Марина Голубицкая - Вот и вся любовь

• Название: Вот и вся любовь
• Автор: Марина Голубицкая
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010

Этот роман в письмах, щемящий и страстный, — для всех, кто когда-либо сидел за школьной партой и кому повезло встретить настоящего учителя. Переписка двух женщин подлинная. От бывшей ученицы — к бывшей школьной учительнице, от зрелой благополучной женщины — к одинокой старухе-репатриантке. Той, что раз и навсегда сделала "духовную прививку" и без оценок которой стало трудно жить.

---

Есть старуха — так убил бы, нет старухи, так купил бы…

Русская пословица

На письма надо отвечать, даже если ты король…

Мне, видимо, своих старух не хватает. Я еще и на Вас теперь злиться буду. Одно письмо за четыре — это слишком! У меня в почтовом ящике какая–то таблетка лежит, когда письма нет, я на нее все поглядываю. Вот не выдержу, съем — будет Вам вместо Виктории Токаревой Людмила Петрушевская. И не надо примазываться к бабы Тасиной славе. Если Вы действительно росли, как моя Зоинька, то Вам в 35‑м году было десять, и Вы ходили в спущенных чулках (один краденый, другой ворованный), вечно непричесанная, сколько бы мама ни причитала о том, что девочка должна быть красивой и аккуратной. А моя баба Тася в 35‑м обрезала «мыски» у чулок, чтоб затолкать ногу в более тесный туфель. Чтоб вся станция восхищалась: «Молодец Каменских! Какую жену себе взял…»

Меня донимала баба Тася своими разговорами о смерти. Мама утешала, что бабушка умирает с 35‑го года, но теперь–то бабушке было девяносто. Ночью я вызывала «скорую», а с утра она интересовалась:

— Ирина, на Эльмаш какой троллейбус идет?

— Прямого нет. Зачем тебе на Эльмаш?

— Мне одна дамочка в магазине говорила, что там черный перец есть в мелкой расфасовке.

Я вышла на работу, отдала Лелю в садик, и мне стало совсем не до Субботы. Помогая Маше с сочинением, я как–то вдруг обнаружила, что дед Каширин — это я. Рассказывала об этом всем, мне никто не верил, помня, как дед Каширин порол внука — но я не читала «Детство» Горького в детстве! Прочла сейчас и до тяжести, до боли в загривке ощутила, как дед Каширин держал на себе всю семью. Моя бабушка Роза соблюдала шабат, но мы–то жили с бабушкой Тасей. Мне по наследству досталось коромысло — это чувство вины, переходящее в агрессию, эта боязнь, что сейчас все расплещется, станет не так, а я за все отвечаю…

…Прелесть, что за страницы про то, как ты помогала врачам слушать повествование бабы Таси, что у нее «еще с 35‑го года»… И страницы про ваш шабат по магазинам. Вот в том–то и дело, что все магазины закрыты в шабат (с 3‑х вечера пятницы и всю субботу). На улице замирает все: ни автобусов (трамваев–троллейбусов нет), ни машин. Лишь «Скорая помощь» в самых экстренных случаях. И когда он — король, глава семейства — озирает дома свои владения и свою семью на прогулке — он подобен богу, который благостно и гордо озирал свои владения на шестой (или какой день?)…

Про Зоечку — спасибо. Маленькая я была такая же. Недаром я ее сразу «узнала». Не нагружайте ее знаниями — это все чушь собачья. Пусть она знает немного, но точно. Гуляя, играючи, заучивайте с ней то таблицу умножения (несмотря на компьютеры, ее надо знать), то отдельные слова. И как пишутся, и как звучат, и на что похожи. Изучая ни на что не похожий иврит, мы, старушки, уподобляемся детям, и наш опыт заучивания может пригодиться. Вот, например.

Одна пятидесятилетняя дама (в России главбух на большом предприятии) с большим трудом устроилась посудомойкой в госпиталь. В первый же день ей сказали: если выдержишь экзамен у рава — будешь работать. Нет — сейчас же уволим. Рав ей сказал только два слова (само собой, рав ни слова по–русски, она — ни слова на иврите). Он показал ей на белую раковину и на белую посуду и произнес: «Халява». Потом показал на голубую раковину и на голубую посуду и произнес: «Басер». А ей перед этим втолковали, что если она хоть одну «молочную» тарелку вымоет в «мясной» раковине — ей конец. «Я, — вспоминает дама, — быстренько повторила про себя: «Я пошла на базар и купила халву». И долбила эту фразу весь день. На другое утро рав показал ей белую тарелку, она сказала: «Халва!» Рав благосклонно кивнул, показал голубую — она сказала: «Базар!» Он снова кивнул и таким образом благословил на дальнейшую службу нации и отечеству. Я часто на первых шагах английского пользовалась этой мнемоникой (так вроде этот прием называется).

Берегите ее золотое сердечко, ее доброту, отзывчивость, «тонкую кожу». А знания потом наверстает, а нет — так и невелика потеря для женщины — жены и матери.

Читаю здесь великолепные, отточенные, остроумные и умнейше–эрудированные репортажи многочисленных журналисток. Ну — прямо фейерверк острословия, знаний самых обширных, изящества и остроты выражений и думаю: ну и что? Ведь, милая, все это только маска, из–под которой так и вопиет одиночество…

Еще раз прости за почерк и за то, что отвечаю редко. Короли — да, обязаны сразу отвечать. Но не старуха, которая «еще с 35‑го года…».

39

Дорогая Иринка!

Милый ты мой российский дружок! Вот уже второй раз, чтобы написать мне письмо, ты подстегиваешь себя джином (и стакан?! Не на донышке бокала, как дамы из зарубежного фильма про богатую жизнь!). Вай! К тому же чада и домочадцы, чай, в очереди стоят, чтобы «урвать» маму, посидеть с ней рядышком и индивидуально поболтать–пошептаться, а то и просто полизаться. А тут какие–то письма, к какой–то Е. Н.…

Так я ревновала маму к ее тетрадям, классным журналам, особенно когда она своим кружевным почерком любовно выводила столбики фамилий ненавистных мне и любимых ею учеников.

Но — утешаюсь тем, что, как ты пишешь, твои симпатии и увлеченности длятся не долее полутора лет. Срок уж близок. И даже миновал. Однако ты уж разбаловала меня, я жду писем и горжусь, что помнят меня, и хвастаюсь твоими письмами перед знакомыми старушками–училками (они–то никто не получают не только таких, но и вообще никаких писем от учеников)… Самое непостижимое для меня — как ты все успеваешь? И как и где находишь силы не впадать в панику из–за своих и девочкиных болезней? Ну, ты–то ладно: редкая женщина гладко проходит свой женский путь. А вот доченька… Дай–то вам бог изжить эту напасть — чтобы без последствий. Я потихоньку молюсь. Прошу у Бога и судьбы, чтобы было милосердие, чтобы невинное и нежившее еще дитя избавилось бы от этой болячки. Здесь делают уникальнейшие операции. Но — говорят так: «Столько волос на голове нет, сколько надо заплатить врачам, если ты проходишь по гостевой или турпутевке».

Так или иначе, очень–очень хочу и молюсь (как умею), чтобы все обошлось благополучно.

…Все это, может быть, потому, что у вас дождь и серый асфальт, а здесь — летний, часа на два дождь, потом синее небо, и — цветет вовсю шиповник, и появились первые зимние (!) цветы — желтые колокольцы курослепа.

Ваша Е. Н.

Мне пришлось объяснять: стакан — это вместе с тоником, а джину было, как в фильме, на дне бокала; пришлось язвить: что теперь понимать под «зарубежной жизнью»; и утешать: врачи любят слишком злые диагнозы, а мы с дочкой… мы еще повоюем.

40

Не хватает в жизни деталей,
Подробностей жизни моих родных.
Из черноты, из неслышной дали
Не разбираю я шепот их.
Реальность реальных училищ,
Дома, где пальма и шестеро сыновей.
Все незнакомо, во всем истома,
Жженье вскипающей крови моей…

Дорогая Ирина!

Спасибо за фотографии и Ленечкины стихи. «Дом, где пальма и шестеро сыновей» — это дом и моего дедушки, священника сельской церкви в глухой–глухой глубинке под Елабугой. Мама мне тайком показывала этот «попов дом» (специально сходили пешком в это село где–то перед войной. И фотографию — тоже тайком — большой–большой комнаты («это был зал» — сказала мама), где в углу стоял рояль (не пианино!) — и пальма). Как довезли в эту глухомань рояль, откуда взялась пальма — мне тоже не хватает «деталей, подробностей жизни моих родных». Было только не шестеро сыновей, а трое и 5 дочерей. Старшая училась в консерватории в Казани — то и рояль. Мама была епархиалкой старших классов, когда забурлила революция. Была настоящей разночинкой, влюбленной во все революционное. Настольная книга — «Овод» и всяческие книжки про животных: Д. Лондоновские собаки, «Ю-ю» Куприна, потом пошли всякие Пришвины и Перовские (между прочим, «Ребята и зверята» сыграли не последнюю роль в моей влюбленности в А. — Ату, вернее, в А. — Атинские горы). А уж всяческие брошенные кошки и собаки — все были наши.

Успевала мама, обучая всех детишек в селе (4 класса), организовать вместе с местными Нагульновыми коммуну (не колхоз!), руководила «Хором ревпесни», выпускала вместе с папой с/газету (худ. оформление было папино, и как же здорово смотрелась прямо–таки настоящая картина в половину ватмана, иллюстрирующая заголовок — «Вилы в бок!» Отлично помню, хоть мне было 3–4 года…) Организовала мама ШКМ (школа колх. молодежи) — первую в районе; стригла деревенским девам косы, подстригала ребятишкам ногти. Мы любили ее без памяти и ревновали ко всему и ко всем.