Кэтрин Энн Портер - Библиотека литературы США

• Название: Библиотека литературы США
• Автор: Кэтрин Энн Портер
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1991
• ISBN: 5-05-002646-6

В настоящем издании представлены повести и рассказы двух ведущих представительниц современной прозы США. Снискав мировую известность романом «Корабль дураков», Кэтрин Энн Портер предстает в однотомнике как незаурядный мастер малой прозы, сочетающий интерес к вечным темам жизни, смерти, свободы с умением проникать в потаенные глубины внутреннего мира персонажей. С малой прозой связаны главные творческие победы Юдоры Уэлти, виртуозного стилиста и ироничного наблюдателя человеческих драм, которыми так богата повседневность.

---

— Роскошный мужчина! — продолжал журналист уже нормальным тоном. — И, верно, на хорошем счету у правительства.

— Нарываешься на драку? — спросил газетчик, пытаясь подняться, но застрял между столом и стулом, который стоял вплотную к стене.

— Хоть сейчас, — сказал журналист. — Если не струсишь.

Друзья газетчика не давали ему встать и успокаивали:

— Не связывайся с этим куском дохлятины, — сказал один из них, стараясь придать своим набрякшим кроличьим глазам трезвое и осмысленное выражение. — Господи! Этот слизняк тебе до пупка, Джо! Ты что, не видишь? Ты же не будешь о такого марать руки, а?

— По стенке размажу, — сказал газетчик, не больно-то вырываясь.

— Señores’n, señores’n[24], — урезонивал компанию маленький мексиканец-официант. — Кругом приличные дамы и господа. Пожалуйста, потише. Пожалуйста, ведите себя пристойно.

— Да кто ты такой? — спросил газетчик журналиста из-за сплетения рук и щуплой спины официанта.

— Да никто он, Джо, никто, — сказал его друг. — Угомонись, пока эти мексикашки не развели вонь. Ты же знаешь, они могут полезть в бутылку, когда меньше всего ждешь. Угомонись, Джо. Ты что, не помнишь, что произошло в последний раз? Да плевать тебе на него.

— Señores’n, — маленький официант по очереди всплескивал тонкими, цвета красного дерева руками, словно они были на шарнирах, — необходимо прекратить скандал, или Señores’n придется уйти.

Скандал прекратился. Он, казалось, выдохся сам. Четыре газетчика за соседним столиком снова уселись, склонили друг к другу головы и что-то забормотали над высокими стаканами. Журналист тоже отвернулся, заказал еще два виски и тихим голосом продолжал рассказ.

Ему давно не нравится это кафе. Что-то обязательно случится и испортит вечер. На свете много бездельников, но кого он по-настоящему презирает, так это газетчиков, особенно пьяных недоучек, которые, по мнению «Юнайтед пресс» и «Ассошиэйтед пресс», только и годятся, что для работы в Мексике и Южной Америке. Знай суют нос не в свое дело, постоянно устраивают какие-нибудь провокации, лишь бы наскрести себе материал. Прямо напрашиваются, чтобы правительство гнало их отсюда в три шеи. Он случайно знает, что толстого кретина за соседним столиком вот-вот выдворят из страны. Так что теперь ему один черт, какие шуточки отпускать… Кстати, этот эпизод кое-что ему напомнил…

Однажды вечером он с Мириам пришел сюда поужинать и потанцевать, а за соседним столиком сидела четверка толстых генералов с Севера — очень пузатых, с большими подкрученными усами и широкими поясами, нашпигованными патронами и пистолетами. В те дни Альваро Обрегон как раз захватил город, и генералов в нем кишмя кишело. Они расползлись по баням, где сдирали пропотевшую во время кампании амуницию и выпаривали из себя остатки алкоголя и блуда, они набились во все кафе, чтобы снова налакаться шампанским и подцепить французских шлюх, которых выписали на праздник введения президента в должность. В общем, эта четверка тихо грызлась, сверля друг друга маленькими злыми глазками. Он с Мириам танцевал за шаг от их стола, когда один из них вдруг вскочил и схватился за пистолет, но пока он возился с кобурой, остальные трое встали и без слов скрутили его. Зал сразу отреагировал. Обычная по тем временам картина. А главное, все нормальные мексиканские девушки тут же покрепче схватили партнеров за талию и, повернув их спиной к генералам, загородились словно щитами. Музыка оборвалась, публика замерла. Но тут Мириам выскользнула у него из рук и залезла под стол. Пришлось на глазах у всех вытаскивать ее оттуда.

— Давайте выпьем еще, — сказал он и замолчал, уставившись в зал, словно видел его таким, как в тот вечер около десяти лет назад. Потом поморгал глазами и продолжал.

Большего унижения он не испытывал за всю свою жизнь. Готов был провалиться сквозь землю, пока собирал со стола вещи и уводил жену. Генералы тем временем снова расселись, и публика продолжала танцевать, будто ничего не случилось… Ни с кем действительно ничего и не случилось, если не считать его самого.

В ту ночь, а потом и еще целый год он пытался объяснить ей, каково ему тогда было. Она ничего не желала понимать. Иногда говорила, что все это чушь собачья. Иногда самодовольно заявляла, что ей бы и в голову не пришло спасать свою шкуру за его счет. Такие фокусы, мол, на руку лишь мексиканкам, у которых одно на уме — как бы, не нарушая приличий, потеснее прижаться к мужчине, тут для них любой повод хорош, но ей-то с какой радости подражать? Кроме того, под столом безопаснее. Первая и единственная ее мысль была о безопасности. Он убеждал Мириам, что пуля с легкостью прошивает дерево, доска — не защита, а человеческое тело держит ее не хуже пуховой подушки. Однако она продолжала твердить, что ничего другого не пришло ей тогда в голову и он тут ни при чем. Он, конечно, был при чем, но никак не мог заставить ее понять. Мексиканки с рождения знают, что надо делать, и реагируют молниеносно, у них это в крови, а вот Мириам раз и навсегда доказала, что инстинкты у нее не срабатывают. Кстати, когда она, поджимая или закусывая губы, повторяла слово «инстинкт», оно получалось каким-то ругательным, грязнее не сыщешь. Но это еще цветочки. Ее совершенно не волнует, в конце концов заявила она, что там у мексиканок с рождения, но тешить всю жизнь мужское тщеславие она не желает. «А потом, разве я могу положиться на тебя? — спросила она. — Какие у меня основания на тебя полагаться?»

Удивительно, до чего Мириам изменилась со времени их первой встречи в Миннеаполисе. Перемены эти он связывал с ее работой в школе и сказал как-то, что страшней профессии не сыщешь, надо издать закон, запрещающий хорошеньким женщинам учительствовать до тридцати пяти лет. Но живут-то они, напомнила Мириам, на деньги, заработанные ею учительством. Их помолвка длилась целых три года — этакая целомудренная, междугородная помолвка, нездоровая, по его мнению даже противоестественная. А пока она копила в Миннеаполисе деньги и набивала сундук всяким постельным и прочим барахлом, он, понятное дело, коротал в Мехико время с индейской девицей, которая позировала знакомым художникам. Работал он тогда преподавателем английского в техническом колледже — чертовски странно, но раньше ему и в голову не приходило, что он тоже был учителем! — и прекрасно жил на свою зарплату с индеанкой, поскольку ей за позирование никто и не думал платить. Индеанка беззаботно крутилась между художниками, кухонными кастрюльками и его постелью и, не прерывая ни одного из этих занятий больше чем на пару дней, еще успела родить ребенка. Позже ее взял к себе художник поизвестней и поудачливей, и она сразу обрела утонченность, «характерность», хотя с ним по-прежнему была простой и милой. Еще позже, нацепив на себя традиционные местные украшения, она в традиционных нарядах танцевала традиционные танцы и даже научилась рисовать, не хуже семилетнего ребенка.

— Ну, вы знаете, — сказал он. — Примитивизм.

А на него навалились собственные проблемы. И когда для Мириам настало время приехать и выйти за него — отсрочка, как он понял позже, объяснялась ее дурацким отношением к приданому, — индеанка беззаботно, даже слишком беззаботно, перебралась к другому. Правда, через три дня она явилась назад, сказала, что собирается замуж, на этот раз по-настоящему, и не подарит ли он ей кое-какую мебель. Он помог погрузить скарб на спины двух индейцев-носильщиков, и она окончательно ушла вместе с младенцем, чья головка свешивалась из шали. Увидев маленькое личико, он почувствовал, как в нем шевельнулось странное чувство. «Мой, — сказал он себе, но тут же добавил: — Может быть». Поручиться никогда нельзя, да и ребенок был обычным черноволосым индейским ребенком. Замуж девица, само собой, не вышла, даже и не собиралась.

Когда Мириам приехала, жилье оказалось почти пустым — за все время он не скопил ни песо. У него была кровать, плита, раскрашенные тыквы, резные деревянные фигурки, прекрасной расцветки керамика да на стенах висели рисунки и картины его мексиканских друзей. Ему казалось, что все вполне пристойно, но посмотрели бы вы на лицо Мириам! Сказать она ничего не сказала, но стала совсем несчастной, и первые несколько недель только и делала, что плакала, при этом по каким-то неясным, высосанным из пальца поводам. Проснется он ночью, а она лежит и горько плачет. Сядут они утром за кофе, а она уронит голову на руки и опять в слезы. «Не обращай внимания, — говорила она. — Сама не знаю, в чем дело. Просто хочется поплакать». Теперь-то он понял, в чем дело. Три года она строила радужные планы, приехала черт знает из какой дали — и не представляла, как заявится назад домой. Настроение это длилось у нее не особенно долго, но медовый месяц был испорчен вконец. Об индеанке она и понятия не имела, веря, если, конечно, не притворялась, что до свадьбы он тоже был девственником. Любопытство Мириам не мучило, нравственные принципы были строгие, и он никак не мог решиться посвятить ее в свое прошлое. Она, черт ее дери, и мысли не допускала, что у него вообще было какое-то прошлое, кроме, конечно же, трех лет их помолвки. Ему всегда казалось, что девственницы, как бы холодно они себя ни держали, страстно, до дрожи в коленях желают узнать тайну, пока им ее благополучно не открывают в безопасной свободе освященного браком ложа. Но Мириам опровергла его теорию, как со временем опровергла и многие другие. Его намерение сыграть роль умудренного опытом мужчины, обучающего невинную, но с интересом внимающую новобрачную, было задушено в зародыше. Она не хотела ничему обучаться, и ее не волновало, интересно ему с ней или нет. Стоило ему разнежничаться, как мысли Мириам уносились куда-то далеко, в собственные темные глубины, словно предшествующая и более мучительная травма познания не отпускала ее от себя. По каким-то причинам, о которых она не хотела или не умела говорить, ее было невозможно приручить. Не пришлось ему, кстати, сыграть и роль поэта. Его стихи Мириам не трогали. Она предпочитала Мильтона. Так и заявила. И еще заявила, что главным событием в их браке считает обоюдное принесение в жертву девственности, а раз этот священный обряд уже свершился, то все последующее, куда более вульгарное, ее уже не интересует. Наготове у нее всегда была роскошная, применимая ко множеству ситуаций фразочка: «не переступать черту». И «черта» эта становилась особенно жирной, когда они ложились в постель…