Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы

• Название: Розы и хризантемы
• Автор: Светлана Шенбрунн
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-7516-0095-9

Многоплановый, насыщенный неповторимыми приметами времени и точными характеристиками роман Светланы Шенбрунн «Розы и хризантемы» посвящен первым послевоенным годам. Его герои — обитатели московских коммуналок, люди с разными взглядами, привычками и судьбами, которых объединяют общие беды и надежды. Это история поколения, проведшего детство в эвакуации и вернувшегося в Москву с уже повзрослевшими душами, — поколения, из которого вышли шестидесятники.

---

А как над нами переливается воздух, ты видишь? Нет, не удирай, пожалуйста! Видишь?..

Мы с Ольгой Николаевной идем в стадо, доить Дочку. Ольга Николаевна доит, а я так, смотрю. Вообще-то я боюсь коров. Есть довольно злющие — пригибают голову и выставляют рога. Так и смотрят, кого бы боднуть. А есть такие баловные — прыгают другой корове на спину и норовят покататься на ней. Это не честно, если кататься, так по очереди.

— Пускай по очереди катаются, сперва эта на той, а после та на этой!

— Ты про что это? — Ольга Николаевна отрывает голову от Дочкиного бока.

— Про коров.

— Это, милая моя, не коровы катаются, это бык!

— Бык? Тем более! Такой здоровенный… Как ему не стыдно! Зачем он на них катается?

— А ты не знаешь?

— Нет…

— Так уж я тебе и поверила!

— Правда, не знаю.

— А откуда дети берутся, знаешь?

— Из живота.

— А в животе откуда?

— В животе не знаю…

— Правда? — не верит Ольга Николаевна.

— Правда.

— Вишь, родители твои премудрые какое чудо вырастили! Десять лет, и не знает, отчего дети бывают. А сколько спутников у Марса, знаешь?

— Два. А отчего бывают дети?

— Нет, ты уж у них и спрашивай, у своих маменьки с папенькой!

— Их тут нет.

— Это точно! — Ольга Николаевна вздыхает. — Нет как нет… Уехали и пропали. Ни слуху ни духу. Хоть открыточку-то могли бы, я думаю, прислать. Поинтересоваться, как мы тут живы…

Почему все-таки она не хочет сказать, откуда в животе берутся дети?

— Ольга Николаевна, — упрашиваю я, — давайте пустим Альму в сени…

— Да ну ее к бесу! Наследит тут.

— Ей холодно…

— Ничего не холодно — вон шуба какая!

— Можно тогда я ей ватник отдам?

— Какой еще ватник?

— Тот, что на чердаке.

— Да разве она станет под ватником сидеть? Что ты, девка, выдумываешь?

— Ну пожалуйста!

— Бери, бери, только отстань… Отпусти душу на покаяние…

Ватник весь рваный и грязный, валяется скомканный в углу. Я беру его и встряхиваю. Ой!.. Кто-то укусил меня. Да как больно!.. Как больно… Пчела… Что она тут делала, в ватнике? Тоже, наверно, грелась… Мама говорит, что, если укусит пчела, нужно приложить к этому месту нож. Ладно, потом приложу, сперва постелю Альме.

— Ложись, ложись, моя хорошая. Правда, так теплее? Жалко, что нету для тебя подушки… Ой, как больно… Знаешь, как больно? Ужасно больно…

— Маш!.. А Маш?..

— Чего еще?

— Постриги мне ногти…

— Вот еще! Нашла себе няньку.

— Только на правой руке, на левой я сама умею.

— Маменькина дочка! — фыркает Маша. — Пора уже самой себя обслуживать. А Маша сказала, — пищит она таким, голосочком, как у Рины Зеленой, — ска-а-а-зала… что мне пора… пора уже капельку-капельку вырасти… и самой стричь свои ногти!

Пора-то пора, да только не получается. Ноготь гнется, а не стрижется. Никак не стрижется… И ходить с такими ногтями тоже невозможно: они обламываются. Половинка оторвется, а половинка висит и за все цепляется. Больно и противно.

Надо что-то придумать. Я беру иголку и начинаю протыкать ноготь — дырочка возле дырочки. Сделаю много-много дырочек и оборву их, как листок в блокноте. Все-таки будет лучше…

Кошка родила двух котят, одного рыженького, другого серого. Серого она любит, ласкает, кормит, вылизывает, а рыжего, бедного, гоняет. Он такой маленький, такой несчастный. Я подкладываю его под кошкино брюхо, но она, как только заметит его, сразу вышвыривает. И еще шипит. Паршивая мамаша.

— Нет, моя милая, надо любить обоих котят! Рыжий тоже хочет есть. Если ты будешь вырываться, я тебя буду держать. Ты плохая, дрянная кошка! Не будешь кормить рыжего, тогда я заберу у тебя серого.

Кошка мечется и мяучит — просит, чтобы я вернула ее любимого сына.

— Только если будешь кормить обоих! Что?! Опять пугаешь рыжего? Если ты обижаешь рыжего, я тогда буду обижать серого. Да, буду его тискать, и мучить, и бить. Вот так, вот так!

Кошка мяучит и плачет, пытается отнять у меня котенка. Нет, не отдам! Плачь, плачь! Вот возьму и выкину твоего серого. Зашвырну его в огород. Будешь знать! А рыжего буду жалеть и гладить. Выпрошу у тети Поли немножко молочка для него. Хороший рыжий, хороший…

Я выхожу за калитку. Маша приехала, Маша приехала!.. Вон, идет от станции. Я ее издали узнаю: у нее такая походка, ни с кем не спутаешь — юбка раскачивается колоколом из стороны в сторону, раз — по одной ноге, раз — по другой! Мама говорит, что это совершенно неприлично: девушке так вилять задом. Она даже советовала Ольге Николаевне убедить Машу следить за собой, а то о ней бог знает что подумают. А мне ее походка нравится, я бы тоже хотела так ходить, только у меня не получается. И юбки такой у меня нету…

— Маша! — кричу я и бегу ей навстречу.

Идет — белая блузка, клетчатая юбка, — идет и не слышит меня. Я подбегаю и пристраиваюсь рядом.

— Чего надо?

Злая. Наверно, провалила экзамен.

— Провалила экзамен, да?

— Не твое собачье дело!

Провалила. Или тройку получила.

— А я в этом году отличница… — сообщаю я просто так.

— Велика важность — в третьем классе отличница! В третьем классе каждый дурак может быть отличником.

— А я, когда буду такая, как ты, уже в девятый перейду!

— Подумаешь!.. Все равно ты сопля.

Ну и пусть… Пусть злится. Пойду к Тасе. Они с братом спят сейчас на сеновале, и у них каждый вечер собираются ребята — и местные, и дачники, рассказывают страшные истории.

Дверь сарая открыта, я забираюсь по лесенке наверх, на сеновал. Тут уже сидят несколько девочек и двое мальчишек. Сначала мы просто так болтаем, ждем, пока стемнеет. Про страшное нужно рассказывать в темноте.

— Он им и говорит, — рассказывает Толя, москвич, страшным голосом, — если ровно через год в этот день до заката не вернусь, значит, в дом меня не пускайте, гоните прочь. И вот ушел, и не возвращается, и не возвращается. И вот целый год уже ровно кончился, наступил этот самый день, а его все нет. А жена его и братья на дорогу смотрят, все глаза проглядели, все ждут, может, он еще покажется. И вот, только коснулось солнце края земли, глядят — идет! Идет себе, шагает, а их вроде бы и не видит. Брат его старший и говорит: «Все, вышло его время, нельзя его теперь в дом пускать!» А жена говорит: «Нет, не зашло еще солнце, значит, надо пустить!» И вот только потух последний солнечный лучик, тут он и подошел. Подошел, честь честью со всеми поздоровался, расцеловался, в общем, ничего они ему не сказали. И вот наступила ночь… — Толя замолкает.

— А дальше?

Молчит.

— Дальше рассказывай!

— Ну и вот… Улеглись они, значит, спать и уснули. Тут он встает себе потихонечку… вынимает из люльки ребенка… и выпивает у него всю кровь!

— Батюшки-светы!

— Господи Исусе…

— Потому что он, конечно, уже не живым человеком к ним вернулся, а самым настоящим упырем, вурдалаком, который кровью человеческой питается. Выпил он из ребенка кровь и обратно в люльку его положил…

Я вся дрожу — то ли от холода, то ли от страха, забиваюсь поглубже в сено, но все равно дрожу. Ох, какая темень!.. Снаружи темно, а в сарае и подавно.

— Про привидение, которое в замке, расскажи! — просит кто-то.

— Нет, лучше про оборотня!

— Про ледяную бабу!

— Про «Летучий голландец»! Давайте про «Летучий голландец»!

— Ладно, слушайте, — соглашается в темноте чей-то голос. — В ту ночь море было тихое-тихое. Один только шкипер стоял на вахте, а матросы все спали. И вот стоит он и видит вдруг прямо перед собой корабль. Черный весь, словно из вара слепленный, ни огней на нем, ни знаков никаких, и приближается он бесшумно, скользит по глади морской, хотя ветра никакого нет ни дуновения… И паруса на нем черные, и все черное. «Братцы, да это ж „Летучий Голландец“! — думает шкипер. — Быть беде!» И точно, только подумал, чувствует, будто сжимает ему кто горло железной рукой. Ни вздохнуть не может, ни крикнуть. Изловчился кое-как, выхватил шпагу свою, ударил туда, сюда — нет никого нигде, пусто вокруг…

— Ой, мама! — вскрикивает кто-то в темноте. — Кто это тут, кто?..

— Чего ты? Это я! — отвечает другой голос.

— Тихо вы, не мешайте! — ворчит третий.

— И в ту же минуту такой шквал налетел, закрутило корабль, как щепку, матросы на палубу высыпали — паруса убрать, а тут грот-мачту, самую большую, словно спичку, надвое переломило… Половину матросов волной в море смыло, а шкипера по палубе потащило и головой о бак хрякнуло. Так что он и не поймет уже, где море, где небо, а где он сам. Потом чувствует, вроде утихло море. Открыл один глаз, открыл другой, приподнялся — видит, люди незнакомые вокруг расхаживают, и корабль — не его совсем. Пиратский. И драка у них затеялась: кто шпагой дерется, кто ножом, а кто и голыми руками. И вдруг капитан на мостик выскакивает и начинает в тех, что дерутся, из пистолета палить. А шкипер все это видит, а сам ни рукой, ни ногой шевельнуть не может. Вдруг матросы всем скопом на капитана набросились, пистолет у него вырвали, а самого его к мачте крепко-накрепко привязали.