Миньона Яновская - Вильям Гарвей

• Название: Вильям Гарвей
• Автор: Миньона Яновская
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1957

Эта книга рассказывает о замечательном английском ученом Вильяме Гарвее, 300-летие со дня смерти которого отмечается в июне 1957 года. В те далекие времена, когда жил Гарвей, надо было обладать большим мужеством и страстной любовью к науке, чтобы, несмотря на преследования церкви и реакции, поднять руку на веками освященные 'истины' и сказать в науке свое, новое слово. Вильям Гарвей это слово сказал. Открытие им кровообращения, наряду с бессмертными открытиями Коперника и Галилея, сыграло выдающуюся роль в развитии материалистического естествознания. Автор книги 'Вильям Гарвей' Яновская Миньона Исламовна родилась в 1914 году, в Киеве. Ее статьи, очерки и рассказы, начиная с 1942 года, публиковались в различных газетах и журналах. М. И. Яновская написала (в соавторстве) три книги: сказки 'Волшебная коробочка', биографическую повесть 'Жизненный путь Марины' и 'Светлый путь' — очерк о жизни и деятельности В. П. Филатова. В последние годы автор посвящает свое творчество главным образом проблемам медицинской науки.

---

Принято считать, что Гарвей находился под духовным влиянием Фрэнсиса Бэкона и что на этом влиянии держалась их дружба. Это неверно! Не в предполагаемой философской опеке суть их отношений. Суть в другом.

Гарвей был естествоиспытателем, впервые показавшим пример строгого, методически проведенного экспериментального исследования в физиологии и медицине. То, что Бэкон проповедовал на словах, Гарвей осуществлял на деле. Именно это обстоятельство и должно было духовно сблизить Гарвея и Бэкона. В Гарвее Бэкон зорким взглядом философа разглядел не только великого физиолога, но и великого натуралиста, явившегося, наконец, миру, чтобы на конкретном примере показать всю силу экспериментального метода.

Несомненно, Бэкону импонировала и научная смелость молодого врача и то, что он отнюдь не был узким специалистом. Гарвей занимался физиологией, сравнительной и патологической анатомией, эмбриологией и практической медициной. Судя по всем данным, Бэкон был в курсе его исканий, его кропотливых поисков доказательства той истины, которую он подсмотрел в человеческом организме и которая ему самому к тому времени была уже совершенно ясна.

Бэкон не раз был свидетелем того, как его собственные рассуждения о необходимости индуктивного метода в науке проводит в жизнь Вильям Гарвей.

Не раз знаменитый философ высказывал ничем еще не прославившемуся тогда другу свои взгляды на его деятельность:

— Индуктивный метод древен, как сама наука. Самый древний алхимик, утопая в бредовом сумбуре, ощупью находил иногда научные истины; астролог случайно подмечал и иногда правильно излагал вполне научные явления. Но только ты впервые создаешь этот метод в чистом виде, в сознательной форме, как единственно возможный для науки.

Гарвей был отличным собеседником, и Бэкон любил проводить за разговором с ним долгие часы. В роскошном доме Бэкона они часто сиживали вдвоем за чашкой кофе — любимым напитком Гарвея — и говорили о философии и медицине, о начавшемся возрождении этих наук. Бэкон, как истый аристократ, любивший витиеватую речь, сказал однажды о своем эмпирическом методе в философии:

— После моей смерти этот светоч, зажигаемый рукой моей среди мрака, окружающего философию, быть может, осветит путь потомству…

Гарвей молча сжал Бэкону руку. Надо отдать ему справедливость — он не только умел интересно говорить, он еще умел и молчать; он обладал редким в людях качеством — даром внимательнейшего слушателя. Высокий, чистый его лоб, красивый излом бровей, напряженный взгляд умных глаз — все выражало полное внимание к словам собеседника, одобрительную или осуждающую реакцию на эти слова.

История жизни двух человек — Гарвея и Бэкона — не оставила нам следов того, как реагировал младший из них на катастрофу, разразившуюся над головой старшего. Не над головой философа Бэкона — над лордом-канцлером. Можно только предполагать, каким страшным ударом явилась эта катастрофа для Гарвея, бывшего образцом честности и бескорыстия.

Трудно укладывается в голове тот факт, что Бэкон, сделавший такой значительный вклад в материалистическую философию, создавший эмпирический метод в этой науке, философ по всему складу своего ума, философ по призванию, в своей частной жизни был совсем другим человеком. Ради денег он пожертвовал своей совестью, разрушил свою карьеру, запятнал свою честь…

Английское правительство оказывало всемерное содействие развитию торгового капитала, видя в нем новые источники для обогащения казны. В царствование Елизаветы и Якова I для этой цели широко практиковались два способа: выдача патентов и предоставление монополий.

Патенты выдавались лицам, изобретающим новые методы производства и обязующимся использовать их к «наивящей пользе государства». Монополии предоставлялись отдельным лицам либо в «вознаграждение за заслуги», либо ввиду «особых государственных соображений». И владельцы патентов и владельцы монополий должны были отдавать в казну определенную часть получаемых прибылей.

Очень часто и монополии и патенты выдавались отнюдь не по соображениям государственной пользы, а для того, чтобы дать возможность нажиться влиятельному при дворе лицу. В таких случаях лицо, получившее их, не занималось само производством, а переуступало свои права за более или менее крупную сумму какому-нибудь оборотистому предпринимателю.

В конце шестнадцатого — начале семнадцатого века монополии раздавались направо и налево, и немало людей нагрело на этой раздаче руки.

В числе таких людей оказался и лорд-канцлер Бэкон. На нем лежала обязанность скреплять своей подписью монополии, которые государство давало отдельным лицам и торговым компаниям. И так как взятки при английском дворе брали решительно все — и сам король, и министры, и депутаты палаты лордов — Бэкон не счел нужным ставить себя в «особое» положение: он брал наравне с другими и нисколько не задумывался над нравственной стороной такого рода поступков.

Но все, как говорится, до поры до времени. Наступил момент, когда палата лордов, сама не отличавшаяся неподкупностью, вынуждена была возроптать против откровенно-циничного взяточничества, господствовавшего среди высшей знати.

22 января 1621 года, в день, когда Бэкону исполнилось шестьдесят лет, в парламенте обсуждалась речь короля о новых кредитах. Недовольные требованием денег, депутаты заговорили о многих злоупотреблениях при выдаче монополий и патентов и прямо указали на лорда-канцлера, требуя расследования его действий.

Расследование вела специальная комиссия. Бэкон во всем признался и был предан суду. На этом и окончилась его общественная деятельность.

Уединившись, он отдался Науке, но не оставлял надежды вернуться ко двору. Он писал письма королю, подавал ему государственные советы, не скрывая своего желания вернуться в столицу.

Надежды его не оправдались.

2 апреля 1626 года, наблюдая действие холода, как фактора замедляющего разложение мертвой ткани, Бэкон простудился и тяжело заболел. 9 апреля он скончался.

Для Гарвея это были годы сосредоточенной работы над трактатом, которому суждено было перевернуть все представления об анатомии и физиологии живого организма. Погруженный в науку, он, однако, не мог не знать о суде над своим другом, его осуждении, добровольном изгнании и смерти. Никаких документов, в которых раскрывалось бы отношение Гарвея ко всем этим печальным событиям, не сохранилось. Но, зная Гарвея, можно с достаточной достоверностью представить, какова была его реакция…

Утратив Бэкона-лорда-канцлера, дельца и корыстолюбца, он навсегда сохранил благодарную память о Бэконе-философе и друге, так и не сумевшем в частной жизни оторваться от разлагающего влияния своего класса и своего времени.

Первая лекция

В течение одиннадцати или двенадцати лет, пока Гарвей был практикующим лондонским врачом, он, без конца вскрывая и вивисецируя, все ближе и ближе подходил к раскрытию тайны движения крови в организме. Раз навсегда решив, что ключ от этой тайны скрыт в сердце, ученый посвятил эти годы экспериментам над сердечной деятельностью различных животных организмов.

Гарвей с уважением относился к сочинениям Аристотеля, Гиппократа, Галена. Но, пытаясь раскрыть причины процессов, протекающих в больном и здоровом организме, исходя из объективного опыта, он рассуждал:

«Если мы успокоимся на их открытиях и уверуем — по глупости своей, конечно, — что сами ничего открыть не сможем, то, поступая так, мы лишь умаляем остроту нашей мысли и гасим светильник, который они нам оставили». «Нужно идти к самой природе, нужно твердо следовать по указанным ею путям. Ибо если мы проверяем все собственными глазами и движемся вперед от малого к большому, то сумеем проникнуть в глубокие тайны ее».

Работу сердца Гарвей наблюдал у самых разнообразных представителей животного царства, начиная от ракообразных, рыб и других холоднокровных, кончая зародышем курицы и человеком.

Он брал куриное яйцо после четырех или пяти дней высиживания, снимал с него скорлупу, потом клал в прозрачную теплую воду. И радостно показывал кому-нибудь из друзей, присутствовавших при опыте, крохотное светлое облачко — начало зародыша цыпленка. В середине этого облачка видна была яркая точка, все время пульсирующая, исчезающая из поля зрения при сокращениях и снова появляющаяся при расширениях. Размер ее не превышал тонкого игольного ушка. Эта капля крови была источником жизни, крохотным, едва приметным сердцем будущего цыпленка.

Он установил, что вопреки мнению Аристотеля у всех малых и бескровных животных тоже имеется сердце. Он напрягал глаза, всматриваясь сквозь слабо увеличивающую лупу в нутро мух и ос и где-то, в совершенно неожиданных местах, в той части, которую принято называть брюшком, обнаруживал пульсирующее сердце. Только билось оно крайне медленно и с большими перерывами, примерно так, как у больших животных во время агонии.