Рейнеке Патрик - Из жизни единорогов

• Название: Из жизни единорогов
• Автор: Рейнеке Патрик
• Жанр: Любовно-фантастические романы

Закончил я тут одну очередную безделицу. Собирался писать для «Дня антикварных штучек» в Заповеднике, но не успел. А потом, провалявшись с какой-то затяжной простудой, решил уже и вовсе себя ни в чем не сдерживать, в результате чего очередная питерская байка про книжных подростков переросла из сказочной повести в натуральный дамский роман (или в сценарий для аниме-сериала). Так что, если вы не желаете тратить время на чтение дамских романов, то и не начинайте. Будет длинно, занудно, с единственным выходом на крышу и всего одной эротической сценой.

Для того, чтобы заранее отсечь все возможные недоумения, предупрежу, что дело происходит в первые годы нынешнего тысячелетия в альтернативной реальности. Последнее обстоятельство мне настоятельно рекомендовали отметить, ибо в тексте упоминаются реальные научные и образовательные учреждения, к которым имеет отношение так или иначе по меньшей мере половина моих френдов. Поэтому, народ, не парьтесь! Это не про ваше место работы или учебы. Это всего лишь фантазия. Что же касается поиска возможных прототипов для самих героев, то их столько, что нет смысла подозревать кого-то в отдельности. Кто-то, наверняка, не поверит, что описанные мною люди и отношения возможны в реальности. Им я со всей ответственностью возражу: вы даже не представляете, до какой степени они распространены! Так что, кто смелый и кому совсем уж нечем заняться, читайте мою историю о питерских монстрах, вылупившихся из постсоветского хаоса и позднесоветской разрухи.

---

Сны становятся все любопытнее. Вот самому интересно даже, с чего это я так осмелел. Мне уже мало просто молча смотреть на свернувшегося в клубок голого Штерна, теперь я всеми способами пытаюсь его расшевелить. Швыряю в него мелкими палочками, забрасываю его пожухлой листвой, и все время что-то ему кричу, типа: «Эй! Да хватит уже сидеть сложа руки! Поднимайся! Ну, хотя бы посмотри на меня! Чего ты боишься? Посмотри, тут же никого кругом нет! Тут некого стесняться! Тут только ты и я!» Зачем я это делаю? А кто его знает! Мне не очень нравится идея о том, что мое Бессознательное хочет читателя Штерна. Я — не хочу. Но с Бессознательным своим я уж как-нибудь разберусь, а вот что делать с читателем Штерном? Он упорно отводит глаза, отворачивает голову, прикрываясь рукой от летящей ему в лицо листвы. Ничего больше не говорит.

Ничего не говорит он и днем, в библиотеке, когда садится напротив меня за второй стол в правом читательском ряду, пристраивая в ушных раковинах свою чудовищную аппаратуру, или когда присаживается — уже без наушников — у моего стола с зажатыми в руке требованиями. Он глядит на меня своим фирменным взором врубелевского демона, и мне видится в нем молчаливый укор. Хотя, казалось бы, с чего? Сны снятся мне, да и на всех остальных он смотрит как будто бы примерно также.

В какой-то из дней, возвращаясь после очередного похода в систематику, замечаю его сидящим у моего стола в обществе одного известного в узких кругах издателя (по совместительству — писателя, публициста, философа… ну, вы сами поняли). Рядом с этим дородным мужчиной, даже не снимая пальто, Штерн выглядит тощим мальчишкой, но при этом мне не отделаться от ощущения, что из этих двоих именно он, этот юнец — известный и уважаемый член общества, тогда как ерзающий на стуле, обильно потеющий плотный бородач — мелкая сошка. Я киваю обоим:

— Ну, кто первый?

Штерн, явно сидящий здесь дольше издателя, величавым кивком уступает свою очередь, что, кажется, замечаю только я. Издатель-балагур всегда в спешке, ему некогда обращать внимания на такие мелочи.

— Настенька, — говорит он с одышливым придыханием. — Я бы подал без шифра, но у вас перестали принимать… Будьте так любезны, зашифруйте, пожалуйста!

Я просматриваю протянутую мне пачку.

— Вот эти три должны быть отражены в иностранном каталоге. Если там нет, то…

— Настенька! — отчаянно ловя воздух ртом, вздыхает он, — Вы понимаете….

О! Как мне это знакомо… Вот сейчас я ему откажу, имея на то полное моральное право и юридическое основание, а потом буду весь день чувствовать себя виноватым. Только потому что у кого-то очень натурально получается имитировать приступ удушья.

— Хорошо, — проклиная себя, говорю я. — Давайте требования, через полчаса за ними зайдете.

— Вы меня просто обяжете! — заметно повеселев, сообщает нам издатель. — Вот только знаете что? Все время хочу вас спросить, почему вы никогда не улыбаетесь?

Я прямо чувствую изнутри, как мое лицо медленно каменеет.

— Такая красивая молодая девушка, а никогда не улыбается, — позабывший о своей одышке издатель всем корпусом поворачивается к Штерну, пытаясь и его взять в свидетели моего аморального поведения.

Прекрасная маленькая Ляля, которая по части гендерно-половых ролей начисто лишена свойственных мне комплексов, знает красивый ответ. Его, правда, надо произносить с девичьей непосредственностью, полным очарования и улыбки голосом: «Я не девушка, я сотрудник». Я пока еще не столь совершенен.

— Совсем не улыбается! — не может успокоиться издатель.

— Ну, вы же сами пока ничего веселого не сказали… — как можно более примирительным тоном говорю я.

— Лев Моисеич, — неожиданно подает голос Штерн. — Если вы мне позволите как вашему коллеге и соплеменнику высказать свое мнение…

— Да-да, Георгий, говорите, — и галантный муж полностью оборачивается к новому собеседнику. Обо мне как о говорящей части интерьера уже позабыто.

— Вы ведь согласитесь со мной, что молодость и красота — это такие свойства человеческой натуры, которые со временем сходят на нет, — без всякого выражения льется его размеренный голос. — И стоит ли вам, как человеку умудренному опытом, давно и полностью излечившемуся от этих двух недостатков, попрекать ими человека, которому в таком состоянии еще жить и жить?

— Знаете что, молодой человек! — вскакивает с места издатель. — Знаете что!.. Никакой вы мне не коллега! Зарубите это себе на носу!..

Мое буйное воображение тут же преподносит мне картину: изящный штерновский шнобель, украшенный мужественными шрамами и насечками, свернутый на сторону, вовсе перебитый, как у Микельанджело… Да нет, пожалуй, эту красоту ничем не испортишь…

— Ах, ну да… Мы пишем, вы издаете. У нас же классовая ненависть. Спасибо, что напомнили, — меланхоличным тоном сообщает Штерн.

На это Лев Моисеич уже ничего не говорит. Хотя, как по мне, в своей беззлобной ярости он все-таки страшен. И я уже согласен на то, чтобы побыть и красивым, и молодым, и даже девушкой, лишь бы остаться для него в этот момент частью интерьера. Но он стремительно разворачивается и с неожиданной для его одышки быстрой исчезает. Мгновение — и он уже непринужденно любезничает с библиотекарями.

В мрачном молчании я смотрю на читателя Штерна. Мне не нравится, что он стал свидетелем этой сцены, еще меньше мне нравится, что он стал ее участником, взявшись меня защищать. Отдельным пунктом — меня откровенно смущают те позиции, с которых он стал выстраивать мою защиту. Одно дело, если бы я сам о себе такое сказал, а тут — смущают и все!.. Но и этим не исчерпывается список моих внутренних претензий к читателю Штерну. Сегодня ночью он впервые проявил себя активным действием. Пока я ногами швырял в него листья и выкрикивал очередную порцию всегдашних своих подначек, он терпеливо ждал. Но стоило мне, зазевавшись, приблизиться к нему слишком близко, он рывком дернул меня за ногу, и я со всего размаха приложился боком о землю. Куча листвы, конечно, немного смягчила удар, но ведь там, кроме мерзлой земли, были еще и корни!..

В общем, ребра и рука после этих моих ночных приключений все еще тихонько побаливали, хотя синяков не было никаких. В контексте моего сна, бодрый настрой Штерна-дневного меня, прямо скажем, не радовал. Но с другой стороны, не скажешь же прямо так вот живому человеку: «Что же ты, гад такой, в моих снах себе позволяешь?» Человек между тем явно не намерен останавливаться на достигнутом. Он перегибается через край стола и, наклонившись ко мне, почти шепотом произносит:

— А знаете, что самое замечательное во всей этой истории?

— То, что вас теперь печатать не будут? — тоном мрачного оракула произношу я.

— Да, будут они печатать, куда денутся… Нет. Самое замечательное то, что Лев Моисеич по большому счету прав.

— В чем же именно? — моя физиономия, как я сам ее чувствую, по мрачности уже может соперничать с фирменным выражением его собственного лица, когда он вынужденно беседует с «серпентарием». Сам он, если и замечает это, то виду не подает.

— А прав он в том, что ему действительно здесь улыбаются все, кроме вас.

— И?

— Смотрите, — и он начинает загибать пальцы, — Нинель Эдуардовна живет со своим тяжело больным, не слишком уравновешенным мужем исключительно ради детей, которым, как она сама это признает, не очень-то она и нужна. Рита постоянно ссорится со своим молодым человеком, но он очень важен ей для статуса, потому что не иметь никакого молодого человека, на ее взгляд гораздо хуже, чем жить с тем, с кем не можешь ужиться. Лиса, — загибая третий палец, он делает эффектную паузу, как будто уже услышанного мне еще недостаточно. — Лизетта вообще ненавидит всех мужчин, причем исключительно по половому признаку. Ляля — фонтан чувственности и эмоциональной невинности — сама пока не знает, чего она хочет, но и здесь наш уважаемый издатель явно находится за пределами ее интересов…

— Дорогой доктор, — прерываю я его. — Хочу напомнить вам, что здесь — СоцЭк. Конан Дойл, «Записки о Шерлоке Холмсе», если вам угодно, находится в подсобном фонде зала литературы и искусства.

— Да причем здесь Конан Дойл!? — так же шепотом возмущается он. — Кстати, если хотите знать, его так называемый дедуктивный метод — чистой воды интуиция, и никакого отношения к настоящей дедукции не имеет.

— Уже знаю.

— Между прочим, я бы ничего не знал о жизни ваших коллег, если бы они не болтали в рабочее время по телефону и не обсуждали свою личную жизнь в присутствии читателей.

Я согласно киваю. Увы, барьер действительно в какой-то момент перестает восприниматься как барьер. Внутри него, особенно за стеллажами, и впрямь чувствуешь себя отделенным от остального мира, как если бы находился за стеклом. И все же…

— Лиса никогда не говорит на работе о личной жизни.