Валерий Митрохин - Уйма

• Название: Уйма
• Автор: Валерий Митрохин
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1994

---

Маня бросился было за нею по крутизне. Но тут же увидел чуть в стороне тропку. Она была крутоватой, но ступенчатой. Он ступил на неё и что–то вскрикнуло в нём. И неведомая сила понесла его, повлекла, потащила вниз… Милазина лежала ничком. Из–под завернувшейся юбки сиреневой веточкой выглядывала ссадина.

— Ну, что ты? Больно? — частил Маня испуганно.

— Пыли нажралась, — отплёвываясь, пробормотала Милазина, — Помоги.

Он поднял её. Она показалась тяжёлой.

— Труп тяжелее живого тела, — говорила она, как в бреду.

Шла к воде, с охами присаживалась, чтобы умыться.

— Не бери в рот! — вскрикнул Маня.

Не слушая его, Милазина вошла в воду по пояс. Стала умываться. Потом через голову сняла юбку. Ссадина, видать, горела огнём. Милазина кривила губы. Гримаса, исказившая черты, оставалась ещё некоторое время после того, как вышла на песок, легла на днище перевёрнутой лодки.

— А… мор, А… мар, Омар… — бормотала она сквозь слёзы.

— Что? О чём ты снова?

Уйма уйми окоём, пойма проём перейми!

— Зина?

— Я не Зина. Меня иначе зовут.

— Прости, тебя звать Милазина.

— Меня зовут Нинах… А вот как тебя, я что–то не соображу. Хотя это совсем неважно.

— А что важно? — растерялся Маня.

— То, что я не хочу ребёнка.

— Мила, ты тут полежи. Я сбегаю наверх. Вызову скорую.

— Чайки кричат, словно детский сад на прогулке.

— Ты меня слышишь? Я сейчас вернусь. Полежи пока.

— Никуда не надо бегать.

— Но ведь тебе плохо? Тебя надо помочь. Нужна медицинская помощь.

— Ни мне, ни, тем более, тебе никакая медицина не поможет. Потому что…

— Почему же? У тебя сотрясение мозга.

— Мы с тобой элементалы.

— Как ты сказала?

— Я вижу шар, который разворачивается. Мы дубликаты. Нас просто нет. Нигде больше нет. Все оболочки утрачены.

— Успокойся, дорогая! — Маня обнял её и тут же ощутил в себе некое нечто, доселе им знаемое, ему неведомое. Он вдруг понял то, о чём она ему говорит. Осознал на невыразимом для себя уровне. Слившись с нею, он больше не разомкнул рук, потому что увидел: в самом деле, ни ей, ни, тем более, ему не поможет ни медицина, ни… А вот дальше ни думать, ни, тем более, говорить он не мог. Какая–то сила, превыше которой — он это знал теперь наверняка — ничего нет, не позволяла ему этого.

Он мог ещё некоторое время видеть. Причём далеко и зорко. Он видел то, что было перед ним развёрнуто: тот берег, холмы, маленький драндулет поэта. А в нём себя за рулём и незнакомую блондинку с грустными глазами. Машина спускалась с холмов, на которых стояли его картины. Машина ловко лавировала меж них, стараясь не зацепить, не растоптать ни одной. И чем ближе он подъезжала к берегу, тем чётче становилось видно, что за рулём сидит не кто–нибудь иной, а её хозяин и его неверная красавица жена.

— Не оставляй меня, Господи! — кричала чайка, перелетевшая пролив между Таманью и Керчью.

Драндулет спалил последний глоток бензина. Уткнувшись в прошлогодний сугроб черепашника, он со всхлипом хрюкнул и замер. Несмотря на августовскую жару, к вечеру машинёнка остыла. За ночь покрылась жёлтым налётом. И утром стала напоминать обыкновенную развалюху, брошенную за ненадобностью бесхозяйственным владельцем и, причём, давно уж.

И когда спозаранку Анапест, переночевавший в доме, открыл дверку — а искал он электробритву (растяпа–чудак, ведь поблизости на километры не было ни одной розетки!), то увидел на сиденьях слой песка в палец.

— А ты мне обросший нравишься больше, — пыталась ободрить поэта Эльвира.

— Ты мне стала тоже не безразлична.

— То ли ещё нам предстоит, Пестик!

— Кто ты? Можешь сказать, наконец?!

— Зачем? Ты ведь сам давно знаешь. Или скажешь, что не догадался?

— Я разучился думать. Живу, как в бреду. Иду бреду. Веду беду. Мне кажется, что меня давно нет. А ты — мой кошмар.

— Чем же я так тебя напугала?

— Не ты, а сон. Он пугает меня тем, что всё никак не кончается.

— Выходит, я надоела тебе!

— Я себе надоел такой.

— Какой же ты такой?

— Неуправляемый.

— Ну, это пройдёт.

— Зато всё узнал.

— ВСЁ?

— Почти всё.

— Отпустила бы ты меня! — Анапест кричал. И это был крик надежды.

— Это невозможно, мил дружок! Однако я попытаюсь. Надо же тебе показать, как не надо любить.

— Я, кажется, понял кто ты!

— Очень рада!

— Ты любовь!

— Разумеется! Если ты Вера, то я Любовь и у нас имеется маленькая Надежда. Этакая Наденька Крупская. Или всё–таки: крупная она девчонка… дама?

Эля вошла в автомобиль. И совершенно, казалось, умерший автомобильчик, затрепетал, задребезжал, завёлся и, перевалив через дюну, поехал.

— Куда же ты? — спохватился очарованный антилимузином поэт.

И тут же успокоился. А вскоре с облегчением забыл о странной попутчице. Обдуваемый горячим приморским бризом побежал вниз в бухту. Там упал на песок, потому что споткнулся. У полузасыпанного песком стола, безобразно раскинувшись, валялись пьяные нудисты. Анапест смотрел на них, как на прокаженных. Сторонясь, прошел мимо вдоль разрушенного завершающегося пиршества. Захотелось пить. И, о чудо! Нога наткнулась на массивную пузатую бутылку. Она уцелела не раскупоренной, потому что была отброшена пресытившейся рукой от стола — прочь.

Жадными движениями он сорвал пробку. Розовое шампанское выплеснулось ему на лицо. Он чуть было не захлебнулся, пия его торопливыми, тяжёлыми глотками.

Потом бежал куда глаза глядят, шепча длинными словами длинные фразы о длинной жизни, которую хотел прожить счастливчиком, и о том, как из этого, судя по всему, ничего не получилось.

Розовое вино быстро обесцвечивается. А когда под стеклом оно, похоже на кровь.

Ещё.

Залитое лицо в розовой пене, словно разбитое в кровь.

Ещё.

И аромат у вина радостный. У крови — запах тоски.

Ещё!

— Хватит!

Мятый припорошенный песчаной пылью драндулет снова был брошен — на этот раз валялся в кювете. Вокруг царила пагубная тишина, проникнутая горьким запахом жаростойких, похожих на шмелей, цветов. Весь окоём был в этих мелких степных цветах. Их на холмах — пропасть! Просто уйма!

Поэт поёт полёт.
Ещё.
Сколько можно?
Пойми, пройми, перейми.
Ну вот, видишь, у тебя не хуже моего получается.
Ещё.
В пойме уйма устриц
Ещё.
Аустерлиц устриц.
Ну же! Ещё разок!
У лиц нет улиц.
Вновь устриц поедает Эллис.

— Куда же ты?! — кричала женщина. Причём откуда–то сверху. Как будто бы он идёт по пляжу, а она на обрыве.

— В холмы, — ответил он чуть слышно. И добавил громко, — Ищи меня там!

И побежал, тяжело дыша среди знойной засухи. На зубах трещало. Пыль была горька, как семя кактуса. И как это семя ядовита. Но разве страшен яд уходящему в ад?!

Так думал и так бежал.

Бежал, круша и пиная полотна в тяжелом аляповатом багете. И он — литой и лепной — рассыпался в пыль. И освобождённые холсты уносились прочь и с лёгким хлопающим звоном вставлялись каждый в своё извечное место. Вероятно, туда, откуда были взяты, выбраны, выдраны художником.

Запал кончался. Он больше не испытывал сильных чувств. У него не было ни ненависти, ни даже неприязни к Эммануилу, художнику, который так долго и столь изощрённо его обманывающему. Затем Анапест ощутил, что и ярость, с которой он только что освобождал картины, тоже оставила его. Поэт вяло подумал: похоже. Это был ещё один — наверняка, последний — раз, когда он поддался на уловку Мани: разозлился на него. Чем и обессмертил его, в общем–то, заурядную мазню. Легенда об этом срыве Анапеста поставит холсты Мани в ряд с вечными шедеврами.

Так мы своими слабостями унижаем природу, стаскиваем её с божественных уровней к земной обыденности.

Не поддавайся искушению: не ревнуй хотя бы, ибо сам обмельчаешь и окрестный мир обесцветишь на всю свою жизнь.

Ещё!

Империя, эмпирея.

А теперь уходи! — кричала она откуда–то снизу, как будто с пляжа.

Куда?
В Уйму. Видишь её?
Шар вижу.
Он и есть твоё убежище или пристанище. Ныряй под кожуру, пока она отслаивается и слетает с него. Ныряй, пока есть куда!
Не хочу!
Не бойся. Это ведь Уйма — твоя вселенная. Вселяйся!
Не хочу!
Что ж, дело твоё. Только, гляди, не пожалей потом.
О чём?
О том, что деваться некуда.
Деваться, одеваться, отдаваться…
Ещё?

Вереницы обнажённых тел шли по воде, аки посуху. С разных сторон стремились, голося и стеная, смеясь и приплясывая, к центру, направляясь в некую точку, потерявшуюся в едва различимой складке пространства, где море продолжается небом. Было это прохождение силуэтов похоже на клинья птиц, улетающих в страны вечного тепла…