Марина Голубицкая - Вот и вся любовь

• Название: Вот и вся любовь
• Автор: Марина Голубицкая
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010

Этот роман в письмах, щемящий и страстный, — для всех, кто когда-либо сидел за школьной партой и кому повезло встретить настоящего учителя. Переписка двух женщин подлинная. От бывшей ученицы — к бывшей школьной учительнице, от зрелой благополучной женщины — к одинокой старухе-репатриантке. Той, что раз и навсегда сделала "духовную прививку" и без оценок которой стало трудно жить.

---

— Так только какая–то дура могла сказать! — Были названы нелюбимые персонажи.

Е. Н. мгновенно поскучнела и не стала ничего объяснять. Я догадалась через несколько лет: про «порнографию» сказала Надежда Игоревна, историчка! Догадалась и тут же расстроилась: как мало я понимаю не только в книгах…

И чудеса: еще и письмо мое не дошло до Израиля, как: «На первом канале, в золотой серии ОРТ…»

22

Милая Иринка!

Я тоже посмотрела немножко «Романс о влюбленных». Пока шли эти чудесные сцены молодой любви — смотрела с прежним обожанием. Как она идет, по–детски косолапо, по острым камушкам, как сладко и защищенно спит эта девочка–жена в бешеной гонке мотоцикла, да еще за спиной такого крутого парня, да еще не выспавшегося, а гнать всю ночь, а глаз за сутки не сомкнул ни на секунду… Ветер рвет ее волосы, рвет и треплет букет полевых небывалой красоты цветов в ее «свадебном» букете, кажется, еще вираж — и оба полетят в тартарары куда–нибудь в русскую канаву помирать. А она спит себе, как котенок в печурке. А все потому, что она теперь за спиной, за мужем, как за каменной стеной. Или, как написал своей возлюбленной жене Роксолане который–то оттоманский властелин:

Разве я не говорил тебе,
Что я море, а ты рыба —
Разве я не говорил тебе?
Разве я не говорил тебе:
Не ходи в ту пустыню?
Я — твое чистое море,
Разве я не говорил тебе?

Или, как Андрей Болконский, сделав предложение Наташе, легко, как травинка, прильнувшей вдруг к его груди — кн. Андрей почувствовал небывало тяжкий груз ответственности и нежной жалости к этой девочке… (Наверное, сочиняю, но мне так запомнилась с первого прочтения эта сцена.)

Какой тут секс?! При чем тут секс?! При чем секс, когда речь идет о любви?! Вот этим «Романс» и хорош.

А дальше — я выключила, пошла фальшь, почти пошлая фальшь. Ну где это видано, чтобы бабушка, ровесница Вашей бабе Тасе, воспитанная на строгих правилах «блюдения» (фу, какое гнусное слово) чести, точно знающая, что в подобной ситуации реакция должна быть однозначной — ворота дегтем мазать, — эта–то бабушка так старательно–умильно улыбается, что лихо

смотреть. Я и выключила. Ну, чем я не Надежда Игоревна? А однажды я прямо–таки скопировала ее (Надежду Игоревну), когда герои какого–то очередного то ли мексиканского, то ли турецкого сериала — в общем, чукотского — начали целоваться, я побрела–пошкандыбала к плите, налила чаю — все еще целуются, т. е. жуют друг друга. Размешала сахар и подняла глаза как раз в тот момент, когда они наконец оторвались друг от друга, и — «о, мерзость!» сказал бы Гамлет — между ними, как вожжа, натянулась тягучая, густая слюна! А сериал–то был ничего себе: хорошие актеры, забавный сюжет, красивые костюмы, новые в каждой сцене. Так я не только навеки выключилась из этого сериала, а точь–в–точь как однажды Н. И., пошла и вылила чай в раковину. Только руки не стала мыть…

23

Случилась беда: по дороге из детского садика Левушку с сыном сбила машина, мальчик отделался ушибом, а Лева был в коме восемь дней, перенес трепанацию черепа. Когда он пришел в себя, сиделки отказывались дежурить, не справляясь с его чудачествами, — с ним и до травмы справлялись не все. Выручали наши: Боря Бегун, Сережка Якушев. Я написала Е. Н., когда все миновало, прошло три месяца, и Лева возмущался, что ему не вставили в череп застежку.

Дорогая Иринка!

Все твои письма я, конечно, получила. Перечитываю. Смеюсь. Улыбаюсь. Задумываюсь. Жалею. Не тебя, конечно, милая моя девочка. Леву. Бедный, бедный Рыжик! И ребенка судьба не пожалела! Это ведь травма на всю жизнь. Даже если физически он оправится, то шрам на душе останется навечно и постоянно будет напоминать о себе. Это ужасное место — возле техникума навсегда запечатлелось в бедной рыжей головенке, как место казни запечатлевается.

Я в последние годы жизни в Перми возненавидела (совершенно стихийно) дорогу в аэропорт, потому что мимо 5‑й медсанчасти, где мне делали операцию. Каждый раз накатывало состояние безотчетного испуга — пугаюсь, вот как Ивашка Бровкин «не умом — поротой задницей пугался».

Бедное дитя! А уж Лева–то! Молодец, шутит. Ну, он всегда такой: не умел никогда устраивать трагедии, в какой бы переплет ни попадал. Дай бог ему более или менее бесследно пережить все это… Молитесь за него. Я молюсь. Просто за то, чтобы не болело. Вы, молодые, еще не знаете, что такое постоянная боль. Старики знают, поэтому и молятся уж не столько за здравие — где в этой жестокой жизни сохранить человеку здравие, а просто за то, чтобы не болело. У наших близких, дорогих, милых, у всех людей — чтобы не болело. Уж кто хорошо это понимает из всех вас — так это Сережа Якушев. Всегда был добрый, беззлобный, улыбчивый. И, видно, сохранил эти качества, хоть доктора редко сохраняют «душу живую» — не умирать же с каждым больным! Но помогать он, видно, помогает изо всех сил. Надежда Игоревна пишет, что «Л. И. практически не выходит из больницы, где работает С. Якушев». Ей кажется, что можно вылечиться (у меня тоже долго было такое иллюзорное состояние). Сережа же знает, что вылечиться не можно, но что поддерживать у больного эту иллюзию надо. Дай бог и ему здоровья, и передавай, Ириночка, ему мои приветы. И, конечно, Леве и его милому малышу…

24

…Ты спрашиваешь, как я молюсь. В церковь не хожу — по–толстовски не люблю. Люблю только «снаружи», за добрую и величавую архитектуру. Бог для меня — старенький отец Зосима у Достоевского. Немощный, измученный старостью и болезнями. Умеет находить в сердце даже не любовь, а способность влюбиться, что ли, вот именно возлюбить каждого страждущего утешения. Помнишь, он ведь не говорит страдальцу банально христианское: «Терпи, все пройдет, бог терпел», а глядя сияющими добротой, лаской, «возлюблением» глазами, говорит каждому раздавленному жизнью калеке, каждой расхристанной, полубезумной от горя и «свинцовых мерзостей жизни» бабе: «Милая, все, все знаю про тебя! Знаю и вижу, как ты страдала, как ты молишься, сердечная ты моя, горькая ты моя, Христом нашим, спасителем, возлюбленная!»

Именно так ведь осмеянный современной критикой Платон Каратаев «вышиб слезу» из окаменевшего было, замкнувшегося в обиде на весь божий мир и гордого в своем исключительном горе Пьера: «А и много Вы претерпели горя, барин…» — и столько ласки, столько любви было в его голосе, что…»

Еще я верю, что добрый помысел про человека рано или поздно обретает материальную плоть — слово. Точно так же злая мысль тоже рано или поздно обретет, как ни скрывай, свою материальную плоть, свое слово. А словом–то можно и убить. Добить, во всяком случае, а не только исцелить. Поэтому изо всех сил стараюсь отделаться от злой мысли о ком–нибудь, постоянно поражаюсь мудрости, чьей не помню, заповеди: «Мгновенно изгоняй из сознания злой помысел, вот как ты мгновенно стряхиваешь искру, упавшую на твою одежду…» Вот и вас с Ленечкой «ненароком» обидела: «Не хочу встречаться». И заставила тебя, бедную, гадать: «Уж не пьете ли Вы?» Не пью, Иринка, и не курю, и марихуану не нюхаю, и вообще вроде не подвержена никаким тайным порокам… Мне–то стыдно своей нищеты, а главное — лучше всего сказал Леня: боюсь, что вас «по глазам хлестнет» вид безобразной больной старости. Если вы этого не боитесь — я рада. Ведь действительно, побывать в Израиле и не навестить старую учительницу — неловко.

25

Я побывала в Израиле и не навестила старую учительницу… Был всего один день, да и тот с обрезанными краями: утром прибыли в порт, рано вечером обратно на теплоход. Неполный день, но ведь даже в советские времена «русо туристо» успевали побродить по кривым улочкам!..

Впервые я отдыхала с детьми за границей. Одна, без мужа. Кипр — безвизовая страна, все случилось так быстро, что я едва приняла пересдачи у двоечников и не успела повторить английский. Я так боялась что–нибудь потерять, что уже в свердловском аэропорту начала, как жонглер, попеременно ронять сумочку, паспорта и разрешение на валюту. Мне пришлось несколько часов над облаками играть в Барби, собирать со своих колен курицу и проситься без очереди в туалет — Лелька заснула минут за десять до посадки.

На паспортном контроле нас обошли испаноязычные пассажиры. Потрясая кожаными паспортами, погрузили в мир своих жестов и звуков, на полчаса лишив воли, как лишает воли моя энергичная мама. Мы уныло томились в очереди, в то время как все попутчики уже катили к своим отелям. Но в конце концов чемоданы наши нашлись, и туроператор наша нашлась, и наше такси не врезалось в летящие прямо на нас машины, — это было всего лишь левостороннее движение. Мы оказались в своем номере. Девчонки, радостно перетрогав все кнопочки и перенюхав флакончики в ванной, рвались на море, а я упорно переводила инструкцию, обнаруженную на тумбочке. Маша запечатлела этот миг на фотопленку: ссутулив спину, я сижу на кровати, в руках бумажка, тут же распотрошенный чемодан, купальники и панамы. Маша снимала сбоку, чуть сзади — на фото прекрасно виден фамильный горбик на загривке.