Мераб Элиозишвили - Ожидание

• Название: Ожидание
• Автор: Мераб Элиозишвили
• Издательство: Литература да хеловнеба
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1964

---

С тех пор, как море уступило эти места суше, с тех пор, как эти просторы называются Ногайской степью, с тех пор даже здешние вороны не упомнят такого мороза и такого снега…

Иосиф снял со стены ружье.

— Не надо, Иосиф, оставь ты его: не каркает же, будь он неладен. Смотри, как ему трудно, он ведь помощи у тебя просит. Много я чего повидал на своем веку, но чтобы ворон просил помощи у человека, еще не видел.

— Ну да, а сам небось, когда он каркнет, пошлешь его по всем правилам!..

В Ногайской степи бушевала не виданная доселе ни землей ни небом вьюга. Как разъяренный белый дракон с взлохмаченной гривой, бесновалась она в открытой степи, и ничто не препятствовало свирепому ее разгулу. Оскалив пасть, всю в снежно-ледяной пене, метался белый дракон, то вперед, то в стороны, или кружился, как одержимый, на одном месте… В тщетных поисках витязя, с кем бы помериться силой, он, выгнув спину, на миг прижимался к земле, а потом взвивался к побелевшему от страха небу, рвал, царапал, кусал, бил наотмашь когтистой лапой…

Керосиновая лампа посреди комнаты бледнела как от простуды, керосин в ней почти весь выгорел. Вокруг стола сидели пятеро пастухов: пожилой Арсен с деревяшкой вместо отнятой выше колена ноги, старый Сака, ослепший на один глаз, и трое подростков. Возле окна, опираясь на ружье, стоял двадцати-двадцатидвухлетний широкоплечий Иосиф. В промежутках между завываниями ветра из овчарен доносилось голодное блеяние овцематок и давно уж не сосавших вымя ягнят.

От этого блеяния тело Арсена словно что-то покалывало, кожа начинала зудеть и чесаться. Он шарил рукой за спиной, тер шею и уши, потом вдруг принимался обеими руками неистово расчесывать до крови седую голову. В такие минуты, когда совсем забывался одноногий Арсен и, обеспамятев, рыл культей земляной пол, — три юных пастуха подбегали, до самого подбородка задирали на нем черную домотканую шерстяную рубаху и крепко растирали его снегом…

А одноглазый Сака, услышав блеяние овец, зажимал уши, он с такой силой надавливал на них большими пальцами, точно хотел проломить кости и продавить мозг. Казалось, блеск его давно погасшего глаза вновь оживал в здоровом глазу, и это единственное око старого Сака горело так яростно, что подростки-пастухи бледнели и тряслись. Молча сидели они, уткнув головы в колени.

Неслыханно суровая зима к концу февраля уничтожила все запасы сена. Пастухи ободрали со старых овчарен камыш и кормили им овец. Впрочем, это был уже не камыш — просто вороха каких-то мерзлых почерневших сучьев. Но скоро кончился и камыш. Овцы стали щипать шерсть друг у друга. Голодные сайгаки, превозмогая страх, подходили близко к овчарням. Их обглоданные трупы десятками валялись вокруг. Собаки, разъевшиеся на сайгачьем мясе, не умещались в собственных шкурах. А сквозь рев вьюги неслось надсадное блеяние одряхлевших овец и молочных ягнят.

Мороз тысячью тысяч ледяных стрел свистел между небом и землей.

У окна, опираясь на двустволку, по-прежнему стоял Иосиф и пытался что-то разглядеть сквозь сплошную белую завесу бурана.

Нигде не было видно заведующего фермой, ушедшего в Кочубей за сеном…

Бешеный порыв ветра ударил в окно и шмякнул о стекло обессилевшего старого ворона. Раздался треск, столб снежной пыли метнул ворона в разбитое окно и бросил у стола. Юные пастухи повскакали с мест. Старый Сака, вытаращив единственный глаз, даже не шелохнулся. Одноногий Арсен сперва посмотрел на окно, потом уставился на дрожащего ворона. «Какой черный», — подумал он. Иосиф только переступил с ноги на ногу. Юные пастухи, потоптавшись на месте, снова сели. В лампе с выгоревшим керосином два длинных узеньких язычка пламени затрепетали над фитилем, лизнули стекло. Еще явственней послышалось блеяние голодных овец Иосиф мигом схватил с пола шкуру, заткнул ею зияющую дыру в окне.

Наступила ночь…

Все шестеро одновременно почувствовали, как они устали за день, обдирая шкуры с павших овец.

— Ложитесь! — сказал Арсен юным пастухам. Они молча встали, легли на овечьи шкуры и бурки, расстеленные на длинной тахте, укрылись тоже шкурами и бурками. У стола остались трое: одноногий Арсен, старый Сака с вытекшим глазом и двадцати-двадцатидвухлетний Иосиф.

— Однажды, в твои годы, снежный обвал накрыл меня у речки в нашей деревне и протащил до самого ущелья. Под лавину попал утром, а только в полдень меня с трудом откопали, — быстро, одним духом выпалил старый Сака и уставился на Иосифа горящим глазом. Иосиф поглядел на Арсена, Арсен — на Сака.

— Отстань ты от парня, черт старый, в такую погоду собаку и то из дому не выгонят, — сказал Арсен.

«Самая короткая дорога до скирд сена лежит между холмами и доходит до 13-го километра. В общем до полустанка пятнадцать километров надо пройти пешком. А оттуда можно поездом добраться до Кочубея… Ветер сейчас восточный, двойная гряда холмов тянется к югу, значит, ветра там должно быть меньше», — подумал Иосиф и двумя своими глазами прямо посмотрел в единственный глаз Сака.

— Если еще дней пять не будет сена, у нас ни одной овцы не останется, — сказал одноглазый Сака.

— Собаку в такую погоду не выгонишь! — вполголоса проворчал одноногий Арсена и поглядел на Иосифа…

Ворон окровавленным комом беспомощно лежал в углу… Обуглившийся фитиль коптил все сильнее. Сака снял с лампы стекло, и растер нагар пальцами. На мгновение в комнату ворвалась ночь, — ни зги не видно. Старый Сака кончиком языка поймал скатившуюся слезу…

В течение ночи буря временами стихала, но к утру снежный дракон снова пустился в пляс по Ногайской степи. Покрытые льдом и снегом песчаные холмы Прикаспия содрогались под ударами его смертоносного хвоста, и в метельной круговерти вместе со снежной пылью высоко в воздух вздымался песок…

Как старый бук с облетевшей листвой, стоял одноглазый Сака у стены домика. Деревянная нога Арсена, выточенная им самим, по колено ушла в сугроб, вторая нога была отставлена далеко в сторону, словно ее оттащил туда ветер. Подростки-пастухи стояли, прижавшись друг к другу, точно птенцы из одного гнезда.

Иосиф еще раз оглянулся и налег на налетевший спереди вихрь. Человек грудью пошел на дракона, грозно сверкнули ледяные кольца на исполинском хвосте, и в Ногайской долине закипела смертельная схватка…

До гряды холмов надо было идти три километра, три тысячи метров… От летних пастбищ до зимних, от горных вершин до кишлаков — восемьсот километров… Как тронутся овцы, как прижмется отара к отаре — тогда и не присядешь. Почти двадцать дней нужно овцам, чтобы одолеть это расстояние. И не остановишь отару, ведь за тобой еще отары тянутся, и… шагай, Иосиф!.. Двадцать дней идет пастух с отарой овец. Топот, топот, топот…

Если и сомкнешь глаза, то разве лишь на подводе, прыгающей по ухабам. А потом снова вскакиваешь, встаешь впереди отары. Не останавливаясь, идут тысячи овец, пряча головы в тени друг друга. Топоть, топот, топот… Мглистая пыль, поднятая тысячами копыт, лезет в пересохшую от зноя глотку. Хруст, хруст, хруст, хрустит, словно просеянный сквозь сито, песок Прикаспия на белых, как мрамор, зубах пастуха…

Вихрь с силой хлестнул Иосифа по коленям. Он зашатался и обеими руками по самые локти зарылся в снег. Потом встал, расстегнул на груди полушубок, уткнул голову в овчину и жадно вдохнул теплый воздух… Он посмотрел на часы. Целых три часа уже идет к гряде холмов, и все никак не дойдет. А дышать становится все труднее… Глубокий вдох — и он делает еще пять шагов вперед. Затем оборачивается, упирается спиной в ревущую толщу взвихренной снежной пыли, и снова распахивает на груди полушубок, снова по уши зарывается головой в овчину: наполняет теплым воздухом легкие. И опять поворачивается лицом к ветру, всей грудью налегает на сплошную желто-белую стену вьюги… Хруст, хруст, хруст — вперемежку со снегом хрустит на зубах желтый, словно просеянный, песок Прикаспия.

Иосифу было четырнадцать лет, когда он прошел свои первые восемьсот километров от горных пастбищ до кишлаков, первые восемьсот тысяч метров от родного дома до Ногайской степи. Тогда в голове отары шел старший чабан — Сака. А Иосиф, как хромая овца, плелся в хвосте.

Топот, топот, топот… с налитыми свинцом ногами, понурив голову, глядел Иосиф на овечьи копыта и мечтал: вот бы такие же копыта ему самому. С горных пастбищ — до кишлаков, с кишлаков — до горных пастбищ, горы — кишлаки, кишлаки — горы, опять горы, опять кишлаки — один, два, три, четыре раза…

Ступни Иосифа, раскалялись в знойной пыли и остывали в мороз и в снег. И остывая — твердели, как сталь.

Больше двенадцати тысяч километров исходил Иосиф пешком. Такую силу набрали ноги, что, бывало, чуть сожмет их Иосиф, сидя на неоседланной лошади, а та уже ноздри раздувает, уже дышать ей нечем от стальных обручей, опоясавших ее бока.