Шарль Костер - Легенда об Уленшпигеле

• Название: Легенда об Уленшпигеле
• Автор: Шарль Костер
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1967

Знаменитая книга Шарля де Костера «Легенда об Уленшпигеле», увидевшая свет в декабре 1867 года, не только прославила бельгийскую литературу, но и стала выдающимся явлением всей мировой литературы, в контексте которой это произведение стоит рядом с такими великими книгами, как «Дон Кихот» Сервантеса и «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле. Роман Шарля де Костера, повествующий о приключениях Тиля Уленшпигеля и его друга толстяка и обжоры Ламме Гудзака, пропитана духом свободолюбия. Тиль Уленшпигель, шутник и остроумный насмешник, от которого достается высокомерным дворянам, и монахам, и королям, становится борцом, храбрым гезом, воплощающим в себе национальный дух Фландрии. Тиль — народный герой, никогда не умирающий и не стареющий. Он многолик: то он солдат или крестьянин, то живописец в ландграфском дворце, то шут при дворе короля, но везде он остается бунтарем, борцом за счастье своего народа.

Перевод с французского Н. Любимова.

В качестве вступительной статьи «Легенде об Уленшпигеле» предпослан очерк Ромена Роллана, написанный в 1926 году как предисловие к немецкому изданию романа (Перевод Н. Жарковой).

Примечания В. Смирина.

Иллюстрации Франса Мазереля.

---

«Ты видишь, как мало нужно, чтобы растрогать этих людишек? — говорит он, смеясь и икая. — Что слез, что слез! Толстяк Маас, кончая свою длинную речь, ревел, как теленок. Да и ты как будто был взволнован, но — недостаточно. Вот какие зрелища нужны народу. Сын мой! Чем дороже нам стоят наши возлюбленные, тем сильнее мы к ним привязываемся. Так же точно обстоит и с народами. Чем больше мы с них тянем, тем сильней они нас любят. В Германии я терпел реформацию, а в Нидерландах жестоко преследовал{82}. Если бы германские государи остались католиками{83}, я бы сам перешел в лютеранство и отнял у них все достояние. Они убеждены, что я ревностный католик, и со всем тем жалеют, что я покидаю их. В Нидерландах я обрек на смерть по обвинению в ереси пятьдесят тысяч самых доблестных мужчин и самых хорошеньких девушек. Теперь я ухожу — нидерландцы сокрушаются. Не считая конфискаций, я выкачал оттуда денег больше, нежели из Вест-Индии и из Перу{84}, — теперь они обо мне горюют{85}. Я нарушил Кадзанский мирный договор{86}, усмирил Гент{87}, отменил все, что мне мешало, — свободы, вольности, льготы, я все предоставил усмотрению королевских чиновников, а эти жалкие людишки все еще мнят себя свободными на том основании, что я им дозволил стрелять из арбалета и во время процессий носить цеховые знамена. Они постоянно чувствовали на себе мою властную руку. Они сидят в клетке, наслаждаются жизнью, поют и оплакивают меня. Сын мой, будь с ними, как я: благожелателен на словах, суров на деле. Лижи, пока можно не кусать. Клянись, неустанно клянись блюсти их свободы, вольности и льготы, но как скоро заметишь, что вольности сии таят в себе опасность, немедленно упраздняй их. Когда к подданным прикасаются робкой рукой, — они железные, но они же становятся стеклянными, когда ты дробишь их мощною дланью. Искореняй ересь, но не потому, что она противоречит римско-католической вере, а потому, что в Нидерландах она расшатывает устои нашей власти. Те, что нападают на папу, у которого целых три короны{88}, мигом расправятся с государями{89}, у которых корона всего лишь одна. Приравняй, как я, свободу совести к оскорблению величества, влекущему за собой конфискацию имущества, и ты будешь, как я, всю жизнь получать наследства. А когда ты отречешься от престола или же умрешь, они скажут: «Добрый был государь!» — и заплачут».

— Больше ничего не слышно, — сказала Неле, — его святейшее величество лег на кровать и уснул, а король Филипп, надменный и гордый, смотрит на него холодным взглядом.

Тут Катлина разбудила ее.

А Клаас задумчиво глядел на огонь, пылавший в печи.

59

Когда Уленшпигель, расставшись с ландграфом Гессенским, проезжал через площадь, на глаза ему попались сердитые лица Дам и вельмож, но он не обратил на них никакого внимания.

Немного погодя он очутился во владениях герцога Люнебургского, и тут у него произошла встреча с компанией Smaedelyke broeder’ов[31] — веселых слёйсских фламандцев, которые каждую субботу откладывали немного денег, чтобы иметь возможность раз в год ездить в Германию.

Ехали они обыкновенно в открытой повозке, которую шутя влек по дорогам и топям герцогства Люнебургского могучий верн-амбахтский конь, и орали песни. Иные с превеликим усердием дудели в дудки, другие пиликали на скрипочках, третьи играли на виолах, четвертые на волынках. Сбоку повозки какой-нибудь dikzak[32] шел пешком и играл на rommelpot’e — должно быть, надеялся спустить с себя таким образом жир.

Как раз, когда за душой у этой компании почти ничего уже не оставалось, ей повстречался нагруженный звонкой монетою Уленшпигель, и они пригласили его в трактир и угостили. Уленшпигель принял их приглашение охотно. Заметив, однако ж, что Smaedelyke broeder’ы поглядывают на него и перемигиваются, подливают ему и посмеиваются, он почуял недоброе, вышел и стал подслушивать за дверью. И вот, слышит он, dikzak про него говорит:

— Это живописец ландграфа — он ему дал за картину больше тысячи флоринов. Давайте напоим его вином и пивом — останемся в барышах.

— Аминь, — хором произнесли его приятели.

Уленшпигель же отвел своего оседланного осла шагов за тысячу, к одному фермеру, дал работнице два патара, чтобы она за ним приглядела, и, вернувшись как ни в чем не бывало в трактир, сел за столик Smaedelyke broeder’ов. Те раскошелились и еще угостили его. А Уленшпигель, позвякивая в мошне ландграфскими флоринами, похвалился, что только сейчас продал одному крестьянину своего осла за семнадцать серебряных daelder’ ов.

Так, выпивая и закусывая, играя на дудках, волынках и rommelpot’ах и подбирая по дороге всех мало-мальски смазливых бабенок, продолжали они свой путь. Этаким манером они произвели на свет младенчиков, в частности Уленшпигель, — его милка назвала впоследствии своего сына Эйленшпигелькен{90}, что на нижненемецком языке означает зеркальце и сову: по-видимому, истинный смысл прозвища ее случайного сожителя остался ей неясен, а может быть, она назвала сына в память того часа, когда он был зачат. Это и есть тот самый Эйленшпигелькен, о котором пущен ложный слух, будто он родился в Книттингене, в Саксонии.

Добрый конь вез их по дороге, по обеим сторонам которой раскинулась деревенька и при которой стоял трактир под вывеской In den ketele, то есть В котле. Оттуда приятно пахло жареным мясом.

Игравший на rommelpot’e dikzak пошел к baes’у и сказал ему про Уленшпигеля:

— Это ландграфский живописец — он за всех заплатит.

Baes, убедившись, что лицо Уленшпигеля внушает доверие, и послушав звон флоринов и daelder’ов, уставил стол выпивкой и закуской. Уленшпигель в грязь лицом не ударил. А в кошельке у него все время звенели монеты. Этого мало: время от времени он хлопал себя по шапке и приговаривал, что тут зашито главное его богатство. Пиршество длилось два дня и одну ночь. Наконец Smaedelyke broeder’ы объявили Уленшпигелю:

— Давай расплатимся и отчалим.

Уленшпигель же им задал вопрос:

— Если крыса забралась в сыр, думает она уходить?

— Нет, — отвечали они.

— А когда человек вдоволь ест и пьет, скучает он по дорожной пыли и по воде из луж, с пиявками?

— Нет, — отвечали они.

— Ну, так поживем и мы здесь, — рассудил Уленшпигель, — до тех пор, пока мои флорины и daelder’ы служат воронкой, через которую в наши глотки льется живительная влага.

Он велел хозяину подать еще вина и колбасы.

Пока они ели и пили, Уленшпигель хвастался:

— Я плачу, я теперь ландграф. Ну, а когда в моей мошне будет пусто, что вы станете делать, друзья? Вы приметесь за мою мягкую войлочную шляпу и обнаружите, что там везде — и в тулье и по краям — зашиты каролю.

— Дай пощупать! — вскричали все разом.

Сопя от наслаждения, они принялись щупать монеты, которые оказались величиною с червонец. Один из broeder’ов до того проворно орудовал пальцами, что Уленшпигель вынужден был отобрать у него шляпу.

— Эй ты, рьяный доильщик, — сказал он, — доить еще не пора!

— Дай мне половину шляпы, — попросил Smaedelyk broeder.

— Не дам, — сказал Уленшпигель, — а то у тебя будет голова как у сумасшедшего: в одной половине тьма, а в другой свет. — И, передав шляпу baes’у, попросил: — Уж очень жарко, — спрячь ее пока у себя. Я на минутку выйду.

С этими словами он вышел, а хозяин спрятал шляпу.

Удрав из трактира, Уленшпигель побежал к крестьянину, вскочил на осла и во всю ослиную прыть помчался по направлению к Эмдену.

Smaedelyke broeder’ы, видя, что он не возвращается, всполошились:

— Не дал ли он тягу? Кто ж теперь будет платить?

Перепуганный baes одним взмахом ножа распорол Уленшпигелеву шляпу, но вместо каролю он между войлоком и подкладкой обнаружил медные бляшки.

Тут он напустился на Smaedelyke broeder’ов.

— Братья-надувалы! — сказал он. — Сбросьте с себя все, что на вас ни есть, кроме разве сорочек, а то я вас отсюда не выпущу.

В уплату за все Smaedelyke broeder’ы принуждены были разоблачиться.

Так, в одних сорочках, и колесили они теперь по горам и долам; продавать же коня и повозку им не хотелось.

И вид у них был до того плачевный, что все охотно давали им и хлеба, и пива, а кое-когда и мяса, они же всем рассказывали, что их обобрали разбойники.

А штаны у них были одни на всю братию.

И так они и возвратились к себе в Слёйс — пританцовывая в повозке под звуки rommelpot’а, но в одних сорочках.

60

А Уленшпигель в это время разъезжал на Иефе по землям и топям герцога Люнебургского. Фламандцы прозвали этого герцога Watersignorke[33], оттого что в его владениях всегда было сыро.