Георгий Айдинов - Неотвратимость

• Название: Неотвратимость
• Автор: Георгий Айдинов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Детектив
• Год: 1970

---

— Позвольте мне, пожалуйста, довести начатое до конца. Я думаю, что-то прорежется в наших отношениях. Не надо ее отпугивать, Тут ведь нечто большее может удаться, чем одно разоблачение преступника. Мы можем помочь ей снова человеком стать.

— Ну, Калитин, и упрямец вы. Мы прежде всего обязаны других защищать от таких, как она, Понятно? А не цацкаться с ней. Голову оторвут за ваши психологии и разные придумки. Отсрочку взяли уже у прокурора? То-то. Нет, чую, получим мы из-за вас в конце концов от начальства вальпюрьеву ночь. В лучшем виде…

Павел с трудом сдержал себя. Как тут было не улыбнуться, когда эту знаменитую вазинскую «вальпюрьеву ночь» Серега Шлыков не преминул только что обыграть. В одной из пьес Островского Сергей нашел купчиху, которая жестоко боялась трех «дьявольских» слов, считала, что они могут принести человеку большой вред. Это жупел, вымпел и металл. Шлыков утверждал, что такие же три запретных «страшных» понятия-заклинания есть и у майора Вазина. Это психология, интеллект и вальпюрьева ночь (Видимо, в транскрипции Алексея Михайловича и в его понимании вальпургиева ночь означала не что иное по смыслу, как варфоломеевскую ночь.)

…Зная характер своего шефа, Павел среагировал на предупреждение заранее обдуманным шагом:

— Тот же прокурор, Алексей Михайлович, обязательно скажет: «Почему не соблюдаете уголовно-процессуальный кодекс? Почему не выявили причин и условий, способствующих совершению преступления?»

— Грамотность свою показываете? Как будто я статью 21 УПК назубок не выучил, когда вы еще под стол пешком ходили. Ну-ну. — Майор укоризненно покачал головой. — Ладно. Три дня. И никаких отсрочек больше не будет.

Алексей Михайлович Вазин был, бесспорно, энергичным человеком. Это достоинство, вероятно, и помогало ему довольно успешно продвигаться по служебной лестнице. Юркий, подвижный майор Вазин даже в президиуме всяческих заседаний и собраний и то не мог сидеть спокойно: все ерзал на стуле, перебирал ногами, вертел головой в разные стороны, будто разыскивая кого-то нужного. На его широком с дряблыми полными щеками лице прежде всего обращали на себя внимание глаза: маленькие, острые, чуть навыкате, они из-под нависших бровей в упор разглядывали всякого, кто вызывал вазинский интерес.

Павла огорчало, и очень, что почти сразу же после прихода в МУР столь своеобразные отношения сложились у него с непосредственным руководством. Ну прямо как в иных, сугубо развлекательных кинофильмах. Положительный начальник, все понимающий с первого взгляда и обладающий даром самые сложные закавыки решать чуть ли не в мгновение ока. И его заместитель — ограниченный формалист, личность, с какой стороны ее ни возьми, отнюдь не вызывающая восторга.

Если бы все было так просто. Курьезы, над которыми добродушно подсмеивались сотрудники, хоть и говорили нечто о возможностях и характере Алексея Михайловича, но был он фигура далеко не такая уж однолинейная. И никто в отделе поэтому особенно не удивлялся терпимости и такту полковника Соловьева, упорно не замечавшего «особенностей» майора. Более того, если вопросы подчиненных касались компетенции заместителя, полковник решительно пресекал все попытки обращаться непосредственно к нему.

И все же Павел решил посоветоваться со Степаном Порфирьевичем, благо давно собирался навестить его в больнице. Он сам себя уговаривал, что вовсе не намерен тревожить полковника служебными разговорами. Только если он будет уж очень настаивать, тогда видно будет.

— Спасибо, конечно. Но вы, Павел Иванович, совершенно напрасно яблочек принесли. Я уже могу торговлю фруктами открывать, столько подношений поступает от наших ребят.

Полковник выглядел вовсе не как больной. Очевидно, отоспался, пришел немного в себя после треволнений, которыми каждый день жило управление. А может, эта непривычная белая рубашка так молодила его и короткая стрижка (из палаты Степана Порфирьевича, когда пришел Павел, как раз вывозил свою низенькую тележку на резиновых колесиках парикмахер).

— Вы лучше мне поподробнее расскажите, как там в отделе события развиваются. А то товарищи все меня берегут, про погоду и футбол больше беседы норовят вести. Не понимают, чудаки, что это еще хуже — в голову всякая ерунда начинает лезть.

— А как вы себя чувствуете, Степан Порфирьевич?

— Здоров как бык. В общем докладывайте, Калитин, как там сложилось у вас дело с кражами в учреждениях.

— Степан Порфирьевич…

Полковник откинулся на подушку, всем своим видом показывая — готов слушать. И Павлу ничего другого не оставалось, как только выложить начистоту свои сомнения.

— Вот как, значит, с девахой повернулось. Н-да, примитивный ход какой-нибудь здесь исключен. Процесс, по врачебной терминологии, зашел слишком далеко вглубь.

— Глубже некуда. Она будто каменная стала, ничем не расшевелишь.

— И не тупица? Способна рассуждать?

— По-моему, просто толковая. И сильная, а не слабая. Иногда прорываются у нее фразы, которые говорят, что натура у нее порывистая, увлекающаяся. И тонкая, даже, может, чрезмерно болезненно-чувствительная.

— Значит, мы тут имеем случай не с деградацией личности как источником преступных наклонностей. А под влиянием жизненных ударов произошло скорей всего накопление физиологического аффекта. При неустойчивости психики этот аффект срабатывает иной раз самым взрывным образом. Человек в запальчивости решается на роковой шаг, вовсе не размышляя о последствиях своего поступка. А потом уже поздно. И как самозащита на первый план обычно выдвигается у таких людей противодействие какому-либо участию; они ощетиниваются, никому не верят, прячутся в свою скорлупу.

— Точно, Степан Порфирьевич. С Ольгой это и произошло.

— Приходилось заниматься и такими. И самое здесь пренеприятное, что они, эти люди, не зря впадают в отчаяние: положение у них в самом деле хуже некуда.

— И это говорите вы, Степан Порфирьевич?

— Пожалуй, не столько я, сколько закон. Перед его лицом все преступники равны. Стандарт — великая вещь в производстве. Но не в отношении людей. А к сожалению, оценки личности обвиняемого, психического склада его, побуждений, толкнувших на преступление, суд иной раз перед выбором наказания не учитывает в той степени, как было бы нужно.

— Иной раз, значит не всегда?

— Суд, как вам известно, располагает правом в виде исключения назначить наказание ниже низшего предела, определенного статьей уголовного кодекса. Но редко какой судья возьмет на себя риск отклониться от буквы закона. Так-то, дорогой мой друг. И ваша Ольга Котова хорошо понимает: будет она разговорчивой или нет, на приговор это практически влияния не окажет.

— Что же, отступиться? Пускай остается ожесточившимся, конченым человеком? Не верю, Степан Порфирьевич, что вы к этому ведете.

— И правильно, Павел Иванович, что не верите. Веду как раз к обратному.

— А конкретно если?

— Конкретно — это вам нужно предлагать, вы лучше знаете обстановку. Скажу лишь: какой бы ее ни ожидал приговор, Котова должна вести себя так, чтобы склонить суд в свою пользу, то есть искренне и правдиво. И сам приговор ей надо встретить как закономерное, справедливое наказание, уменьшить которое тоже будет зависеть только от нее самой.

— Значит?

— А значит все это только одно: вы, Павел Иванович, обязаны найти какой-то способ, чтобы психологическим ударом вывести Ольгу из того тяжелого состояния, в которое ее вверг этот самый аффект. По вашей физиономии вижу, что кое-какие мыслишки существуют на этот счет?

— Существуют, Степан Порфирьевич.

— Ну что ж. Обсудим…

За три последующих дня Калитин переделал столько дел, что всю ночь перед решающей встречей с Ольгой должен был дома провести за письменным столом, чтобы осмыслить то, что узнал. Он побывал в электромеханическом техникуме, в котором училась Ольга. На заводе, где она проходила преддипломную практику. Он беседовал со многими подругами Ольги, с ее сослуживцами. Со всеми руководителями тех учреждений, где происходили пропажи вещей. И самое главное — нашел того человека, который нужен был ему больше всего для осуществления задуманного плана.

…Оля рано потеряла отца — он погиб перед самым окончанием войны, когда девочке едва исполнилось пять лет. Но Анна Гавриловна вдобавок к пособию, которое получала за мужа, и к своему не ахти какому окладу уборщицы еще шила на машинке и старалась все сделать, чтобы дочка росла как надо.

Когда пришла в семью Котовых одна беда за другой, Оля заканчивала техникум. Неудачное замужество, ребенок, фактически не знавший отца. Потом это ужасное несчастье с матерью. Бывает, обрушится на человека большое горе, он поделится им с близкими и словно переложит на их плечи часть своей боли — так сравнительно легче переносить непоправимое. А у Ольги характер отца: все в себе держит и вида старается не показать, как ей тяжело.