Мария Правда - Площадь отсчета

• Название: Площадь отсчета
• Автор: Мария Правда
• Жанр: Роман
• Год: 2011

1825 год. В Таганроге умирает бездетный император Александр1. Его брат Константин отрекается от престола. Третьему брату, Николаю, двадцать девять лет и он никогда не готовился принять корону. Внезапно он узнает, что против него замышляется масштабный заговор. Как ему поступить? С этого начинается исторический роман «Площадь отсчета».

Роман читается легко, как детектив. Яркая кинематографическая манера письма помогает окунуться с головой в атмосферу давно ушедшей эпохи. Новизна трактовки давно известной темы не раз удивит читателя, при этом автор точно следует за историческими фактами. Читатель знакомится с Николаем Первым и с декабристами, которые предстают перед ним в совершенно неожиданном свете.

В «Площади отсчета» произведена детальная реконструкция событий по обе стороны баррикад. Впервые в художественной литературе сделана попытка расписать буквально по минутам трагические события на Сенатской площади, которые стали поворотным пунктом Российской истории. А российская история при ближайшем рассмотрении пугающе современна…

---

— В таком случае, Михайло Михайлович, вы считаете, что мы должны всех помиловать? — поинтересовался Николай. Длинное розовое лицо Сперанского, с выпуклыми голубыми глазами, не поменяло выражения.

— Вопрос состоит не в этом, Ваше величество, — промолвил он, четко, но несколько деревянно выговаривая французские слова, — вопрос в том, дабы поступить так, чтобы общественное мнение приняло наше решение как должное.

— Вы имеете в виду мнение света? — удивился Николай. На щеках советника показался румянец. Общественное мнение и его роль в истории была его любимым и последним концептом.

— Общественное мнение есть совокупное выражение заблуждений и чаяний всего народа, сир. Сие, на мой взгляд, есть одна из главных сил в современном государстве. Общественное мнение создается равно газетными журналистами и сельскими проповедниками, оно равно довлеет в салонах аристокрации и в дипломатических передних. И ежели мы с вами помним императора Нерона как кровавого деспота, то это лишь в силу того, что он предстал таковым в глазах современников своих. Кто знает, не имели ли на совести другие императоры больше невинных жертв, войдя при этом в память народную как отцы и благодетели своего отечества?

— Да, я понимаю, о чем вы говорите, — поморщился Николай, — но есть же деяния практические, не подлежащие толкованию? Ежели государь трудится честно, помнит Бога, наводит в государстве порядок, радеет о народном достатке — какое мнение может ему повредить?

Сперанский тонко улыбнулся и перешел на русский язык.

— Вспомните Бориса Годунова, Ваше величество. Все хроники согласны с тем, что то был богобоязненный, кроткий государь, заботливый пастырь подданных своих. В неурожайные годы, гласят хроники, он открывал хлебные закрома и кормил голодных. А что мы видим? Неясные обстоятельства смерти царевича Димитрия погубили его царствование! При этом добавлю, что я, справедливости ради, изучал материалы следственной комиссии князя Шуйского и нахожусь под впечатлением, что смерть сего царственного младенца была лишь плодом несчастной случайности…

— Так, значит, сие царствование погубила случайность?

— Сие царствование, сир, погубило незнание того, как воспитывать общественное мнение и управлять оным.

Николай Павлович встал, с грохотом отодвинув тяжелое кресло, и принялся ходить по темной зале. Два высоких серебряных шандала по три свечи освещали большой поясной портрет Петра Первого над камином. Великий государь представлен был лет, наверное, сорока с небольшим, в зеленом семеновском мундире, в одной переливчатой орденской ленте, с обнаженной шпагою в узловатой мощной руке. Боялся ли он общественного мнения? Скорее, оно боялось его…

— Ежели мы проявим излишнюю мягкость, сие будет воспринято как слабость нашего правления, — рассуждал вслух Николай Павлович, — кроме того, вооруженное выступление против законной власти есть преступление государственное и должно быть наказуемо.

— Безусловно, Ваше величество, — склонил лысую голову Сперанский.

— Однако… — Николай кивнул Сперанскому, ожидая контраргумента.

— …Однако на этом этапе правления Ваше величество не может позволить себе того, чтобы общественное мнение заклеймило вас как тирана. Просвещение со времен великого пращура вашего — Сперанский значительно обернулся на портрет — выбило не одну опору из–под самодержавного трона. Просвещенный государь должен в решениях своих руководствоваться законом.

— Законом, Сперанский! — восклинул по–русски Николай Павлович. — Так дай же мне закон! Где наши законы? Я велел тебе подобрать потребные законы — где они?

— Я изучил все, что мог найти, сир, — тихо, как бы надеясь утишить раздражение, овладевшее его сувереном, отвечал Сперанский, — но не думаю, что вы останетесь довольны плодами моих изысканий. Ежели мы пойдем по концепции британского права, ближайшие прецеденты содержатся в законах царя Иоанна. Призывы к цареубийству и измена государственная — а это именно то, что вы просили меня найти — караются мерами пресечения, кои нынче будут восприняты превратно.

— А именно?

— В конце шестнадцатого столетия подобных преступников варили в кипящей смоле…

— Михайло Михайлович!

— А следуя тому же британскому праву, прецедент 1807‑го года, что куда ближе к нашему времени, описывает казнь через вырезывание внутренностей…

— Михайло Михайлович!

— И сожжение оных на глазах казнимых, — невозмутимо закончил Сперанский.

Николай Павлович одернул на себе мундир и остановился. Он кипел.

— На черта мне нужно тогда твое британское право, Сперанский? Вот скажи мне, мне, русскому государю, христианину, в конце концов? Эти люди в день восшествия моего на престол, обагрившие кровью, кровью Сперанский, столицу моих предков — они теперь говорят мне, они пишут мне письма из крепости, они доказывают мне, что я — это воплощенное зло, изверг и деспот… нет, нет, выслушай меня… Они говорят мне, что я — это погибель России, которую они желали очистить в священном огне революции, они подняли руку на меня, на дом мой, на детей! А теперь мы сидим и оглядываемся на свет, на общественное мнение, на Европу, трепеща перед несуществующим правосудием… так ведь? Мы не можем карать и не можем миловать — нас осудят, что бы мы ни сделали, и осудят в потомстве! Damn if you do and damn if you don’t — мы останемся виноваты в любом случае, не так ли?

Сперанский молчал. Вспышка гнева, овладевшая Николаем Павловичем, живо напомнила ему Александра Благодетеля в молодости. Тот так же точно загорался мыслию, возвышая голос, так же желал высшей справедливости, так же мечтал о великих свершениях. Куда оно все ушло с годами, когда его пресытила власть? Впрочем, в отличие от Александра, Николай Павлович умел быстро брать себя в руки.

— Значит, так, Михайло Михайлович, — сказал он уже спокойно, садясь за стол, — просьба моя к тебе будет такая. За неимением потребных законов, или прецедентов, как тебе будет удобнее это назвать, ты должен составить мне подробную роспись для всех участников мятежа. Мы будем исчислять вину каждого и подбирать — для каждого — справедливое наказание. Мы будем стремиться скорее помиловать десять виновных, нежели наказать одного невинного. Мы будем составлять законы в ходе следствия, и это дурно, но, по крайней мере, мы оставим после себя нечто, что сможет пригодиться тем, кто будет управлять Россиею после нас. Я не хочу, чтобы сын мой или внук оказался в том положении, в котором нашел себя я. Вот твоя задача. Умри, но сделай! Кроме тебя, с этим никому не справиться…

— Я буду счастлив, в меру скромных сил своих, исполнить долг свой, Ваше величество, — вставая, сказал Сперанский. Он понял, что беседа окончена.

ЕКАТЕРИНА ИВАНОВНА ТРУБЕЦКАЯ, ФЕВРАЛЬ

За последнее время она располнела — выписанное недавно из Парижа платье на ней не сходилось, корсет, который она пыталась сильнее стянуть, не помогал. Вечером, когда она его снимала, на коже оставались безобразные багровые рубцы. Она бы и не одевалась, и не причесывалась, ежели б не мать. Матушка настаивала на том, чтобы она держалась достойно, выходила к гостям. Екатерина Ивановна сама понимала, что нельзя опускаться, но силы ее оставили. Целыми днями она бродила по роскошным залам родительского особняка, отказывалась обедать, ела только сладости. Окна в ее комнатах были всегда задернуты тяжелыми сторами — настолько нестерпим для нее был вид на Неву и крепость, которая прекрасно была видна в любую погоду с Английской набережной. В крепости был заключен Сергей, как испуганно предположил отец: навечно? Самым страшным было для нее неведение — что будет с ним дальше. Отец, граф Лаваль, тридцать лет назад покинувший милую Францию, был настроен мрачно. «В любой стране, — доказывал он, — любое выступление против власти, особливо вооруженное, должно караться либо смертью, либо вечным заточением». Екатерина Ивановна не верила в подобную суровость: Сергея выпустят, надеялась она, удалят от столиц, но выпустят. Так она думала в хорошую погоду. В плохую, когда проклятая крепость едва маячила в снежной дымке, она начинала думать, что все надежды напрасны. При дворе намекали, что будет очень хорошо, ежели она докажет свою преданность государю, публично осудив преступного супруга. Поговаривали, что женам преступников будет высочайше разрешено с ними развестись. «Это несбыточно, — в ужасе сказала мать, — кто же ты тогда будешь, при живом–то муже?» При этом Екатерина Ивановна понимала, что родители втайне между собою обсуждали подобный исход и желали бы этого. Может быть, рассчитывали даже, что она вновь выйдет замуж. Капиталы в семье были несметные. Мать принесла отцу бесчисленные именья во всех губерниях, уральские заводы и более 20 тысяч душ. Пять лет назад Каташа была одною из лучших невест в России, была бы и сейчас, но развод для нее был невозможен.