Леонид Гиршович - Арена XX

• Название: Арена XX
• Автор: Леонид Гиршович
• Жанр: Современная проза
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-9691-1481-4

ХХ век – арена цирка. Идущие на смерть приветствуют тебя! Московский бомонд между праздником жизни и ночными арестами. Идеологи пролеткульта в провинциальной Казани – там еще живы воспоминания о приезде Троцкого. Русский Берлин: новый 1933 год встречают по старому стилю под пение студенческих песен своей молодости. «Театро Колон» в Буэнос-Айресе готовится к премьере «Тристана и Изольды» Рихарда Вагнера – среди исполнителей те, кому в Германии больше нет места. Бой с сирийцами на Голанских высотах. Солдат-скрипач отказывается сдаваться, потому что «немцам и арабам в плен не сдаются». Он убил своего противника. «Я снял с его шеи номерок, в такой же, как у меня, ладанке, и надел ему свой. Нет, я не братался с ним – я оставил улику. А себе на шею повесил жернов». «…Вижу некую аналогию (боюсь сказать-вымолвить) Томасу Манну» (Симон Маркиш).

---

В соседней комнате он заметил Макарова. Наконец-то. Георгий Леонидович держал раскрытым портсигар, а угощался… Николай Иванович вспомнил этого человека: он тогда вышел вместе с Урываевым от Ашеров. Урываев направо, человек – налево, а покойница Кошмарик прямо через дорогу. А что как это было их последнее рандеву?

Скучно в эмиграции. Не располагает она материалами, достойными Бергова резца. Не из чего ваять.

– Сколько лет, сколько зим, – приветствовал он Макарова.

Макаров не ожидал его встретить. «Безумец чистой воды… Способен загрызть». Художник нарезает мир на картины – сюжеты тех из них, для которых позировал Берг, не оставляли никаких сомнений в его патологических наклонностях. «Таких изолируют, на таких надевают намордник. Что он здесь делает? Нельзя даже предостеречь других, не опозорив себя. Сумасшедшие хитры как дьяволы. Недаром говорят: бесное страдание. Ты привлек к себе внимание одного из агентов нечистой силы».

– Я немного занят, – нельзя показывать, что боишься. Ни людям, ни собакам, ни бесам.

– Не смею, не смею… – зловеще стлался Берг. – Я уже раз воспользовался вашей добротою. Вашей отзывчивостью… в минуту жизни трудную… Никогда этого вам не забуду, добрый человек. Кому рассказать, на какую отзывчивость способен мужчина… – и Николай Иванович доверительно обдал его щеку своим шепотом: – …с усиками. – И продолжал в голос: – Да если б вы сама Лилит были, я бы на коленях просил… молчу, молчу, молчу.

Сама «Лилит» Давыдовна не замечала их обоих. «Кокетство такое».

– Господа, господа! – Давыд Федорович захлопал в ладоши, призывая к тишине. – Мсье-дам – все выходят на Кудам! Прошу к столу. Выпить за уходящий год.

– Я с вами не прощаюсь, – сказал Николай Иванович Макарову. – Чем это вы так заняты, интересно?

Давыд Федорович подошел к Николаю Ивановичу:

– Я вам зарезервировал местечко рядом с собой. Не возражаете? – и предложил ему руку, как бывало кавалер даме в хорошем обществе.

Сидели с частотой бахромы – «тесно прижавшись друг к дружке, очевидно, чтобы сохранить некоторое неудобство, позволяющее с куда большей интенсивностью насладиться чувством уюта – того самого уюта, без которого немыслима…». Прервем цитату, дальше разночтения. Кто-то имеет в виду «старую добрую Германию», кто-то постылый уют польско-еврейского детства[15]. Втиснемся туда же и мы со своим эмигрантским застольем. Разнобой стульев, вплоть до вращающегося табурета от «Шиммеля», как нельзя лучше корреспондируют с разнофигурными рюмками, фужерами.

– За уходящий год!

Хлопнули пробки с неодинаковым звуком. Кто-то открыл мастерски и разлил аккуратно, без наводнений. Кто-то ухарским манером, по поговорке «Где пьют, там и льют». Трояновский-Величко поднялся, чтобы произнести тост, – приветствовал себя стоя:

– Друзья мои, у нас обратный счет времени, мы живем против часовой стрелки. Европа смотрит с надеждой в будущее, мы смотрим с надеждой в прошлое. Каждый уходящий год – это венок, брошенный с кормы корабля и уносимый течением назад, к дальнему брегу. Вот еще один за бортом. Выпьем за уходящий тысяча девятьсот тридцать второй год.

Чокнулись. Давыд Федорович с Лилией Долин, перегнувшись через стол. До хозяйки дома было не дотянуться, но они с нежностью переглянулись. Берг, вслед за Давыдом Федоровичем устремивший бокал в направлении Лилии Давыдовны, вынудил ее чокнуться и с ним. И таким же макаром он чокнулся с Урываевым. «Их зубы столкнулись, как две переполненные чаши» – писал Мопассан. Здесь наоборот: две переполненные чаши столкнулись, как зубы.

Утопавший в чужом баварском пиджаке Трояновский-Величко, выпив, по традиции запел:

Быстры, как волны, дни нашей жизни…

Остальные подхватили:

Что час, то короче к могиле наш путь.
Напеним янтарной струею бокалы,
И краток и дорог веселый наш миг!
Будущность тёмна, как осени ночи,
Прошедшее гибнет для нас навсегда.
Ловите ж минуты текущего быстро,
Как знать, что осталось для нас впереди…

– Да, время бежит, еще один год пролетел.

На это оригинальное чье-то замечание, оригинальностью готовое поспорить с междометием, Давыд Федорович возразил с подлинно шемаханской мудростью («вот он, потомок царя Соломона»):

– Это как посмотреть. Если как из поездов да из автомобилей, то можно нестись по чужим жизням. Хоть по целым столетиям. Знаете, как чужие дети быстро растут. А несколько десятков километров своих проходишь пешком.

Ни с того ни с сего запудренный юноша в черном бантике, таком же бессменном, как урываевские носки, возразил:

– Особенность возраста. Когда ноги отказываются служить, идешь все медленней и медленней, – он поглядел на Трояновского-Величко, которому Маргарита Сауловна как раз собственноручно накладывала грибки. (Научись не говорить под руку, юноша.)

– Домашние? – спросил Андрей Акимович.

– Ну что вы. Это же самим собирать надо. От Пресникова.

– Но все остальное – домашнее, – вступился Давыд Федорович за кулинарные таланты супруги.

– Исключительно, – посыпались со всех сторон отзывы – на салат, на студень. Кто-то откусил пирожок – с чем, еще не понял. – Язык можно проглотить.

– А вы, Пашечка, со знанием дела высказались о возрасте, – весело сказала дама с волосами цвета пылающей избы, грудь – стулом.

– Возраст, говорите? – словно спохватился Трояновский-Величко, обращаясь, однако, не к Паше, а к даме, у которой занялась крыша. – Я скажу вам, Фанечка Львовна, так: с возрастом уже видишь дно. Меньше соблазнов совершать поступки, которых будешь стыдиться.

Заметив на себе взгляд Урываева, Берг сказал Давыду Федоровичу громко:

– Ну, мне еще до этого далеко. Соблазны меня обступили со всех сторон.

«Я вас убью», – читалось в глазах Урываева, для храбрости опрокинувшего уже не один граненый кошмарик. «Какашка коротка», – читалось в глазах Берга.

Отбросив приличия, Александр Ильич браконьерствует вилкой прямо в вазочке: никак не накалывается грибок – заесть «Горбачева», которого русские презирали, ссылаясь на авторитет создателя периодической таблицы элементов. Немцы их решительно отказывались понимать: «У нас тридцать семь градусов еще считаются нормальной температурой».

У запудренного Пашечки желваки играют не вхолостую, «по рецепту мужественных тиков». Он честно жует. У него в тарелке оливье, а во рту вкус тунца с томатной подливой.

– Вы ничего не едите, – говорит Давыд Федорович соседу, «своей даме».

– А это что? – на тарелке у Николая Ивановича, как на предметном стекле, лежит разъятая ревельская килька пряного посола. Другое дело, что предмет своих изысканий вивисектор съест только через свой труп.

– Ах, я забыл, мы всё глядим в «наполеоны».

– А ведь вам вот-вот придется подыскивать новое место, – сказал Берг. – Уже скоро. Как только начнут петь на языке оригинала. Тогда на немецком вы далеко не уедете.

– Пока что Лео Блех будет дирижировать «Носом».

– То-то и оно, что носом. Дорогой Давыд Федорович, учите иностранные языки, это единственное, что остается.

– Кто там говорит о языках? Хотите заливного? – послышался голос Маргариты Сауловны.

– Спасибо, я удовольствуюсь килькой, – отвечал Николай Иванович, ошибочно приняв это на свой счет.

– Дэвочка…

– Что, мой хороший?

– Дай твою тарелочку.

Давыд Федорович слушал полные угроз речи Николая Ивановича, перед ним была полная тарелка – тот еще кот Васька. Предостерегающий перст приятно возбуждал в нем аппетит. Из сказанного Бергом следовало, что, пока не поздно, надо есть. Внимаешь тревожным слухам и ешь, ешь, ешь…

– Чего вы папу пугаете, на чем это он далеко не уедет? Он никуда и не собирается уезжать, – Лилия Давыдовна впервые обратилась к Бергу. («Как хороша ты, пташка, во гневе».)

– Уезжать из Германии? – спросил Макаров, отрезавший себе кусочек грудинки. – Что вы имеете в виду, Лилечка?

– Ничего не имею. Глупости, – отрезала Лилия Давыдовна, не глядя в его сторону.

Маргарита Сауловна, чтобы сгладить ее резкость – сама любезность.

– Георгий Леонидович, говорят, у вас выставка будет. «Хомо… Хомо…» ну, подскажите кто-нибудь. Еще в «Руле» писали.

– «Хомо олимпикус»…

– С «Рулем» это все ужасно…

– Советы взялись за нас всерьез…

– Ну там темная история, – сказал человек, куривший макаровские папиросы. – Это они говорят, что Советы. Могли быть и монархисты. Застрелили же они тогда… ах ты, Боже ты мой, имя запамятовал… их редактора…

– Владимира Набокова.

– Вот-вот.

Трояновский-Величко его поддержал:

– Кто угодно мог быть. У них дела шли из рук вон скверно, они бы все равно закрылись. Это могли сделать и… – Андрей Акимович выбросил вперед руку. – Чего на красных-то всех собак вешать.

– А этим-то что? – спросил Давыд Федорович.