Магдалена Тулли - Сны и камни

• Название: Сны и камни
• Автор: Магдалена Тулли
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Проза
• Год: 2007
• ISBN: 5-86793-535-3

Магдалена Тулли — известный польский прозаик и переводчик. «Сны и камни» — один из блестящих дебютов 1990-х. История некоего города (в котором легко узнать черты Варшавы) — антиутопия, рассказ о безуспешной попытке строительства совершенного мира. По словам самой писательницы, «эта книга — не о городе, она — о жизни и смерти». Гротескное переосмысление фактов XX века дало синтез притчи и эпопеи, анекдота и поэмы. В книге нет героев. Зато есть камни, в которых люди тщатся воплотить свой идеал гармонии, и сны, в которых пытаются спрятаться от окружающего хаоса.

---

Принцип меандра превращает улицы в хаотичный лабиринт, порождая бесчисленные фигуры разной формы, накладывающиеся одна на другую и переплетающиеся, каждая из которых может оказаться частью большего целого. Город, подчиненный принципу меандра, полон манящих или пугающих возможностей, лакомых или омерзительных объедков, заманчивых или тошнотворных запахов, смутных звуков; вывеска на вывеске, рикша за рикшей, ни сантиметра свободного пространства. Всякую площадь соединяет с соседней множество разных путей, от которых у жителей голова идет кругом и глаза разбегаются, а рассудок мутится от постоянного взвешивания альтернатив. Все оказывается относительным, а уж о том, чтобы отыскать причинно-следственные связи, приписать результату повод, провести параллельные линии, свершить правосудие, — и думать нечего.

Лишь жители города, выстроенного по принципу звезды, не знакомы с проблемой выбора. Они могут передвигаться исключительно по прямой, но в определенном смысле все прямые там параллельны. Из каждой точки открывается только один верный путь. Взоры прохожих поэтому спокойно устремлены вперед, придавая лицам выражение безграничного терпения. Главные улицы там лучами ведут к самому важному пункту, обозначающему подлинный центр. Здесь расположено сердце города. Отсюда весь город виден как на ладони, его можно в мгновение ока просветить взглядом насквозь вместе с интерьерами и даже телефонными колодцами, коллекторами канализации, чередой подвалов. Это матрица мирового порядка, частью которого является город, а также бесценная готовая схема оценок, которыми будут снабжены в нем вещи. Сила тяготения предметов, брошенных на чаши весов, определяется там не столько их массой, сколько оценкой. Вследствие прозорливости оценок более достойными похвалы или презрения порой оказываются не свершившиеся факты, а те, что не имели места.

Проще всего на чистом листе чертежной бумаги изображать прямоугольники. В силу механических свойств чертежных инструментов те сами размножаются на его поверхности, не оставляя места другим формам. Звезды же рождаются в умах. Там, вдали от земли, этой обители муравьев и дождевых червей, они вспыхивают внезапно, и их не ведающие преград лучи насквозь прошивают тьму. Неизвестно лишь, откуда берется меандр, чуждый трезвому расчету, на который опираются движения угольников, и не менее чуждый светлым мечтам. Неправильная форма — свидетельство сопротивления, какое оказывают природе меандра линейка заодно с угольником, а также направляющая карандаш мысль. В поле притяжения каждого прямоугольника луч звезды искривляется, а вновь вырвавшись на свободу, ищет прямого пути — еще и еще раз, всегда безуспешно. Прихотливость рисунка говорит о том, что сотканная из грез схема звезды спорит с приземленной схемой прямых углов, которые образованы вычерченными на бумаге линиями. А вот между силами прямоугольника и звезды может установиться состояние равновесия, сохраняющееся среди меандров идеологии и сухого расчета.

А намерение провести линию? Зачем стали их чертить, не дожидаясь, пока те сами возникнут на поверхности бумажной плоскости или в пространстве? Распорядившись вычерчивать линии, зодчие приняли одну из истин, доступных воображению, концепцию, на которую остается лишь положиться, поскольку она по природе своей не поддается проверке. Согласно ей, не энергия прорастающих семян и не давление питающих древесину соков даруют миру жизнь — им движут моторы, передачи и зубчатые колеса, механизмы, вращающие Солнце и планеты, тянущие облака по небосклону, проталкивающие воду в речное русло. Прозрачность и безыскусность этой идеи спасительны. Она позволит демонтировать, ремонтировать и вновь монтировать каждый поврежденный элемент. Если только мир состоит из отдельных, разъемных частей и каждый процесс можно корректировать независимо от всех прочих, без опаски нарушить равновесие целого. Иначе говоря, город звездчатый и город прямоугольный лучше города-меандра при условии, что мир есть машина.

Зодчие обладали преимуществом уверенности. Располагали неоспоримыми истинами. Но оставили их при себе. Откуда теперь черпать уверенность, что мир есть машина, если он в столь многих отношениях напоминает дерево? Подобно дереву и антидереву, каждая вещь на свете соединена с антивещью, а все видимое связано с чем-нибудь невидимым. Между видимой и невидимой частями дерева непрерывно текут соки от корня к листьям. Желтея и опадая, листья покидают высоты кроны и возвращаются к истокам — к корню. Подобно ему становятся темными и влажными, смешиваются с землей и водой, а сделавшись наконец незримыми, им поглощаются. Несмотря на живительный круговорот, разделить дерево и антидерево техническими методами возможно. Зодчие успешно рубили деревья. Хотя следует отметить, что процедура эта губит обе части. То же происходит с каждой вещью: после отделения видимой части от невидимой все вянет и засыхает. Не все, утверждает кое-кто, и тоже не без оснований. Но уцелевшее окажется элементом театральной декорации или сна.

Трудно работать, не зная, какой истины придерживаться. Когда мы представляем мир деревом, мы видим дерево, когда представляем его машиной, он и есть машина. В обоих случаях наблюдение подтверждает концепцию, в обоих все сходится. Вещи не снабжены ни пояснительной этикеткой, ни сентенцией, которая послужила бы подсказкой. Скажешь: «это — дерево» — и немедленно вспомнишь о машине, скажешь: «это — машина» — и сразу вспомнишь о дереве. Поэтому слова «это — дерево» и «это — не дерево» означают, в сущности, одно и то же. Разве не было бы лучше, окажись создатели проекта правы? Они обходились с миром, как с машиной, готовые в любую минуту изъять нужное и отремонтировать. А благодаря уверенности, которая была их уделом, отделение вещей от антивещей оказывалось простым как дважды два. В машине ведь нечему портиться во время процедуры разъединения. Она — предмет неодушевленный по своей сути, изначально, и никто не питает на сей счет иллюзий. Если снять обшивку, взгляду открываются детали. Нет там никакой тайны, ничего неуловимого, ничего, что нельзя было бы потрогать. Даже законы снашивания элементов совершенно очевидны. Известно, что связано оно с проникновением внутрь механизма пыли и водяного пара. Если мир — машина, то разделение вещей и антивещей следует начинать с герметизации обшивки. С возведения прочно стоящего на земле свода. Он заставляет расступиться воды горние и дольние и определяет, где верх, а где низ, что есть порядок и постоянство, а что — хаос и перемены. Лишь тогда удается отличить день от ночи.

Герметичная обшивка защищает от внешней пыли и внешней влаги. Но решение одной проблемы порождает новые сложности. Приходится устанавливать холодильные агрегаты, чтобы уберечь механизм от перегрева. Чем больше таких вспомогательных устройств, тем больше внутренней пыли и внутреннего водяного пара, возникающего вследствие трения и разницы температур. Окончательно же разъединить движение и трение, тепло и холод, добро и зло позволят установки, откачивающие пар, пыль и мусор за пределы небесного купола, прямо во вспененные голубые воды, бурлящие по ту сторону свода. Вопрос разделения города и антигорода сводится, таким образом, к питанию всех необходимых механизмов. Согласно концепции создателей проекта, надежное сухое пространство под сводом обеспечивается герметичными границами и мощными электростанциями.

Город, раскинувшийся на бумаге, заключал в себе нечто праздничное. Он проектировался для солнечных дней, и просто невозможно было вообразить, как выглядела бы в нем слякоть. Ровные плитки тротуаров напоминали бумагу в клеточку, а может, наоборот: расчерченная бумага притворялась тротуарной плиткой. Здесь не было места для валяющихся на помойках отбросов. На одной улице располагался детский сад, по другой шагали каменщики в перепачканных известкой штанах, третью оглашал звуками блестящих труб оркестр. Создатели проекта позаботились о том, чтобы солнце освещало и каменщиков, и детский сад, но — разумеется — великолепнее всего освещало оно трубы.

Все это можно было увидеть и на фотографиях в газетах. Каменщики в низко надвинутых на лоб кепках видели задумчивость каменщиков за партией шашек в субботу после рабочего дня, уверенность каменщика, выводящего двухэтажную дробь на доске в вечерней школе, гордость каменщика, который показывает опрятной медсестре новый дом. Ибо газеты возникли на свете одними из первых; кажется, даже прежде, чем появились типографии.

Газетные фотографии соприкасались с нашим миром поверхностью бумаги, однако обладали и третьим измерением, в котором фибровые чемоданы, лежавшие под двухъярусными кроватями в комнатах на двадцать человек, были набиты не кольцами колбасы, не бумазейными кальсонами, но книгами о жизни каменщиков. Ведь что в этом мире могло быть для каменщика интереснее, чем жизнь каменщика, труд каменщика, мысли каменщика? То же относилось к токарям, литейщикам, монтерам и всем прочим счастливым обитателям мира, скрытого под поверхностью бумажного листа.