Борис Шапиро-Тулин - Один счастливый случай, или Бобруйские жизнелюбы

• Название: Один счастливый случай, или Бобруйские жизнелюбы
• Автор: Борис Шапиро-Тулин
• Жанр: Русское современное
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-699-84194-3

У Илюши Лашкевича оставался ровно год до того момента, когда жизнь его должна была перевалить за тридцатилетний рубеж. Встретить приближающуюся годовщину он хотел, реализовав два своих самых сокровенных желания. Первым было – вступить в партию, вторым – жениться. Впрочем, можно было и наоборот: вначале жениться, а потом уже подавать заявление в партию. Рассматривался и третий вариант – сделать все это одновременно, но выглядел он совсем уж фантастически.

Если вы хотите знать, почему Илюшу Лашкевича стали называть «Илюша-счастливчик», какой секрет скрывал Наум Гиршик и как помог Вертинский Давиду Нименману встретить свою любовь – читайте сборник Бориса Шапиро-Тулина про странных, смешных, но самых настоящих бобруйских жизнелюбов

---

– Завтра мы провожаем его от нас навсегда, – сказал он.

Директор типографии тоже был человеком начитанным, но воспринимал жизнь несколько прямолинейно.

– Чем я могу тебе помочь? – спросил он, подписывая заявление.

Мой сосед молча развел руками и направился к двери.

– Как у вас с оркестром? – спросил директор.

– Зачем, – сказал мой сосед, – вы думаете, там нам будет весело?

Директор пропустил это странное замечание мимо ушей. Он вызвал к себе главного бухгалтера, и вскоре вопрос об оркестре для похорон брата лучшего наборщика типографии был решен.

Самым подходящим для подобных случаев считался оркестр местной художественной мастерской под управлением маэстро Голубецкого. Стоил он достаточно дорого, но зато, когда маэстро Голубецкий ударял колотушкой по своему барабану, стекла в витринах местных торговых заведений долго дрожали в такт траурному ритму.

В назначенный день маэстро получил деньги и привел музыкантов к деревянному дому, имевшему два выхода с разных сторон. Он усадил своих виртуозов на травку в тени забора, а сам отправился выяснять, откуда будут выносить. Первый вход был заперт, потому что мой сосед и его мама отправились все-таки во Дворец бракосочетания, чтобы хоть издали посмотреть, как родной им человек переходит в стан заклятых врагов. У второго входа стояла заплаканная мадам Цыплакович.

– Отсюда? – спросил маэстро.

– Отсюда, – ответила мадам Цыплакович и прижала платок к покрасневшим глазам.

Маэстро Голубецкий отошел в тень, расслабил черный галстук и достал из кармана завернутый в салфетку бутерброд. Мадам Цыплакович осталась стоять около дверей. Она ждала машину, на которой должны были отвезти в комиссионный магазин старый зеркальный шкаф. Сколько помнила себя мадам Цыплакович, столько помнила она и этот шкаф. В нем с незапамятных времен хранились самые дорогие семейные реликвии. Но дети купили новый немецкий гарнитур, и старый зеркальный шкаф пришлось отдавать в чужие руки.

Когда машина подъехала, слезы у мадам Цыплакович уже лились ручьем. Грузчики откинули борта грузовика и прошли вслед за ней в дом. Маэстро Голубецкий поднял музыкантов.

– Как вы несете, чтоб вам было пусто! – кричала, пятясь задом, мадам Цыплакович. – Разве вас не учили, как это делается?

Маэстро Голубецкий не любил смотреть на покойников, поэтому он поднял глаза к небу и ударил по барабану. Стекла в соседних домах задребезжали. Но стройной мелодии не получилось. Вначале сбился кларнет. Потом замолчала труба. Потом лопнула струна у скрипки. Маэстро Голубецкий посмотрел на машину и увидел собственное отражение. Он стоял с барабаном через плечо, с поднятой для удара колотушкой, а за ним сбились в кучу музыканты.

Когда маэстро понял, что это всего лишь лежащий на боку старый зеркальный шкаф, он снял лямку барабана, поправил галстук и направился к мадам Цыплакович.

– Что такое, – спросил ее маэстро, – теперь это новая мода?

– Мода? – в свою очередь спросила мадам Цыплакович. – Какая мода, если в этом шкафу мама хранила все то, что осталось от бабушки, а я хранила все то, что осталось от моей бедной мамы. Да вам, в конце концов, какое дело? – И она снова залилась слезами.

Маэстро Голубецкий отошел, ничего не понимая. Ясно ему было только одно: если в этом шкафу лежало все, что осталось от бабушки мадам Цыплакович, а потом от ее мамы, то заплатили им до смешного мало. Музыканты стояли около забора и тряслись от хохота. Маэстро медленно приблизился к своему барабану и ударил по нему с такой силой, что натянутая кожа лопнула, издав странный всхлипнувший звук.

С тех пор во время похоронных процессий окна в нашем маленьком городке не дрожали, а маэстро Голубецкий запил и целиком отдался чистому искусству, обновляя вывески и рисуя плакаты, украшавшие улицы ко всем табельным праздникам. Он не сомневался в том, что стал жертвой злого розыгрыша, что завистники таким образом надругались над непревзойденным талантом маэстро траурных церемоний.

Что касается мадам Цыплакович, то Голубецкий нашел способ отомстить ей за свое унижение. К очередной годовщине Октябрьской революции на здании горисполкома появился плакат: вооруженные матросы шли на приступ гидры, олицетворявшей прогнивший режим. Гидра была как две капли воды похожа на мадам Цыплакович, одетую почему-то в розовый пеньюар и кирзовые сапоги, на голове у нее вместо прически художник изобразил клубок ядовитых змей. И надо сказать, плакат этот пользовался большой популярностью среди местных любителей живописи.

Сапожник Шолом

Когда-то пригород нашего маленького города назывался Пески. Начинался он прямо за железной дорогой и кончался на крутом речном обрыве. Проезжую часть много лет назад вымостили булыжниками и обсадили тополями. Тротуары время от времени покрывали асфальтом, который почему-то всякий раз давал трещины и расползался в разные стороны, обнажая скрывающиеся под ним белые песчаные проталины. Дальше, ближе к реке, кончался уже и асфальт, и булыжник, и тополя. Канавы вдоль почерневших от времени заборов поросли травой, а на середине улицы суетились пугливые куры.

В детстве, когда я начинал себя плохо вести, меня обычно пугали тем, что отведут на Пески и отдадут сапожнику Шолому.

Сапожник Шолом был не то чтобы местной достопримечательностью, но фигурой достаточно знаковой. Сидел он обычно на маленькой, обшитой кожей табуретке перед низким столиком, заваленным всевозможными сапожными принадлежностями. Рабочее его место находилось прямо под окнами собственного дома в той части улицы, которая была еще обсажена тополями. Был он небольшого роста, круглый, как пивной бочонок, и казался засаленным от кепки на голове до «штучных» серых брюк, заправленных в сапоги.

Теперь я, конечно, понимаю, что сапожник Шолом был попросту толстый добряк, и на рабочем столике у него всегда лежало несколько леденцов для детей. Но как можно было осмелиться подойти к человеку, который запросто вынимал изо рта очередной гвоздь и одним ударом вбивал его в подметку башмака, предварительно надев его на специальный металлический костыль?!

История, которую я хочу рассказать, произошла теплым августовским вечером, в то время, когда большинство обитателей Песков выходили посидеть на лавочках около своих ворот, чтобы перекинуться парой-тройкой фраз о том, что уже случилось или должно было непременно случиться.

В этот вечер достоянием гласности стало сообщение о том, что сапожник Шолом шестидесяти двух лет от роду ушел от своей жены Брайны, прожив с ней почти сорок лет и имея от нее трех сыновей, двое из которых погибли во время войны.

Мы, мальчишки, с жадным любопытством следили за развитием событий. А почтенные дамы из района Песков сообщали друг другу все новые и новые подробности бегства сапожника. При этом одни уверяли, что он старый бандит и развратник, другие же утверждали, что от Брайны уйдет любой, даже такой кроткий и терпеливый человек, как ее муж.

Вскоре разведка донесла, что сапожник Шолом ушел к жившей до сих пор одиноко глухой Асе, которой к тому времени перевалило уже за пятьдесят.

Дом глухой Аси стоял как раз напротив дома Шолома, и, когда он работал, между тополями просматривались аккуратные занавески Асиных окон. Кое-кто стал было говорить о ворожбе и злых чарах, но общественность начисто отмела эти предположения из-за их несостоятельности и несоответствия духу времени. Стали ждать, что же будет дальше.

Три дня Шолом не показывался на улице. На четвертый он вышел из дома глухой Аси со своей кожаной табуреткой, вытащил из калитки рабочий столик, перенес все это через дорогу и уселся на обычном месте. Соседи удивились. Но еще больше подействовал на всех вид Шолома. Он был в белой рубашке, наглаженных брюках и начищенных до блеска мягких сапогах.

Побежали сказать Брайне.

Я помню, с каким достоинством она вышла из дома, но, увидев наряд Шолома, заломила руки и выбежала на середину улицы.

– Люди добрые, вы посмотрите на этого молодого и во что он сегодня вырядился! Ё – запричитала Брайна. – Вы посмотрите на эту старую развалину, которая, горе мне, окончательно выжила из своего ума!

Нас, детей, тотчас же отогнали от этой шумной сцены, и мы только издалека могли наблюдать, как Брайна долго еще выкрикивала что-то, упав на колени и ударяя кулаками по булыжной мостовой.

Шолом между тем безмятежно сиял в своей чистой рубашке и время от времени посматривал на занавешенные окна дома напротив.

Пошли слухи, что Брайна написала сыну.

Слухи подтвердились, когда через несколько дней на Песках появился подтянутый военный летчик в звании капитана. Мальчишки с нашей улицы ватагой маршировали за ним от самого железнодорожного переезда, завидуя его выправке и, конечно же, летной форме. Пробыл в городе он недолго. Видели, как летчик заходил в дом к глухой Асе, а вот о чем они беседовали, никто так и не узнал.