Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы

• Название: Розы и хризантемы
• Автор: Светлана Шенбрунн
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-7516-0095-9

Многоплановый, насыщенный неповторимыми приметами времени и точными характеристиками роман Светланы Шенбрунн «Розы и хризантемы» посвящен первым послевоенным годам. Его герои — обитатели московских коммуналок, люди с разными взглядами, привычками и судьбами, которых объединяют общие беды и надежды. Это история поколения, проведшего детство в эвакуации и вернувшегося в Москву с уже повзрослевшими душами, — поколения, из которого вышли шестидесятники.

---

Она выходит из комнаты. Я опускаюсь на пол и обхватываю руками ножку стола. Зачем я живу? Почему не могу умереть?.. Я хочу умереть. Микстура! У нас есть микстура! Мне выписала врач — протирать глаза. На ней нарисованы кости и череп. Мама сказала, это потому, что микстура — яд, если попробуешь ее, умрешь. Я знаю, где она стоит — на самой верхней полке. Мама думает, что я не могу дотуда достать, она не знает, что я умею лазить с полки на полку.

Я подымаюсь с пола и быстренько забираюсь в шкаф. Вот она — микстура! Почти полная бутылка. Кости и череп. И даже написано: «Яд!» Только я никак не могу вытащить пробку из горлышка. Пытаюсь вытянуть ее зубами, но она не поддается. Мама может зайти и увидеть. Что делать? Я хватаю со стола нож и проталкиваю пробку внутрь. Скорее, скорее… Какая горькая… Нет, все равно надо пить. Глоток, еще глоток… Горечь обжигает рот, но я пью, пью… Все, больше в бутылочке ничего нет. Я бросаю пустую бутылку в шкаф. Теперь я умру. Мама будет рада, что я умерла. В тот раз — от мыла — я не умерла, но теперь умру. Написано ведь — яд.

Оказывается, умирать ужасно больно.

— О-ой… О-о-ой!..

— Что, что с тобой? Что такое? Тебя рвет, да? Почему ты не говоришь! — Мама выхватывает из-под кровати таз и подставляет мне. — Дооралась, скотина!

Мне становится намного лучше. Совсем хорошо… Пускай она кричит, пускай ругается — мне все равно… Я ложусь на пол. Как хорошо…

У Нинки новая шуба. Беленькая, пушистая. Ни у кого нету такой. Взрослые говорят: «Какая прелесть! Какая чудная шубка!» Если бы я могла, я бы ощипала эту шубу по одному волосику! Оставила бы ей одну шкуру.

Даже по ночам мне снится Нинкина шуба. Мне снится, что я изо всех сил кромсаю ее Любиными ножницами. Или поджигаю, как мама с Елизаветой Николаевной поджигали тот кружок. Но днем я снова вижу Нинку во дворе. В беленькой шубке и нарядной шапочке она катается на санках. Две перекладины у санок зеленые, две красные и одна синяя. Нинка катается на санках, и шуба цела. Неужели ничего с ней не может случиться? Ну хоть бы упала в какую-нибудь лужу, хоть бы испачкалась!

— Светлана, Светлана! — зовет мама.

Я слышу ее голос, но не хочу просыпаться. Я где-то далеко-далеко… Далеко.

— Светлана, Светлана!

Не пойду к ней. Притворюсь, что не слышу, и не пойду.

— Светлана!.. Боже мой, не слышит! Никого… Светлана! Проснись, проснись наконец!..

Я сажусь на постели.

— Иди сюда… Пойди… — хрипит мама. — Иди, разбуди соседей… Луцких… Скажи — мне плохо…

Я смотрю на нее и боюсь двинуться.

— Ну что же ты… Иди! Иди, ради бога!

Я сползаю с топчана и бегу в коридор. Стучу к Луцким. Никто не отвечает. Я стучу посильней, колочу изо всех сил.

— Кто там? Кто там?! — говорит Елизавета Николаевна из-за двери задавленным голосом.

— Это я! Маме плохо!

— О, господи!.. А я-то напугалась… Батюшки, не могу дух перевести…

Вместе с Прасковьей Федоровной они идут, обе в ночных рубашках, к нам в комнату.

— Господи, что же делать-то?.. — говорит Елизавета Николаевна. — Мама, ты оставайся, а я оденусь, побегу в больницу…

Появляется Наина Ивановна. Она, наверно, еще не ложилась. На ней нарядное платье, туфли на высоких каблуках, в ушах — блестящие сережки.

— Растирайте ей ноги! — велит она Прасковье Федоровне. — Я поставлю чайник, нужно обложить ее грелками.

Приходит из своей комнаты тетя Настя — тоже в ночной рубахе.

— Надо врача!

— Надо, да где его взять!

— Подождите, я принесу подушки. — Наина Ивановна возвращается с двумя подушками и подпихивает их маме под спину.

Мама все хрипит, широко разевает рот.

— Ну что вода? Все не согрелась? Надо грелки.

— Где, согрелась! — говорит тетя Настя. — Небось не лето… Наконец вода нагревается, но выясняется, что грелка есть только одна.

— Нальем в бутылки, — говорит Наина Ивановна. — Держите ее, держите, не давайте биться! Трите, трите ей ноги!

Мама вырывается, раскидывает бутылки, рвет на себе рубаху.

— Держите, держите!

Возвращается Елизавета Николаевна.

— Сказали, пришлют санитаров с носилками!

Мама уже не бьется и становится вся синяя.

— Мужу… — хрипит она. — Мужу напишите…

— Знаете что? — говорит Наина Ивановна. — Пока эти санитары явятся, она уже скончается! Расстелите на полу одеяло. Так. Теперь кладите ее. Беритесь за углы и понесем!

— Погоди, — говорит тетя Настя. — Одеться надо, не в рубахе ж идти…

Елизавета Николаевна с Прасковьей Федоровной берутся за один край одеяла, Наина Ивановна с тетей Настей за другой.

— Не донесем… — вздыхает Прасковья Федоровна.

— Донесем! — говорит Наина Ивановна. — Подымайте, пошли! Они уходят. В комнате становится пусто. Я сажусь на табуретку, поджимаю под себя ноги. Тихо. Горит лампочка. По полу раскиданы всякие вещи, бутылки, грелка… Я сижу долго-долго. Наконец хлопает входная дверь. Они возвращаются.

— Что ж ты сидишь? — говорит Елизавета Николаевна. — Ложись! Хочешь пойти к нам?

— Нет…

— Тогда тут ложись. Давай я тебя накрою.

Она подтыкает под меня со всех сторон одеяло, идет к двери, выключает свет и задевает ногой грелку. Из грелки с бульканьем выливается вода. Мне становится страшно, я вскакиваю и бегу к Луцким.

Прасковья Федоровна велит нам садиться за стол и дает каждому по вареному яйцу. Я еще никогда не ела яиц. Мама говорит, что невыгодно отоваривать карточки яйцами, гораздо выгоднее яичным порошком. А Елизавета Николаевна говорит, что лучше меньше, да настоящее, чем суррогаты эти проклятые.

— А у меня еще одно яйцо есть! — говорит Шурик. — Глядите!

— Бабушка! — тут же принимается хныкать Марина. — Бабушка, почему ему два? Тогда я тоже хочу два!

Шурик смеется и разжимает ладонь. Это не второе яйцо, это просто скорлупа от первого. Только он не разломал ее, как мы, а съел аккуратненько через дырочку.

— Видала, какой фокус! — Шурик радуется, что так здорово обманул Марину.

Я вдруг чувствую, до чего же мне хочется еще одно яйцо. И вообще, хочется есть… Ужасно хочется есть.

У Луцких в комнате есть встроенный в стену шкаф, а в нем — большое, во весь рост, зеркало.

— Гляди, видишь, как глаза моргают? — говорит Шурик.

— Как это — моргают? — спрашиваю я.

— Как? Хлоп-хлоп… Видишь?

— Да… А раньше они не моргали.

— Раньше тоже моргали! Просто ты не видела.

— Нет, не моргали! У тебя, может, моргали, а у меня нет!

— Моргали, моргали…

Зачем он показал мне это! Я не хочу! Теперь я все время чувствую, как у меня моргают глаза.

— Ты дурак! — говорю я.

— Сама дура!

— Мама пришла! Мама пришла! — кричат Шурик и Танечка, выскакивают в коридор и повисают на Елизавете Николаевне.

Каждый хочет повисеть на ней подольше.

— Ну, ну, задушили… — говорит Елизавета Николаевна. — Дайте хоть пальто снять…

— А что ты нам принесла?

Она вытаскивает из кармана кулечек с конфетами.

— Кому подушечку, а кому матрасик?

— Мне матрасик! Мне матрасик! — прыгает Шурик.

— И мне! — кричит Марина.

— А мне подушечку, — говорит Танечка.

— Мне тоже подушечку, — прошу я.

Я не такая глупенькая, как Танечка, я понимаю, что матрас больше, но я боюсь, что, если скажу «матрасик», мне вообще не дадут. Уж лучше подушечку…

Мы идем в больницу навещать маму. Елизавете Николаевне выдают белый халат и мне тоже. Халат на меня велик и волочится по земле.

— На, возьми бинтик, — говорит нянечка, — подвяжи.

Елизавета Николаевна подвязывает на мне халат и закатывает рукава. Мы заходим в палату. Тут много-много кроватей, и на каждой лежит женщина. Я смотрю, где же мама, но не вижу ее. Мы подходим к одной кровати. На ней лежит стриженная наголо женщина.

— Что, не узнала? — спрашивает Елизавета Николаевна. — Нина Владимировна, она вас не узнала!

— Я уже и сама себя не узнаю, — вздыхает мама. — Как говорится, с того света вернулась… Поверите, когда меня в палату внесли, со всех сторон кричали: «Куда вы нам покойницу пихаете? Смотрите, она вся синяя!» Вот, Марья Васильевна подтвердить может.

— Да, да, правда, — говорит женщина на соседней кровати.

— Все слышу, а сказать ничего не могу.

— Ну ничего, — утешает Елизавета Николаевна, — главное, что все обошлось.

— Бог ведает, обошлось или нет… Ужасная слабость, встать нет сил…

— Зачем вам вставать? Лежите…

— Да, пока не гонят… Недаром говорится: болезнь входит пудами, а выходит золотниками. И вы знаете, что врач сказал? Вполне возможно, что повлияли эти краски проклятые. Второй год с ними вожусь, а они, оказывается, чрезвычайно вредные. Но когда как огня боялась этого завода! А вышло — из огня да в полымя. И картошка эта дурацкая… Стала бы я себя гробить, если б знала, что у меня сердце в таком состоянии! Польстилась, идиотка, что брат участок достал. Простить себе не могу! По собственной глупости загубила последнее здоровье. Но кто же мог предположить? Все хочешь, как лучше.