Сильвио Пеллико - Пеллико С. Мои темницы. Штильгебауер Э. Пурпур. Ситон-Мерримен Г. В бархатных когтях

• Название: Пеллико С. Мои темницы. Штильгебауер Э. Пурпур. Ситон-Мерримен Г. В бархатных когтях
• Автор: Сильвио Пеллико
• Издательство: TEPPA
• Жанр: Современная проза
• Год: 1995
• ISBN: 5-300-00236-4

Пеллико С. Мои темницы: Воспоминания (пер. с ит.); Штильгебауер Э. Пурпур (пер. с нем.); Ситон-Мерримен Г. В бархатных когтях (пер. с англ.)

В сборник включены произведения» повествующие о малоизвестных и таинственных событиях девятнадцатого столетия.

Воспоминания итальянского писателя и карбонария Сильвио Пеллико» автора трагедии «Франческа да Римини», описывают все ужасы его десятилетнего заключения в тюрьмах Италии и Австрии. Действие романа Э. Штильгебауера переносит читателей в одно из немецких княжеств. Роман английского писателя Г. Ситон-Мерримена повествует о Испании времен второй карлистской войны (1872–1876 гг.).

---

Спустя минуту, приходит суб-интендант и говорит Марончелли:

— Главный доктор не решился объясниться здесь в вашем присутствии: он боялся, что у вас не будет сил выслушать объявление жестокой необходимости. Я уверил его, что у вас достанет к тому мужества.

— Надеюсь, — сказал Марончелли, — что я дал тому некоторое доказательство, перенося без криков, без стонов эти мучения. Мне, ведь, предлагают?..

— Да, синьор, ампутацию. Только главный доктор, увидав вас столь изможденным, не решается советовать ее. При такой слабости чувствуете ли вы себя способным вынести ампутацию? Хотите ли вы подвергнуть себя опасности?..

— Умереть? А разве я все равно не умру вскоре, если не положу конца этой болезни?

— В таком случае мы тотчас же дадим знать обо всем этом в Вену, и как только придет разрешение ампутировать…

— Что? Да разве нужно на это разрешение?

— Да, синьор.

Через восемь дней пришло ожидаемое согласие.

Больной был принесен в большую комнату, он попросил, чтобы я следовал за ним.

— Может быть, я умру при операции, — сказал он, — так пусть уж я буду, по крайней мере, в объятиях друга.

Мне было разрешено быть вместе с ним.

Аббат Врба, наш духовник (преемник Пауловича), причастил несчастного. Когда этот обряд был исполнен, мы стали ждать хирургов, а они все не появлялись. Марончелли стал еще петь гимн.

Наконец пришли и хирурги, их было двое. Один — наш домашний хирург, т. е. наш цирюльник, который, когда было нужно произвести операции, имел право делать их собственноручно и не хотел уступать этой чести другим. Другой был молодой хирург, воспитанник венской школы, уже пользовавшийся славою очень искусного хирурга. Будучи прислан губернатором для присутствия при операции и руководства ею, он хотел было произвести ее сам, но ему пришлось удовольствоваться наблюдением за ее выполнением.

Больной был посажен на край кровати со спущенными вниз ногами: я держал его в своих объятиях. Повыше колена, где бедро было не поражено, была наложена повязка, обозначавшая место, где должен был пройти нож. Старый хирург все кругом обрезал глубиною в палец, потом стянул вниз обрезанную кожу и продолжал резать обнаженные мускулы. Кровь потекла ручьями из артерий, но они тотчас же были перевязаны шелковой ниткой. Наконец, он перепилил кость.

Марончелли не испустил ни одного крика. Когда он увидел, что уносят прочь его отрезанную ногу, он кинул на нее взгляд сожаления, потом, обратившись к хирургу, сказал ему:

— Вы меня избавили от врага, а у меня нет средств вознаградить вас за это.

На окне тут стояла в стакане роза.

— Принеси мне, пожалуйста, эту розу, — сказал он мне.

Я принес ему ее. И он предложил ее старому хирургу, говоря ему:

— У меня нет ничего другого поднести вам в знак моей благодарности.

Тот взял розу и заплакал.

LXXXVIII

Хирурги полагали, что шпильбергская больница обладает всем необходимым, за исключением инструментов, которые они принесли с собою. Но, когда ампутация была уже сделана, они увидали, что не доставало разных необходимых вещей: клеенки, льда, бинтов и пр.

Бедный калека должен был ждать два часа, чтобы все это было принесено из города. Наконец, он мог лечь в постель, и ему положили лед на обрезанное место.

На следующий день очистили это место от образовавшихся там сгустков крови, обмыли его, стянули вниз кожу и зашили.

В течение нескольких дней, больному не давалось ничего, кроме какой-нибудь полчашки бульону, с распущенным в нем яичным желтком. А когда прошла опасность лихорадки при заживлении раны, начали постепенно подкреплять его более питательной пищей. Император предписал, чтобы, пока не восстановятся силы больного, ему давали хорошую пищу, с кухни супер-интенданта.

Выздоровление длилось сорок дней. После этого времени мы были отведены обратно в нашу камеру, она, впрочем, была увеличена, т. е. пробили стену и соединили нашу прежнюю берлогу с той, в которой жил Оробони, а после него Вилла.

Я перенес свою постель на то самое место, где была постель Оробони, где он и умер. Это место мне было приятно, казалось, что я приблизился к нему. Часто видал я его во сне, и мне казалось, что его дух на самом деле посещал меня и успокаивал небесными утешениями.

Страшное зрелище стольких мучений, которые терпел Марончелли и до ампутации ноги, и в течение этой операции, и после нее, укрепило мой дух. Бог, даровавший мне удовлетворительное здоровье во время болезни Марончелли, так как для него было необходимо мое попечение, отнял у меня здоровье, когда он мог держаться на костылях.

У меня появилось несколько мучительнейших опухолей желез. Я выздоровел от них, но за этим последовала боль в груди, уже испытанная мною прежде, но только теперь удушье было сильнее, чем когда-либо, головокружение и спазматическая дизентерия.

«Пришла и моя очередь, — говорил я себе. — Неужели я буду менее терпелив, чем мой товарищ?»

Я приложил все старания, чтобы подражать, на сколько умел, его мужеству.

Нет никакого сомнения, что всякое человеческое положение имеет свои обязанности. Обязанности больного — терпение, бодрость и все усилия к тому, чтобы не надоедать окружающим.

Марончелли на своих несчастных костылях уже больше не был так ловок, как бывало прежде, и он досадовал, боясь, что служит мне менее хорошо. Сверх того, он боялся, что, жалея его движения и усталость, я не пользуюсь его услугами в полной мере.

Действительно это иногда случалось, но я старался, чтобы он этого не заметил.

Сколько он ни восстановил свои силы, однако, все еще прихварывал. Он страдал, как и все ампутированные, болезненными ощущениями в ноге, как будто бы отрезанная часть все еще жила. У него болела ступня, голень и колено, которых у него уже больше не было. К этому присоединялось еще то, что кость была плохо отпилена и высовывалась сквозь новое мясо и часто разрывала шов. Только спустя около года обрезанное место достаточно отвердело и больше не открывалось.

LXXXIX

А тут пошли новые болезни у несчастного и почти без перерыва. Сначала ломота в суставах, начавшаяся с суставов рук и мучившая потом всего его в течение нескольких месяцев, а затем скорбут. От скорбута в скором времени все тело его покрылось синеватыми пятнами, так что страшно было смотреть.

Я старался утешиться, думая про себя: если уже приходится здесь умереть, так это хорошо, что один из нас двоих заболел скорбутом: это — заразная болезнь, и она сведет нас в могилу, если и не вместе, так по крайней мере через небольшой промежуток времени.

Мы оба готовились к смерти и были спокойны. Девять лет тюремного заключения и тяжелых страданий примирили нас наконец с мыслью совершенного уничтожения двух тел, так разрушенных и нуждающихся в покое. И души верили в благость Божию и верили в то, что они соединятся друг с другом в том месте, где все людские страсти прекращаются и где мы молили, чтобы когда-нибудь к нам присоединились, примиренные, и те, которые нас не любили.

Скорбут, в предшествовавшие годы, произвел большое опустошение в этих тюрьмах. Правительство, узнав, что Марончелли захворал этой страшной болезнью, испугалось новой цынготной эпидемии и согласилось на требование доктора, который сказал, что, кроме чистого воздуха нет никакого другого действенного средства для Марончелли, и советовал держать его как можно меньше в камере.

Я, как сосед его, да и притом будучи болен порчею соков (dyscrasia), пользовался тем же преимуществом.

Во все те часы, когда место для прогулки не было занято другими, т. е. на рассвете часа два, начиная за полчаса до него, потом в течение обеда, если так нам было угодно, потом три часа вечером вплоть до захода солнца, мы были на дворе. Это в будние дни. В праздники, так как не было у других в привычке прогуливаться, мы были во дворе с утра и до вечера, исключая время обеда.

Другой несчастный, лет около 70, весьма расстроенного здоровья, был присоединен к нам, так как сочли, что и ему также может помочь кислород. Это был синьор Константине Мунари, милый старик, любитель литературных и философских занятий, общество которого нам было довольно приятно.

Если считать мое наказание не со времени ареста, а со времени осуждения, семь с половиною лет оканчивались в 1829 году, в первых числах июля, по времени утверждения приговора императором, или 22 августа, по времени его обнародования.

Но и этот срок прошел, и умерла всякая надежда.

До тех пор Марончелли, Мунари и я делали надеялись, что мы еще увидим свет, увидим вновь нашу Италию, наших родных, и это было предметом рассуждений полных желания, сожаления и любви.

Прошел август, потом и сентябрь, а потом и весь этот год, и мы приучили себя не надеяться уже больше ни на что на земле, за исключением неизменного продолжения взаимной нашей дружбы и помощи Божией, чтобы достойно довести до конца нашу долгую жертву.