Федор Сухов - Хождение по своим ранам

• Название: Хождение по своим ранам
• Автор: Федор Сухов
• Издательство: Журнал "Аврора"
• Жанр: Великолепные истории
• Год: 1990

---

— Окопаемся, товарищ капитан.

Комбат сбросил с себя плащ-накидку, расстелил ее и устало, во весь свой длинный рост растянулся на ней, заломив за голову сцепленные в кистях руки.

— Садись рядом, — предложил он, взглянув на меня невидными в темноте, но, чувствовалось, все так же исподлобья смотрящими глазами.

Я не знал, что делать: садиться или нет? Мне показалось, что капитан Банюк решил проверить мою бдительность, но он ее проверил, зачем же еще раз меня испытывать?

— Не могу, товарищ капитан. Я охраняю взвод.

— Никуда твой взвод не убежит. Садись, лейтенант.

Я сел. Комбат долго молчал, потом, тяжело вздохнув, не оборачиваясь ко мне, стал как бы сам с собой разговаривать.

— Был у меня дом. Семья была. Все было. И — ничего не осталось. Один я, даже письма некому написать… А ты, лейтенант, небось невесту оставил?

О невесте пришлось умолчать, но о Селиванчике, о его странном поведении я рассказал.

— Симуляция.

Брезжил рассвет. На изрытую, изувеченную войной землю пала роса. Я хотел было накинуть шинель, но над моей головой раздался такой грохот, что я мгновенно ничком припал к земле.

Комбат приподнялся, спросил:

— Кто стреляет?

Я не знал, кто стреляет, немцы или наши…

— Наши батареи бьют. Прикажи, чтоб никто не выходил из окопов.

Комбат встал и зашагал к лесу, а я побежал к своим расчетам. Ребята молодцы, все окопались и замаскировались.

Наши батареи били неистово, самозабвенно. Сначала оглушительный треск, похожий на треск раскалываемого ореха, потом этот треск раскатывался и отдавался в дальнем лесу, как будто оттуда тоже били батареи, затем журавлиный, шелестящий полет снарядов. Я так заслушался этой всеоглушающей и разрушающей музыкой, что даже забыл, что мне тоже надо окопаться, вырыть свой командирский окопчик… Взял лопату, вырыл что-то наподобие щели, прикрыл ее плащ-палаткой, набросал на плащ-палатку ржи, но, странное дело, когда я рыл и маскировал свой окопчик, артиллерийская музыка стала какой-то иной, в ней не было той стройности, той слаженности, тех раскатов, которые я слышал на рассвете. Слышны были только отдельные, усталые звуки, похожие на удары в пустую бочку. Потом и эти звуки стихли, заглохли.

Где-то на шоссе взошло солнце. Само солнце было не видно, но по лесу, по его затрепетавшей листве чувствовалось, что солнце поднимается, восходит все выше и выше. Оно заиграло в капельках росы, подняло белый, как молоко, пар. Этот пар не смешивался с пороховым дымом, держался как-то отдельно. Потянуло богородской травой, тимьяном. Черт возьми, до чего же сильно пахнет этот ползучий, с маленькими пушистыми ресничками цветок! Даже пороховая гарь не может заглушить его удивительно стойкий запах.

Я глянул в сторону Ново-Животинного, но ничего не увидел, зато другое село, на другом берегу Дона, виднелось как на ладони. Вдруг ноющий вой — взрыв! По каске ударил длинный, с указательный палец, осколок.

Теперь я узнал, кто и откуда стреляет. А Селиванчик, он все стоял на коленях и перебирал комки вылопаченной им, уже начавшей подсыхать земли.

— Младший сержант, пригнись!

— Патрон я потерял, товарищ лейтенант…

Я держал его на ладони, этот тронутый ядовитой прозеленью патрон, я хотел положить его в карман, но, когда разглядел, что он не наш, немецкий, бросил туда, где он лежал — в устланную лишайником ямину.

Значит, я ошибся, в сосеннике, вероятно, стояли немцы. Впрочем, сейчас трудно разобраться: сосенник мог переходить из рук в руки, да, может, его и не было, он вырос после. И все же мне казалось: где-то здесь был похоронен младший лейтенант Ваняхин.

3

«Да что ты боишься? Все равно три секунды осталось жить», — так говорил мне младший лейтенант Ваняхин, когда на меня был брошен остолбеняющий взгляд комбата, когда капитан Банюк самолично решил проверить наличие патронов у бойцов моего взвода. Я не думал, что мне три секунды осталось жить, поэтому боялся. И только тогда, когда мне было приказано забросить набитый патронной лентой чемодан, я отошел и стал готовить себя к встрече с немецкими танками. Еще под Саратовом, при получении противотанковых ружей, расчеты моего взвода дали клятвенное обязательство: подбить в первом же бою по два, по три танка…

— Родина дала нам такое оружие, которое способно поразить любую фашистскую броню, — говорил комиссар батальона старший политрук Салахутдинов.

И странное дело: мы уже на фронте, я уже узнал, кто и откуда стреляет, но танков все еще не видно. Тихо, так тихо, что слышно, как стучит собственное сердце. Можно подумать, что немцы и вправду выдохлись, как об этом не раз писалось в газетах.

Чистое, как будто не тронутое войной небо походило на сплошное поле цветущего — сине и нежно — льна. Такое небо обычно бывает перед жнитвом, когда надолго устанавливается жаркая и безветренная погода. Я снял каску, хотелось посмотреть, оставил ли какой след стукнувший по ее железу осколок? Следа особого не осталось, так, маленькая царапина.

— Товарищ лейтенант, бачте, що це таке? — пробалакал наблюдавший за воздухом рядовой Тютюнник.

Я недоуменно пожал плечами и не знал, что сказать. В цветущем льняной синевой небе появилось странное чудище с соминой головой и с туловищем, похожим на продолговатый сруб. Только после я узнал, что это чудище зовут «рамой».

«Рама», накренясь, развернулась над нашими окопами, а когда она улетела, льняная синева расцветилась листками разноцветной бумаги. Листовки. Мне показалось, что я уже попал, как говорил старший политрук Салахутдинов, в ловко расставленные сети вражеской пропаганды. И тут-то, как на зло, от легкого дуновения ветерка один листок упал в окоп, стал таращиться крупно напечатанными и, что удивительно, с тщательным соблюдением всех правил русской грамматики, черно и жирно подчеркнутыми словами. Я никогда не сомневался в правдивости печатного слова, потому что родился в селе, в котором даже сказки и те казались правдивыми. Я своими глазами видел колдуна, видел, как он на свадьбе напустил в избу воды, как он глотал черепки от разбитых горшков, лет до двенадцати верил в нечистую силу. Эта нечистая сила и подтолкнула меня поднять со дна окопа и прочитать шелестящую, как береста, соблазнительную бумажку. Она ошарашила меня чудовищной ложью: разве мог я поверить, что сын Сталина Яков сдался в плен?! Я даже не стал рвать эту фальшивку, использовал ее при известной нужде.

Закатывалось посыпанное пеплом еще одного сгоревшего дня, перехваченное недвижимо стоящим облачком, как бы раздвоенное и немного удлиненное солнце. Оно закатывалось там, где были немцы, за взбугрившимися желваками донского правобережья. По всей вероятности, с него хорошо просматривались наши позиции, и я боялся обнаружить себя, долго не вылазил из своего окопчика, вылез, когда закатилось солнце, когда взошла и четко обозначилась луна. Но — странное, дело — той ночи, какой я так долго ждал, все еще не было. Полная луна стояла низко, как бы дожидалась своего часа, не блистая коленкором четко настороженного света. А мне хотелось повидаться с младшим лейтенантом Ваняхиным, напомнить ему, что он ошибся, когда говорил, что осталось жить три секунды. Почти сутки прошли, а все вроде живы и невредимы, ни убитых, ни раненых нет. Да и старший политрук Салахутдинов неправ: по его словам, мы должны уже героями стоять среди кладбища подбитых нами танков, а мы еще ни одного немца не видели, ни живого, ни мертвого. Правда, я все время ощущаю трупный, с солодовой приторностью запах. Возможно, он исходит от поваленной, втоптанной в землю ржи. Слышна горечь полыни, но тимьяна уже не слышно, может быть, он пахнет только по утрам, на восходе солнца. Пожалуй, никогда в жизни (а жизнь моя входила в двадцатое лето) я не был так чуток ко всему: и к запаху, и к свету, и к тому сумраку, что надвигался с донского правобережья. Раньше я как-то не замечал молчаливый, тихий уход дневного света, потерю его в самом себе, а тут я вижу, да и не только вижу, но и слышу, как округлое колено луны подминает последний отблеск печально догорающего заката. И кажется мне: шелестят не колосья ржи, матерчато шелестит лунный, саваном стелющийся свет.

— Второй взвод, собирай котелки за ужином!

За одиннадцать месяцев моей службы в армии, в запасном полку, в училище, едва ли наберется десяток сытно прошедших дней. Все время хотелось есть, а здесь на фронте есть почему-то не хотелось. Наверное, потому, что я всем своим существом ожидал предстоящего боя с танками, но когда дохнуло отварной вермишелью, мое прилипшее к спине брюхо по-волчьи взвыло, и я не заметил, как опорожнил принесенный Тютюнником плоскодонный котелок.

После ужина я поднялся на ноги, выпрямился во весь рост, но все еще побаивался, как бы не обнаружить себя — луна светила так, что была видна каждая встающая на дыбы травинка. Правда, я не различал лица Тютюнника, видел только белки его тяжелых, по-конски неподвижных глаз да зубы, мелкие и редкие, как семечки подсолнечника с едва облупившейся шелухой. А когда я подошел к Селиванчику, не увидел и его лица, вернее, не увидел той белизны, которая свойственна человеческому облику. Все черно, все в подтеках, как поле после только что схлынувшего ливня.