Монах Афонский - Птицы небесные. 3-4 части

• Название: Птицы небесные. 3-4 части
• Автор: Монах Афонский
• Издательство: Святая Гора Афон
• Жанр: Религия
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-7877-0099-2

В третьей части книги «Птицы Небесные или странствия души в объятиях Бога» повествуется об углубленном поиске монашеского бесстрастия, столь необходимого в духовной жизни, об усилиях уяснить суть этого высокого состояния духа в сравнении с аскетическим опытом монахов Афона, Синая и Египта.

Четвертая часть книги знакомит нас с глубоко сокровенной и таинственной жизнью Афонского монашества, называемой исихазмом или священным безмолвием. О постижении Божественного достоинства всякого человека, о практике священного созерцания, открывающего возможность человеческому духу поверить в свое обожение и стяжать его во всей полноте богоподобия — повествуют главы этой книги.

---

На Новой Фиваиде меня ожидали двое гостей: протоиерей, зрелый, опытный, смотревший изучающим взглядом, и его сын, диакон, улыбчивый и открытый. Что-то их расположило к скиту, потому что в дальнейшем мы еще не раз встречались на Фиваиде, пока протоиерей не остался в братстве, проявив решительность, и не без чудесной помощи Божией.

Через несколько дней, упаковав рюкзак, я поднялся в свою пещеру и пребывал там в молитве и созерцании, не различая день и ночь. А когда спустился в скит, продолжил свою практику. Теперь молитва не отходила от сердца, совершаясь с непостижимой скоростью и я мог усиливать или замедлять ее по желанию. После ночного созерцания и молитвы, которая не прекращалась даже во сне, каждый день представлялся как блаженное зрелище чудесного и прекрасного мира, где лишь тело являлось участником различных событий, а ум находился вне их досягаемости, пребывая с Возлюбленным и Сладчайшим Иисусом. Дух, окрыленный благодатью, стал подобен птице Небесной, не оставляющей в небе никаких следов, как говорил монах Григорий.

Фиваидские отцы сообщили мне, что, пока я отсутствовал, несколько раз звонил архимандрит Пимен. Когда мы созвонились с ним, он передал, что у отца Кирилла воспаление легких и он находится в Кремлевской клинике в очень тяжелом состоянии. Немедленно мы с иеромонахом Агафодором вылетели в Москву. Расторопная инокиня София, вместе с сочувствующим нам знакомым врачом рентгенологом, провели нас к батюшке.

— Отец Кирилл уже ничего не говорит и лежит с закрытыми глазами, — шепотом сообщили нам дежурившие у постели монахини. — Хотя температуры уже нет, не знаем, как вы будете говорить со старцем… Батюшка, отец Симон приехал! — негромко позвали сестры неподвижно лежавшего духовника.

К нашему полному удивлению старец открыл глаза и сел на постели, опутанный трубками и проводами. Монахини поспешили подложить подушки ему под спину. Бледный, худой, измученный болезнью отец Кирилл был по-прежнему красив! Красив той неброской глубокой духовной красотой благодати, которая струилась от него.

— Батюшка, родной! Благодарю вас, батюшка, за все, что вы сделали для меня! Благодарю вас за новую жизнь во Христе, которую вы даровали мне по неизреченной милости Божией! Благословите…

Я припал к его коленкам, обняв ноги руками. Старец светло улыбнулся, сияя глазами, и положил руку мне на голову.

— Отец Симон, отец Симон! Рад тебя видеть, очень рад!

У старца словно прибывали с каждым мгновением силы. Сестры, стоявшие в уголке палаты и женщины-врачи начали плакать. У меня тоже слезы струились из глаз. Я не мог наглядеться на своего любимого старца: «Благодатное солнышко жизни моей, выздоравливай и укрепляйся ради всех нас, любящих тебя, отче дорогой и ненаглядный!» — неслышимые слова выговаривало мое сердце. Я не отрывал взора от сияния мудрых и добрых глаз духовника.

— Ты по-прежнему на Фиваиде? — спросил он, слегка задыхаясь.

— Да, батюшка.

— А как старец Симеон? — тихо проговорил старец своим хрипловатым голосом.

— Лежит возле храма святых апостолов Петра и Павла, отче, под кипарисовым крестом. На Рождество отошел. Отпели и похоронили на Фиваиде.

— Так, так… Царство ему Небесное! Сверстник мой, монах Симеон, да… — Духовник перекрестился. — А где теперь отец Херувим?

— На Кавказе. Уехал туда вместе с братством. А как вы, батюшка? Как себя чувствуете?

Старец снова улыбнулся своей кроткой и чистой улыбкой:

— Душа моя в неизреченной радости возносит Богу хвалу: «Слава в Вышних Богу и на земле сердца — мир Божий, всякий ум превосходящий, и в человецех, душе моей, — неизреченное благоволение…»

Словно ребенок, батюшка восседал среди белых простыней и подушек, как будто в его облике Сам Господь восседал на облаках небесных. В этот миг он был удивительно похож чем-то на Христа, вознесшегося на Небеса…

— Сестры, подарки, несите подарки отцу Симону для Афонских братьев!

Монахини принесли старцу пакеты со сладостями, которые он вручил мне в руки.

— Вам пора отдыхать, батюшка! — строго сказала монахиня, прислуживавшая больному духовнику. — Вам вредно долго сидеть…

Она сурово оглянулась на меня. Отец Кирилл послушно лег на подушки и поманил меня пальцем, улыбаясь.

— Симоне Ионин, любиши ли меня? — прошептал он.

— Вы знаете, батюшка, как сильно я люблю вас! Я очень, очень вас люблю…

— С Богом, отче Симоне, молись обо мне, а я буду молиться о тебе! С Богом! — благословил он меня.

Это была наша последняя встреча. Я вышел в коридор с лицом, залитым слезами.

— Батюшка, прямо чудо какое-то! — наперебой говорили сестры. — Старец до этого лежал, не говорил, и даже не шевелился. А тут сам поднялся и даже разговаривал так бодро… Вы бы почаще к нему приезжали, раз у батюшки от вашего приезда так здоровье улучшилось…

В Москве мне пришлось ездить с кислородным баллоном, легкие уже не выдерживали столичного воздуха. Не задерживаясь, мы улетели в Грецию. На Фиваиде нас встретили радостно. Где-то на чердаках отыскался старый пожелтевший устав скита: постная седмица, всенощные бдения по четкам, литургии по воскресеньям.

— Надо же, как получается! — радовались братья. — Оказывается, сами того не зная, мы живем по древнему Фиваидскому уставу, который благословили игумен Макарий и духовник отец Иероним!

В Фиваидскую библиотеку мы привезли из Москвы первые издания книг старца Софрония «Видеть Бога, как Он есть» и «О молитве». Почитая Афонских подвижников и учеников Иосифа Исихаста, я всей душой принял книги отца Софрония, которые словно убрали некую завесу и явили мне полноту духовной жизни и ее безграничные просторы. Благодаря чтению его книг, в сердце моем сами собой объединились все периоды моей молитвенной жизни — и в Абхазии, и в Греции. Греки, сербы, болгары, румыны и даже далекие копты, с их своеобразным Православием, — все они стали открытием глубин православного духа, который не знает границ и расстояний. Во мне созрело глубокое убеждение, что без книг старца Софрония в современном Православии образовалась бы огромная и ничем не восполнимая брешь.

Из Троице-Сергиевой Лавры позвонил отец Анастасий и рассказал, что наместник благословил издать сборник стихов из моего кавказского периода. Я хотел, было, предупредить издателя, чтобы не печатали попавшие в их руки черновики, но мой друг сообщил, что архимандрит Феофан уже благословил, не принимая никаких возражений: «Печатайте все!» Спасибо этому необыкновенному человеку, одаренному и талантливому деятелю Церкви, с которым то и дело пересекалась моя жизнь. Отец Агафодор продолжал перевод своих первых книг с греческого языка, на мой взгляд очень удачный. Но все эти небольшие радости быстро сменились сильной скорбью: я узнал, что монах Григорий скончался и погребен на монастырском кладбище. С грустью стоял я неподвижно у простенького креста. Все уходит, все лучшее, что встречалось в жизни, уходит, словно не желая быть ею, как будто с какой-то легкостью просто и незаметно оставляя ее и возвращаясь в неизменное и вечное, что не имеет в себе никакой скорби.

Монахи принесли епитрахиль и кадило. Я отслужил литию и мы с отцом Агафодором протянули у могилы монаха по несколько четок. Я присел на кладбищенскую скамью. Вдали, над редким сухим леском, кружили чайки, почему-то залетевшие сюда, так далеко от моря. По вечнозеленым оливам пробегал ветерок, заворачивая наизнанку серебро листвы и качая скорбные кипарисы. У ног примостился рыжий монастырский кот и с мурлыканьем начал тереться о ботинок. Текучие неуловимые видения жизни, в которой и я сам был мимолетной вспышкой переживаний и поисков. Даже слабое тепло зимнего солнца, греющего правую щеку, казалось светом, пришедшим из другого мира, уже оставленного мной навсегда и передающего мне свои последние теплые ласки…

Болезни вновь обрушились на меня и я со скорбью начал понимать, что климат Афона не подходит для моих легких. Зима на Святой Горе выдалась суровая. Даже Новую Фиваиду засыпал снег, отчего скит похорошел неузнаваемо — снежный покров прикрыл все старинные развалины, превратив их в какой-то сказочный город. Я углубился в рукописи монаха Григория и забыл обо всем. Его записи удивили меня. В них вперемешку были собраны его замечания по различным вопросам духовной жизни и многочисленные цитаты его любимого святого — преподобного Каллиста Ангеликуда. «Тех, которые достигли истинного созерцания, Дух Святой соединяет с предвечной красотой Божественной Троицы. В глубоком изумлении при созерцании света Троицы ум теряет способность к восприятию чего-либо иного и забывает самого себя. Человек в Божественном созерцании облекается в Небесный образ, в образ Небесного человека».

Я сидел на деревянном топчане, опираясь спиной о деревянный щит, который мне служил опорой при долгих ночных молитвах. В углу, перед иконами Спасителя и Иверской Матери Божией, тихо мерцала лампада крохотным зеленым огоньком. Дрова в печи почти прогорели, но в келье еще держалось тепло. В три часа тридцать минут слабое легкое сияние голубоватого цвета стало проявляться перед иконами, оно ширилось и росло. В лицо словно пахнуло теплым ветром. Светлое веяние благодати заставило сердце замереть от святости того, что свершалось передо мной. В углу, источая сияние или, вернее, будучи сам этим сиянием, стоял монах Григорий, с той же едва заметной улыбкой на лице, которая запомнилась мне при нашем прощании. Только ряса его была уже не черной, а будто сливалась с белизной лица и бороды. Ног его я не видел. Он как будто стоял в светящемся ореоле. В келье наступила полная тишина. Я перекрестился, забыв, дышу я или нет.