Януш Гловацкий - Из головы

• Название: Из головы
• Автор: Януш Гловацкий
• Жанр: Современная проза

---

На ночных посиделках я расслаблялся в дискуссиях на тему, не был ли, случайно, Расин писателем получше Шекспира. Меня давно перестали удивлять осколки стекла или зеркалец, непременно лежавшие на каждом столе. И уже с трудом верилось, что в мой первый приход к студенткам на вопрос Ким из Флориды, не найдется ли у меня одного доллара, я высыпал из кармана немного мелочи, а у нее сделались квадратные глаза.

Тут мне хотелось бы сказать кое–что в свое оправдание. Приехав читать лекции, я не опасался никаких недоразумений, связанных с темой алкоголя. Поверьте, я с завязанными глазами мог по первому глотку отличить денатурат от очищенной политуры. А чистый, как слеза младенца, авиационный спирт — от одеколона «Дерби». Правда и то, что в моей стране такая осведомленность не была чем–то из ряда вон выходящим. Когда в парфюмерный магазин на Краковском Пшедместье вошли двое священнослужителей и попросили пятнадцать пузырьков «Березовой» от перхоти, продавщица не раздумывая сказала с добродушной усмешкой: «Вижу, готовится большой прием». Но в вопросах кокаина и втягивания его через нос с помощью свернутой в трубочку однодолларовой бумажки я был невинен как дитя. Хорошо еще, что я быстро учусь, и уже совсем скоро начал чувствовать себя в Беннингтоне как дома. Но нет, чтобы спокойно вести дискуссии о Ставрогине, свертывать трубочкой однодолларовые купюры и прилично зарабатывать, о чем почти каждый уважающий себя американский писатель только бы мечтал, — я пришел к выводу, что провинциальный писатель в провинциальном захолустье — это слишком. И, как три сестры в Москву, рвался в Нью — Йорк.

Гринпойнт

А что же насчет комплекса провинциала, который так мучил меня в Америке? И чувства неполноценности, которое каждый поляк, ну пусть почти каждый, привозит с собой в Нью — Йорк?

Ведь дело не только в том, что мы приезжаем из недостаточно цивилизованной, бедной страны, которая на протяжении долгого времени подвергалась насилию, а народ ее притеснялся. И не в плохом английском. Некоторые поляки по–английски говорят прекрасно, но это не помогает. Может, причина в одежде? В манере поведения? В своеобразном способе делать заказ в ресторане? В особой ментальности, наконец? Или в том, что нам свойственно смеяться над порядочностью? И мы ни на грош не верим обещаниям здешних политиков? А доверчивость принимаем за глупость? И вот постепенно чувство неполноценности вытесняет заносчивость. Мол, аборигены ничего не понимают, потому что мало им доставалось пинков под зад. Во всяком случае поляки в Нью — Йорке с места в карьер становятся больше поляками, чем у себя на родине. А «польский» район в Бруклине, то есть Гринпойнт, сильно напоминает Колюшки, и Колюшки те становятся бóльшими Колюшками в Нью — Йорке, чем настоящие под Лодзью. Бруклинские Колюшки — страшноваты и одновременно трогательны. На улицах масса старых, усталых женщин, которые жилы из себя тянут, чтоб выслать на родину несколько долларов. Пани Стася, к примеру, с улицы Кент, что неподалеку от Гринпойнт–авеню, со слезами на глазах показывала мне полное любви письмо от своей дочери, живущей в Кельце. «Любимая моя мамочка! Нас очень огорчило, что ты прихварываешь. Но возвращаться пока не спеши, потому что, во–первых, мы сдали твою квартиру, а во–вторых, нам нужно собрать еще тридцать тысяч долларов. Твои внучки Ядзя и Стася постоянно о тебе спрашивают и так быстро растут, что когда ты, дорогая мамочка, вернешься года через три–четыре, то просто их не узнаешь. Дай Бог тебе здоровья и сил для работы. Соскучившаяся по тебе дочка Зося, зять Зенек и любящие внучки Ядзя и Стася».

В Америке вообще много работают. Обитатели же Гринпойнта работают на пределе сил. Большинство по–черному, оттого их заработки ниже. Попадают они в Америку по–разному, как легально, то есть за взятку посредникам, у которых якобы есть связи в посольстве, так и нелегально. Недавно американские таможенники открыли ехавшую в Канаду дальнобойную фуру с домашним скотом. В задних рядах трейлера верхом на коровах и с чемоданами в руках сидели поляки.

Те, что благополучно прибыли, очень скоро начинают говорить о возвращении домой. Но уехать гораздо труднее, чем добраться сюда. Невесты, мужья, а особенно дети автоматам для делания денег так просто спуску не дадут. Другое дело, что когда–то доллары больше ценились: наработавшись как вол за границей, человек приезжал домой барином и считался птицей высокого полета. А теперь хорошо, если жены, невесты да мужья, оставшиеся в Польше, сохраняют верность…

Тяжелее всех приходится женщинам. И молодые, и старые пашут по восемь часов, убирая сперва одну квартиру, потом другую. Так сложилось, что на нью–йоркском рынке труда польки считаются спецами по уборке квартир. Чаще всего их нанимают богатые евреи: всем известно, что женщины из Восточной Европы относятся к своей работе намного серьезнее пуэрториканок. Для самих полек в этом есть хорошая сторона — в еврейской семье всегда кто–то да понимает по–польски, а значит, легче договориться, но есть и плохая — бесконечные разговоры о Едвабне[27] и о том, что Матерь Божья была еврейкой.

По ночам еще можно подзаработать лепкой пельменей в подсобках ресторанов; получается, спят они мало, зато задешево: самые экономные — вповалку по восемь человек в комнатенке, где единственной мебелью служат разложенные на полу матрасы. И почти все заработанное отсылают мужьям, ибо те в письмах им пишут: «Коль у меня жена в Америке, по мне это должно быть видно». Потому женщины шлют посылку за посылкой и переводят доллары на счет в отечественный банк.

А потом с родины им приходят весточки, мол, мужья их ударились во все тяжкие, а мужчинам — что их жены гуляют напропалую, и тогда и те и другие, еще крепче сжав зубы, берут дополнительную работу. Но настает день, когда терпеть больше невмоготу, и мужчины бросают ремонтировать квартиры и в одну неделю спускают то, что заработали за пять лет. Давно известно, когда у поляка загул, «Смирнофф» льется рекой, а его самого тянет к женщинам — тем самым, что спят ввосьмером на матрасах. Молоденькие девчонки тоже не выдерживают, начинают искать сочувствия на стороне и мужское плечо, к коему можно бы прислониться. Но ведь вдвоем или втроем на одном матрасе не очень–то выспишься. Особенно когда соседки постарше тут же под боком шипят от зависти и насмешничают. А в шесть подъем, чтобы быть на Манхэттене без опозданий. Только в воскресенье и можно перед мессой хоть немного отоспаться.

Все понимают: что–то здесь не так, что пашут они как лошади, а заработки с гулькин нос, что они — посмешище в глазах американцев и говорят на таком английском, которого никто не понимает. Кругом же богатство несусветное. И они чувствуют, что кто–то должен быть в этом виноват, но не знают кто и обвиняют всех чохом — мужей, жен, детей, мэра Блумберга, а заодно Квасневского, Михника, Буша и Колина Пауэла.

Разумеется, в Гринпойнте сильнейшее расслоение. Есть старая эмиграция, та, что когда–то по сто долларов скупала дома, цена на которые взлетела теперь до полумиллиона, есть владельцы ресторанов, магазинов, торгующих спиртным, директора кредитных союзов либо польско–славянского центра. Есть свое телевидение, транслирующее новости с Польсата[28]. Полно банков. Тут как–то обанкротился банк, в котором большинство поляков держало деньги только потому, что его владельцем был свой человек, земляк, и давал самый высокий процент. Так вот, никто, оказывается, не знал, что вложения должны были быть застрахованы, а они не были. Ну и произошло несколько самоубийств. Одна старушка, которая потеряла все, что скопила за жизнь, перебралась в парк. Нашлись такие, кто последовал ее примеру. Остальные погоревали–погоревали и устроились еще на одну работу, дабы возместить потерянное. И еще более рьяно стали искать виноватых. А когда грянуло 11 сентября, поляки с Гринпойнта из чувства солидарности тотчас объявили бойкот арабским магазинчикам, торгующим табаком и газетами. Дальше — больше: когда на гастроли в Америку приехала рокк–группа «Казик живьем», перед началом концерта вожак скинов Пивница объявил: «Концерт только для поляков, пускай евреи лучше добровольно выйдут из зала». Несколько человек вышли.

По–настоящему хорошо в Гринпойнте только Четвертого июля, в День независимости. Поляки и презираемые ими пуэрториканцы собираются вместе на берегу Ист — Ривер, потому как отсюда лучше виден праздничный фейерверк. И все тогда у них наконец как у людей.

Четвертая власть

Когда коровы возвращаются на скотный двор, то сперва в коровник заходит самая старшая, потом помоложе и т. д. Последними идут телята. Во всяком случае так было когда–то. Одно из первых проявлений коровьего бешенства — нарушение иерархии, то есть порядка, и воцарение всеобщего хаоса. Коровы толкаются, телята лезут вперед и т. п. Так, кстати, начинаются революции. Но подобная неразбериха в наше постреволюционное время с его господством четвертой власти, когда общечеловеческие ценности окрашены цинизмом, только возрастает, приобретая всеобъемлющий характер.