Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]

• Название: Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]
• Автор: Катя Ткаченко
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003

Каждый из нас понимает, что любовь и похоть — не вполне одно и то же. А для героини Кати Ткаченко, попавшей в экстраординарную ситуацию, они постепенно обернулись полярными, враждующими противоположностями.

В дебютном романе молодой, еще не испорченной рутиной ремесла писательницы, конечно, есть композиционные слабости, но они с лихвой искупаются обаянием ее незаурядного темперамента и безупречного, по-мужски цепкого языкового чутья.

---

Но это было в прошлый заезд в этот магический город, когда сердце никак еще не могло успокоиться, в последний же мой визит сюда, пусть всего лишь несколько дней спустя, я был уже другим и не знаю, что послужило этому причиной — будем считать, что скалистые берега каталонского побережья, высокое голубое небо, кривоватые пинии и быстро проносящиеся над ними белые и мохнатые облака сделали свое дело и боль унялась, осталось лишь чувство незаполненности, которое я и решил убить тем, чтобы воплотить план всего лишь из двух пунктов, уже упомянутого «б» — похода по Рамбле, и «а» — покупкой подарка тебе, прощального подарка, который я совсем не собирался вручать лично, а просто запаковал бы в небольшую бандероль и отправил прямо отсюда, из Барселоны, хотя для этого мне пришлось бы преодолеть множество препятствий, и прежде всего из–за моего абсолютного незнания испанского языка и такого же абсолютного нежелания местного населения говорить по–английски.

И подарок я хотел купить именно в районе площади Каталония, где находятся самые модные магазины этой части побережья, хорошо зная, что при виде упаковки с фирменным знаком «Английского дворика» или «Марк энд Спенсер» сердце твое если и не смягчится, то все равно вздрогнет, хотя представить, что ты будешь чувствовать, когда развернешь бумагу и откроешь коробочку не могу даже я со своей способностью к воображению и перевоплощению, ведь то, что я надумал тебе подарить, могло придти в голову именно здесь, в мире красивых мужчин и далеко не таких совершенных, как это казалось бы, женщин.

Я надумал подарить тебе пояс, друг мой, кожаный пояс или змеиной, или крокодиловой кожи, но лучше змеиной, из кожи удава, с геометрическим рисунком и покрытыми лаком чешуйками. И с тонкой позолоченной пряжкой, не золотой — это было бы вульгарно, а именно позолоченной, ты любишь изящные и дорогие вещи и мой последний подарок должен быть именно таким, тем более, что всегда, когда ты будешь расстегивать его — и мне совсем не хочется знать, перед кем — ты будешь невольно вспоминать меня, пусть даже я сейчас сродни великому Кавафису и могу твердить себе не переставая: «По тавернам бейрутским, по борделям шатаюсь боль глуша — докатился. В этой жизни беспутной мне одно помогает как соприкосновенье с красотой долговечной, как держащийся запах на губах и на теле, — то, что целых два года мой Тамид несравненный, мальчик мой, был со мною — и не ради чертогов или виллы на Ниле.»

И выполнение пункта «а» началось чрезвычайно успешно, я нашел то, что искал, нашел в «Марк энд Спенсер», на третьем этаже, в маленьком бутике кожаных вещей, so expensive, слишком дорого, подумал я, глядя на чешуйки кожи питона, на ее светлые и темные правильные ромбики, хотя может ли быть слишком дорогим прощальный подарок тому, кто два года — прямо как неведомый мне Тамид — дарил мне всю полноту жизненного счастья, которой я отныне навеки лишен?

И я подозвал продавщицу, она не торопясь, как и все продавцы в местных магазинах, прошествовала ко мне и, выслушав и плохо поняв то, что я ей сказал, все же догадалась — лишь когда мне пришлось ткнуть пальцем прямо в витрину за ее спиной — и показала мне выбранный тебе в подарок пояс.

Даже пряжка была такой, как она мне представлялась — небольшой, изящной, с позолотой и при этом никакой вульгарности, ничего от помпезного стиля, который был некогда столь ненавистен нам обоим.

Я расплатился, взял в левую руку пакет с завернутой в хрустящую бумагу коробочкой, в которой и покоился драгоценный пояс, и пошел прочь из этого Эрмитажа цивилизации, на свежий воздух, к ветру, дующему с моря.

И дальше какое–то время все шло, как и было просчитано несколько дней назад, когда я еще только чертил в голове план этого последнего барселонского дня, еще не зная, что ждет мне при встрече с маленькой улочкой, красиво называемой Портоферисса.

Я шел по Рамбле, смотря, как и все прочие гуляки, на живые скульптуры и на продавцов птиц, попугаи в клетках и замазанные золотым гримом люди не так уж интересовали меня, намного приятнее было просто чувствовать беспечный воздух Рамблы и смотреть на улыбающиеся и такие же, как и здешний воздух, лица, я сделал, что хотел, какая–то часть жизни в очередной раз подошла к концу, это не в первый раз, хотя может быть, что уже — учитывая мой возраст — в последний, вот только об этом мне думать совсем не хотелось, я шел вниз по Рамбле, к памятнику Колумба, пожилой мужчина в светлых брюках и светлой рубашке с короткими рукавами, в дорогих темных очках с диоптриями и с маленьким пакетиком в левой руке.

И время от времени пинал то правой ногой, то левой попадающиеся на пути листья платанов, ссохшиеся и большие листья, осыпающиеся с деревьев несмотря на то, что было еще самое начало лета.

Так я дошел до художников, ноги стали уставать, мне захотелось присесть и выпить что–нибудь холодного, можно и сангрии, немного, бокал граммов на триста–четыреста, обычно здесь ее подают кувшинами, но мне просто хотелось пить, я увидел несколько столиков прямо у краешка бульвара и решил, что это то самое место, которое позволит мне, переведя дух, спокойно довоплотить свой пункт «б», дойти до моря, а потом поймать такси и вернуться на площадь Каталонии, спуститься под землю, сесть в электричку и отбыть обратно на побережье.

И тут я увидел то, что перевернуло весь этот красивый рисунок, день моментально стал другим, хотя все оставалось как прежде — небо было все в той же дымке, солнце жгло не сильно, да и окружающие меня люди оставались теми же, за исключением лишь одного персонажа, внезапно въехавшего в самый центр этой прозрачной, нарисованной скорее не акварелью, а пастелью картинки.

Это был человек в кресле–каталке, которую катил другой — помоложе и повыше. Они улыбались и разговаривали о чем–то на местном наречии, громко и весело, и в любой другой раз я только порадовался бы за того, кто сидит сейчас в кресле–каталке, но столь полон жизненных сил, если бы не одно.

Этот человек был похож на меня.

Он был очень похож на меня.

Я бы даже сказал, что это был я.

Он был так же одет и на нем были такие же очки.

У него было мое лицо.

И он был примерно моих лет.

И мне стало страшно.

Кровь прилила к голове, я почувствовал, что ноги меня не держат, но у меня не было сил садится за столики заказывать себя сангрию.

Мне надо было бежать прочь с Рамблы, пересечь ее, исчезнуть, раствориться в ближайших маленьких улочках — чтобы напрочь, навсегда, выжечь из себя, забыть этого человека в кресле–каталке, мою тень, хотя — вполне возможно — что на самом деле все было совсем по другому, и это именно я был его тенью, а не он моей, но нам надо было разойтись по разным мирам и продолжать каждому жить своей жизнью.

И я дошел до ближайшего перехода, ведущего налево, пересек проезжую часть улицы, затем вновь повернул налево и быстро, так быстро, как только мог — несмотря на то, что ноги еле тащились по жаркой барселонской брусчатке — начал петлять мимо каких–то домов, четко зная одно: надо исчезнуть, убежать, раствориться, оставить того себя там и больше никогда не встречаться, потому что такие встречи не бывают просто так, если миры перекрещиваются, то это значит одно — тебе подают знак и ты должен его прочитать, а этот знак означал одно, он предвещал мне мое собственное будущее и оно не казалось безмятежным и безоблачным.

Я вышел на очередную улочку и почувствовал, что дальше идти не могу. Мне надо было где–то действительно пересидеть и передохнуть, отдохнуть, чтобы не сдохнуть, я миновал маленькую желтую машинку, припаркованную чуть ли не прямо у входа в заведение, которое именовалось «Jamaica Coffee Shop», «Кофейный магазин Ямайка», я поднял голову повыше и увидел еще одну надпись, на табличке, с адресом улицы — Портоферисса, дом22, маленькая желтая машинка, странно стоящая чуть ли не у самых дверей, за которыми темнота и прохлада и так маняще пахнет кофе, что я на мгновение забыл и про страхи, и про не выпитую и даже не заказанную сангрию, я зашел в эти двери и отправился к стойке, за которой уже сидело несколько человек, таких же безмятежных и говорливых, как обитатели так спешно покинутой мною Рамблы, до которой идти отсюда было минут десять, не больше, вот только навряд ли я сейчас нашел бы прямую дорогу.

Я заказал кофе пышнотелой мулатке, выписанной сюда, скорее всего, прямо с Ямайки, заказал простой эспрессо, но сорта «коста–рика» который всегда мне нравился своей обнаженной горчинкой, и она, медленно и неторопливо направилась к кофеварочной машине, а я, положив пакет с покупкой рядом с собой на пустующий высокий табурет, закурил и начал тупо смотреть на то, как дрожат мои руки после внезапно нахлынувшего страха.