Павел Васильев - Стихотворения

• Название: Стихотворения
• Автор: Павел Васильев
• Жанр: Поэзия
• Год: 1975

Выдающийся советский поэт П. Васильев был не только эпическим художником, но и проникновенным лириком. Он оставил нам живописное и одухотворенное наследие.

В эту книгу входит философская и любовная лирика. В ней такие произведения, как «Лето», «Стихи в честь Натальи», «Горожанка», «Мню я быть мастером…» и другие, которые при жизни поэта пользовались огромной популярностью.

---

1931

Город Серафима Дагаева

Старый горбатый город — щебень и синева,
Свернута у подсолнуха рыжая голова,
Свесилась у подсолнуха мертвая голова, —
Улица Павлодарская, дом номер сорок два.
С пестрой дуги сорвется колоколец, бренча,
Красный кирпич базара, церковь и каланча,
Красен кирпич базара, цапля — не каланча,
Лошади на пароме слушают свист бича.
Пес на крыльце парадном, ласковый и косой,
Верочка Иванова, вежливая, с косой,
Девушка-горожанка с нерасплетенной косой,
Над Иртышом зеленым чаек полет косой.
Верочка Иванова с туфлями на каблуках,
И педагог-словесник с удочками в руках.
Тих педагог-словесник с удилищем в руках,
Небо в гусиных стаях, в медленных облаках.
Дыни в глухом и жарком обмороке лежат,
Каждая дыня копит золото и аромат,
Каждая дыня цедит золото и аромат,
Каждый арбуз покладист, сладок и полосат.
Это ли наша родина, молодость, отчий кров, —
Улица Павлодарская — восемьдесят дворов?
Улица Павлодарская — восемьдесят дворов,
Сонные водовозы, утренний мык коров.
В каждом окне соседском тусклый зрачок огня.
Что ж, Серафим Дагаев, слышишь ли ты меня?
Что ж, Серафим Дагаев, слушай теперь меня:
Остановились руки ярмарочных менял.
И, засияв крестами в синей, как ночь, пыли,
Восемь церквей купеческих сдвинулись и пошли.
Восемь церквей, шатаясь, сдвинулись и пошли —
В бурю, в грозу, в распутицу, в золото,
   в ковыли.
Пики остры у конников, память пики острей:
В старый, горбатый город грохнули из батарей.
Гулко ворвался в город круглый гром батарей,
Баржи и пароходы сорваны с якорей.
Посередине площади, не повернув назад,
Кони встают, как памятники,
Рушатся и хрипят!
Кони встают, как памятники,
С пулей в боку хрипят.
С ясного неба сыплется крупный свинцовый
   град.
Вот она, наша молодость — ветер и штык
   седой,
И над веселой бровью шлем с широкой звездой,
Шлем над веселой бровью с красноармейской
   звездой,
Списки военкомата и снежок молодой.
Рыжий буран пожара, пепел пустив, потух,
С гаубицы разбитой зори кричит петух,
Громко кричит над миром, крылья раскрыв,
   петух,
Клювом впиваясь в небо и рассыпая пух.
То, что раньше теряли, — с песнями возвратим,
Песни поют товарищи, слышишь ли, Серафим?
Громко поют товарищи, слушай же, Серафим, —
Воздух вдохни — железом пахнет сегодня дым.
Вот она наша молодость — поднята до утра,
Улица Пятой Армии, солнце. Гудок. Пора!
Поднято до рассвета солнце. Гудок. Пора!
И на местах инженеры, техники, мастера.
Зданья встают, как памятники, не повернув
   назад.
Выжженный белозубый смех ударных бригад.
Крепкий и белозубый смех ударных бригад —
Транспорт хлопка и шерсти послан
   на Ленинград.
Вот она, наша родина, с ветреной синевой,
Древние раны площади стянуты мостовой.
В камень одеты площади, рельсы на мостовой.
Статен, плечист и светел утренний город твой!

1931

«И имя твое, словно старая песня…»

И имя твое, словно старая песня,
Приходит ко мне. Кто его запретит?
Кто его перескажет? Мне скучно и тесно
В этом мире уютном, где тщетно горит
В керосиновых лампах огонь Прометея —
Опаленными перьями фитилей…
Подойди же ко мне. Наклонись. Пожалей!
У меня ли на сердце пустая затея,
У меня ли на сердце полынь да песок,
Да охрипшие ветры!
   Послушай, подруга,
Полюби хоть на вьюгу, на этот часок,
Я к тебе приближаюсь. Ты, может быть,
   с юга.
Выпускай же на волю своих лебедей, —
Красно солнышко падает в синее море
И —
   за пазухой прячется ножик-злодей,
И —
   голодной собакой шатается горе…
Если все как раскрытые карты, я сам
На сегодня поверю — сквозь вихри разбега,
Рассыпаясь, летят по твоим волосам
Вифлеемские звезды российского снега.

Ноябрь 1931 г.

Переселенцы

Ты, конечно, знаешь, что сохранилась страна одна;
В камне, в песке, в озерах, в травах лежит
   страна.
И тяжелые ветры в травах ее живут,
Волнуют ее озера, камень точат, песок метут.

Все в городах остались, в постелях своих,
   лишь мы
Ищем ее молчанье, ищем соленой тьмы.
Возле костра высокого, забыв про горе свое,
Снимаем штиблеты, моем ноги водой ее.

Да, они устали, пешеходов ноги, они
Шагали, не переставая, не зная, что есть огни,
Не зная, что сохранилась каменная страна,
Где ждут озера, солью пропитанные до дна,
Где можно строить жилища для жен своих
   и детей,
Где можно небо увидеть, потерянное меж ветвей.

Нет, нас вели не разум, не любовь, и нет,
не война, —
Мы шли к тебе словно в гости, каменная страна.
Мы, мужчины, с глазами, повернутыми на восток,
Ничего под собой не слышали, кроме идущих ног.

Нас на больших дорогах мира снегами жгло;
Там, за белым морем, оставлено ты, тепло,
Хранящееся в овчинах, в тулупах, в душных
   печах
И в драгоценных шкурах у девушек на плечах.

Остались еще дороги для нас на нашей земле,
Сладка походная пища, хохочет она в котле, —
В котлах ослепшие рыбы ныряют, пена блестит,
Наш сон полынным полымем, белой палаткой
   крыт.

Руками хватая заступ, хватая без лишних слов,
Мы приходим на смену строителям броневиков,
И переходники видят, что мы одни сохраним
Железо, и электричество, и трав полуденный дым,

И золотое тело, стремящееся к воде,
И древнюю человечью любовь к соседней звезде…
Да, мы до нее достигнем, мы крепче вас
   и сильней,
И пусть нам старый
Бетховен сыграет бурю
   на ней!

1931

Песня

В черном небе волчья проседь,
И пошел буран в бега,
Будто кто с размаху косит
И в стога гребет снега.

На косых путях мороза
Ни огней, ни дыму нет,
Только там, где шла береза,
Остывает тонкий след.

Шла береза льда напиться,
Гнула белое плечо.
У тебя ж огонь еще:
В темном золоте светлица,
Синий свет в сенях толпится,
Дышат шубы горячо.

Отвори пошире двери,
Синий свет впусти к себе,
Чтобы он павлиньи перья
Расстелил по всей избе,

Чтобы был тот свет угарен,
Чтоб в окно, скуласт и смел,
В иглах сосен вместо стрел,
Волчий месяц, как татарин,
Губы вытянув, смотрел.

Сквозь казацкое ненастье
Я брожу в твоих местах.
Почему постель в цветах,
Белый лебедь в головах?
Почему ты снишься, Настя,
В лентах, в серьгах, в кружевах?

Неужель пропащей ночью
Ждешь, что снова у ворот
Потихоньку захохочут
Бубенцы и конь заржет?

Ты свои глаза открой-ка —
Друга видишь неужель?
Заворачивает тройки
От твоих ворот метель.

Ты спознай, что твой соколик
Сбился где-нибудь в пути.
Не ему во тьме собольей
Губы теплые найти!

Не ему по вехам старым
Отыскать заветный путь,
В хуторах под Павлодаром
Колдовским дышать угаром
И в твоих глазах тонуть!

1932

Строителю Евгении Стэнман

Осыпаются листья, Евгения Стэнман, пора мне
Вспомнить вёсны и зúмы, и осени вспомнить пора.
Не осталось от замка Тамары камня на камне,
Не хватило у осени листьев и золотого пера.

Старых книг не хватило на полках, чтоб перечесть
   их,
Будто б вовсе не существовал Майн Рид;
Та же белая пыль, та же пыльная зелень
   в предместьях,
И еще далеко до рассвета, еще не погас и горит

На столе у тебя огонек. Фитили этих ламп
   обгорели,
И калитки распахнуты, и не повстречаешь тебя.
Неужели вчерашнее утро шумело вчера, неужели
Шел вчера юго-западный ветер, в ладони трубя?

Эти горькие губы так памятны мне, и похоже,
Что еще не раскрыты глаза, не разомкнуты руки
   твои;
И едва прикоснешься к прохладному золоту
   кожи, —
В самом сердце пустынного сада гремят соловьи.

Осыпаются листья, Евгения Стэнман. Над ними
То же старое небо и тот же полет облаков.
Так прости, что я вспомнил твое позабытое имя
И проснулся от стука веселых твоих каблучков.

Как мелькали они, когда ты мне навстречу
   бежала,
Хохоча беспричинно, и как грохотали потом
Средь тифозной весны у обросших снегами
   причалов,
Под расстрелянным знаменем, под перекрестным
   огнем.

Сабли косо взлетали и шли к нам охотно
   в подруги.
Красногвардейские звезды не меркли в походах,
   а ты
Все бежала ко мне через смерть и тяжелые
   вьюги,
Отстраняя штыки часовых и минуя посты…

Я рубил по погонам, я знал, что к тебе
   прорубаюсь,
К старым вишням, к окну и к ладоням горячим
   твоим,
Я коня не зануздывал больше, я верил, бросаясь
Впереди эскадрона на пулеметы, что возвращусь
   невредим.

И в теплушке, шинелью укутавшись, слушал
   я снова,
Как сквозь сон, сквозь снега, сквозь ресницы
   гремят соловьи.
Мне казалось, что ты еще рядом, и понято все
   с полуслова,
Что еще не раскрыты глаза, не разомкнуты руки
   твои.

Я готов согласиться, что не было чаек над пеной,
Ни веселой волны, что лодчонку волной унесло.
Что зрачок твой казался мне чуточку меньше
   вселенной,
Неба не было в нем — впереди от бессонниц светло.

Я готов согласиться с тобою, что высохла влага
На заброшенных веслах в амбарчике нашем, и вот
Весь июнь под лодчонкой ночует какой-то
   бродяга,
Режет снасть рыболовной артели и песни поет.

Осыпаются листья, Евгения Стэнман. Пора мне
Вспомнить вёсны и зúмы, и осени вспомнить пора.
Не осталось от замка Тамары камня на камне,
Не хватило у осени листьев и золотого пера.

Мы когда-то мечтали с тобой завоевывать
   страны,
Ставить в лунной пустыне кордоны и разрушать
   города;
Через желтые зори, через пески Казахстана
В свежем ветре экспресса по рельсам ты мчалась
   сюда.

И как ни был бы город старинный придирчив
   и косен, —
Мы законы Республики здесь утвердим и
   поставим на том,
Чтоб с фабричными песнями свыклась и
   сладилась осень,
Мы ее и в огонь, и в железо, и в камень
   возьмем.

Но в строительном гуле без памяти, без перемены
Буду слушать дыханье твое, и, как вечность
   назад,
Опрокинется небо над нами, и рядом мгновенно
Я услышу твой смех, и твои каблучки простучат.

1932