказать мне по совести, видали ли вы когда-нибудь более странное зрелище.

Говоря таким образом, сквайр Гезельден[1] всею тяжестью своего тела облокотился на левое плечо пастора Дэля и протянул свою трость параллельно его правому глазу, так что направлял его зрение именно к предмету, который он так невыгодно описал…»

---

– О, Гарлей, вот истинное отмщение! Оно вполне достигает своей цели, произнес Эджертон, и слезы готовы были брызнуть из глаз его, которые равнодушно посмотрели бы на орудия пытки. Пробили часы; Гарлей бросился вон и из комнаты.

– Еще время не потеряно! вскричал он. Многое нужно сделать и переделать. Ты спасен от сетей Леви – ты должен получить перевес на выборах, состояние твое к тебе возвратится, пред тобой лежит блестящая будущность, твоя карьера только что начинается. Твой сын обнимет тебя завтра. Теперь позволь мне отправиться – руку на прощание! Ах, Одлей, мы можем еще быть очень счастливы!

Глава CXVIII

Пока Гарлей проводит часы ночи в заботах о живущих, Одлей Эджертон беседовал с мертвыми. Он взял из связки бумаг, лежавших на столе, исповедь давно умолкшего сердца Норы. С горьким удивлением увидал он, как он некогда был любим. В состоянии ли было все то, что содействовало возвышению государственного человека, что содействовало видам его честолюбия, вознаградить его за понесенную им потерю – эти причудливые мачты пылкого воображения, этот мир отрадных ощущений, это беспредельное блаженство, заключенное в возвышенной сфере, которая соединяет генияльность с нежною любовью? Его положительная, привязанная к земному натура в первый раз, как будто в наказание самой себе, получила полное понятие о светлой, неуловимой горстке неба, которая некогда смотрела на него с усладительною улыбкою сквозь темничные решотки его черствой жизни; эта изысканность чувств, эта роскошь помыслов, которая согревается разнообразиемь идей прекрасного – все, чем некогда он владел, то от чего с досадою и нетерпением отворачивался, как от пустых представлений расстроенного и сантиментального воображения – теперь, когда это было для него потеряно, явилась ему как осязательная истина, как правда, неподверженная решению и недопускающая недоверия. В самых заблуждениям его была своя отрадная сторона действительности. Когда ученый говорит вам, что блестящая лазурь, покрывающая небесный свод, не лежит именно на той поверхности, на которой представляется вашему глазу, что это обман зрения, мы верим ему; но отнимите этот колорит у воздушного пространства и тогда какая философия убедит вас, что вселенная не понесла потери?

Но когда Одлей дошел до того места, которое, хотя и не вполне ясно, представляло истинную причину побега Норы, когда он увидел, как Леви, по необъяснимой для него причине, нарочно внушал жене его сомнения, которые так оскорбляли его, уверял ее, что брак их недействителен, приводя в доказательство собственные письма Одлея, исполненные горечи и досады, пользовался неопытностью молодой женщины в практических делах и приводил ее в совершенное отчаяние, представляя ей картину понесенного ею позора, чело его помрачилось и руки затрепетали от бешенства. Он встал и тотчас же отправился в комнату Леви. Он нашел ее пустою, стал распрашивать – узнал, что Леви нет дома, и что он не воротится к ночи. К счастью для Одлея, к счастью для барона, они не встретились в эту минуту. Мщение, несмотря на убеждения друга, точно так же овладело теперь всем существом Эджертона, как за несколько часов до того бушевало в сердце Гарлея; но теперь никакая сила не была бы в состоянии отклонить его.

На следующее утро, когда Гарлей пришел в комнату друга своего, Эджертон спал. Но сон его казался очень тревожным; дыханье было тяжело и прерывисто; его мускулилистые руки и атлетическая грудь были почти обнажены. Странно, что сильный недуг, таившийся внутри этого организма, до такой степени мало обнаруживался, что для постороннего наблюдателя спящий страдалец показался бы образцом здоровья и силы. Одна рука его лежала под подушкой, судорожно сжав листки рокового дневника и там, где буквы рукописи были стерты слезами Норы, были свежие следы других слов, может быть еще более горьких.

Гарлей был глубоко поражен; пока он стоял у постели в молчании, Эджертон тяжело вздохнул и проснулся. Он окинул комнату мутным, блуждающим взором, потом, когда глаза его встретились с глазами Гарлея, он улыбнулся и сказал:

– Так рано! Ах, вспомнил: сегодня день, назначенный для гонки. Ветер как видно будет противный; но мы с тобой, кажется, никогда не проигрывали пари?

рассудок Одлея помрачился; воображение его перенеслось ко времени пребывания их в Итоне. Но Гарлей понял, что Одлей метафорически намекает на предстоящий бой на выборах.

– Правда, мой милый Одлей, мы с тобой никогда не проигрывали. Но ты намерен встать теперь? Я бы желал, чтобы ты теперь же отправился в залу выборов, чтобы успеть переговорит с избирателями до начала собрания. В четыре часа ты выйдешь оттуда, выиграв сражение.

– Выборы! Как! что! вскричал Эджертон, приходя в себя. – А, теперь помню; да, я принимаю от тебя эту последнюю милость. Я всегда говорил, что мне суждено умереть, нося парламентскую мантию. Общественная жизнь… у меня нет другой. Ах, я мое еще говорю под влиянием какого-то бреда. О, Гарлей!.. сын мой! где мой сын!

– Ты увидишь его после четырех часов. Вы будете гордиться друг другом. Но одевайся поскорее. Не позвонить ли в колокольчик, чтобы пришел твой человек?

– Позвони, сказал Эджертон отрывисто и упал на подушки. Гарлей оставил его комнату и присоединился к Рандалю и некоторых другим главнейших членам Синего Комитета, которые шумно разговаривали в это время за завтраком.

Все были в сильном беспокойстве и волнении кроме Гарлея, который очень хладнокровно обмакивал в свой кофей кусок обжаренного хлеба. Рандаль напрасно старался казаться покойным. Хотя он и был уверен в успехе на выборах, но ему предстояло употребить в дело все способности своего необычайного лицемерия. Ему нужно было казаться глубоко огорченным во время порывов самой необузданной радости, нужно было сохранять вид приличного обстоятельствам сожаления о том, что какими-то странными причудами судьбы, переворотами происшествий, выигрыш Рандаля Лесли был неразлучен с потерею Одлея Эджертона. Кроме того он горел нетерпением увидеть скорее сквайра и получить деньги, которые должны были усвоить ему самый драгоценный предмет его честолюбия. Завтрак был скоро кончив; члены Комитета, взявшись за шляпы и посмотрев на часы, дали знак к отъезду; но сквайр Гэзельден все еще не являлся. Гарлей, выйдя на террасу, позвал Рандаля, который, надев шляпу, последовал за ним.

– Мистер Лесли, сказал Гарлей, прислонившись к перилам и гладя большую, неуклюжую голову Нерона: – вы помните, что вы раз вызывались объяснить мне некоторые обстоятельства, касающиеся графа Пешьера, которые вы сообщили герцогу Серрано; я отвечал вам в то время, что был занят делами выборов, но что по окончании их и с большим удовольствием выслушаю все, относящееся к вам и к моему искреннему другу герцогу.

Эти слова удивили Рандаля и нисколько не содействовали успокоению его нервов. Впрочем, он отвечал поспешно.

– В отношении этих обстоятельств, равно как и в отношении всего, что может условливать ваше мнение обо мне, я поспешу устранить всякую мысль, которая в ваших глазах могла бы бросать тень на мою репутацию.

– Вы говорите прекрасно, мистер Лесли; никто не в состоянии поспорить с вами в уменьи выражаться; тем более я хочу воспользоваться вашим предложением, что герцог чрезвычайно огорчен отказом дочери выполнить данное им обещание. Я могу гордиться некоторого рода влиянием на молодую девушку, приняв деятельное участие в расстройстве замыслов Пешьера, и герцог заставляет меня выслушать ваши объяснения, с тою целию, что если они удовлетворят меня точно так же, как удовлетворили его, я стал бы убеждать дочь его принять предложения претендента, который готов был пожертвовать даже жизнью на поединке с таким страшным дуэлистом, каков Пешьера.

– Лорд л'Эстрендж, отвечал Рандаль, с поклоном: – я в самом деле чрезвычайно много буду вам обязан, если вы уничтожите в коей невесте предубеждение против меня, предубеждение, которое одно лишь помрачает мое счастье и которое совершенно положило бы предел моему искательству, если бы я не принимал его слишком далеким и принужденным отношениям между мною и невестою.

– Никто не сумел бы выразиться лучше этого, повторил Гарлей, как будто под влиянием глубокого удивления, и между тем рассматривая Рандаля, как мы рассматриваем какую нибудь редкость. – Я однако так несчастлив, что должен объявить вам, что если вы женитесь на дочери герцога Серрано….

– Что же тогда? спросил Рандаль.

– Извините, что я позволю себе делать предположение, вероятность которого вы можете определить сами; я выразился несовсем удачно:– когда вы женитесь на этой молодой девушке, вы избегнете по крайней мере подводных камней, на которые часто попадали и о которые разбивалась многие пылкие юноши по окончании бурного странствования по морю жизни. Ваш брак нельзя будет назвать неблагоразумным. Одним словом, я вчера получил из Вены депешу, которая заключает в себе совершенное прощение и полное восстановление прав Альфонсо герцога Серрано. Я должен к этому присовокупить, что австрийское правительство (которого действий здесь не всегда понимаются надлежащим образом) руководствуется всегда существующими законами и не станет воспрещать герцогу, восстановленному однажды в правах, выбирать себе зятя по усмотрению или передать имение свое дочери.