Александр Мелихов - Весы для добра

• Название: Весы для добра
• Автор: Александр Мелихов
• Издательство: Журнал "Аврора"
• Жанр: Великолепные истории
• Год: 1989

---

Отношение Олега к бывалому Грошеву состояло из сложного сочетания насмешки и симпатии; Олегу нравилось слушать его истории: было интересно, несмотря на всю их сомнительность, и кое-чему он верил из-за множества мало кому известных подробностей, которые было бы трудно выдумать. Слушая бывалого Грошева, ему тоже хотелось приобрести возможность восклицать: «Эх, брошу все к черту! Уйду снова в море!». Это желание простиралось так далеко, что одной из движущих причин его ухода в академку, как ни парадоксально, явились россказни Грошева.

Восклицание: «А! Возьму академку и уеду куда-нибудь ко всем чертям!» тоже имело в себе много привлекательного.

Но после нескольких подобных восклицаний нужно было сделать хотя бы незначительные шаги к выполнению, чтобы не казаться смешным даже самому себе. Для начала он стал рассматривать карту, выбирая, еще не всерьез, пункт назначения, — и облюбовал городок в устье незнакомой речки — почти горной, судя по светло-коричневому цвету на карте, — впадающей в один из заливов Ледовитого океана, называемый морем. Повторенное несколько, раз, название городка стало звучать так же волшебно, как имя самого Ледовитого океана, напоминая сразу о варягах, поморах, казаках-землепроходцах, Дежневе и Лаптевых. Уже стало казаться, что именно туда всегда стремилась его мечта — всколыхнулись забытые детские мечты о путешествиях. Стало казаться, что он никогда их и не забывал, а просто уступил некоей суровой жизненной необходимости, хотя на самом деле именно забывал, они были вытеснены неясными (сделать ясными их было бы просто неприлично из-за их крайней фантастичности), но увлекательными мечтами о служении науке, об открытиях, бедности, самоотверженной работе, одиночестве (не, полном, а с горсткой верных друзей: полное одиночество — это было бы уже слишком, кто-то рядом должен был знать ему цену и восхищаться им), а потом, — как физико-математическая бомба, — успех: Бор или Ландау на смертном одре благословляют его, но он не оставляет своей лаборатории и т. п. Теперь же литература с прежней готовностью предоставляла тексты и для этой роли — юноши, которого влекут просторы морей и побережий и иссушают мелочные будни. Текстов хватало и образцовых, изготовленных классиками, и песенно-туристского или грошевского пошиба. Причем они до того сплелись между собой, что и не понять было, кто из них кого породил — классика дешевку или дешевка классику.

Вдобавок такой финал достойно и мужественно завершал разрыв с Мариной — все бросил и уехал на Север (что все — неизвестно, но это не так уж и важно: главное — все). Вернуться к прежней жизни после всех бурь казалось унизительным, и для него самого, и для бурь. И, говоря правду, он боялся встретиться с Мариной в институте: как после всего с ней здороваться, что говорить, как говорить?.. Он начал было регулярно ходить в Публичку. Чтобы избежать получасовой очереди в гардеробе, он раздевался в пивном баре на Владимирском под видом раннего любителя пива, выходил, будто на минутку, и шел к Публичке без пальто, ни на кого не глядя, но чувствуя, что на него косятся и оглядываются.

Приходил, занимал место и по приобретенной с первого курса привычке косился, чем занимается сосед. Его интересовало, чьи бумаги имеют более умный вид, и сначала у соседей, как правило, было больше формул, и более внушительных, но когда у него пошли уравнения с частными производными, он почти всегда одолевал соседей, зачастую перебивавшихся алгебраическими выражениями.

Однако Публичку он скоро бросил: все равно он читал там исключительно беллетристику, и тем не менее ему не сиделось на месте, он постоянно искал поводов пройтись по коридору, сходить в другой зал, в буфет. А если поводов не было, принимался смотреть в окно на набережную Фонтанки. Стекла были волнистые, в одной половине окна с вертикальными полосами, в другой — с горизонтальными. Наклоняясь в нужную сторону или приподнимаясь, он наводил на прохожих то горизонтальную полосу, и тогда плечи прохожего оказывались прямо на ногах, и он в таком виде вышагивал до оконного косяка, то вертикальную, такую сильную, что человек исчезал в ней, а потом вдруг выныривал из пустоты.

С наступлением темноты стекло становилось кривым зеркалом, и он с болезненным наслаждением уродовал в нем свое лицо — то растягивал жабьи губы, то нос до ушей, то надвигал обезьяний лоб — словно тыкал себя в себя: вот он — ты, вот он…

Иногда начинал идти мокрый снег, залепляя окна, будто на стекло плеснули мыльной, вспененной водой. Такой снег шел почти каждый день, а иногда и по нескольку раз.

Снег был на самом деле мокрым, то есть был мокрым уже в воздухе. Однажды во время снегопада он зачерпнул с капота «Волги» пригоршню снега и с отвращением почувствовал, какой он тяжелый и набрякший. Он сжал его — и снег на глазах налился водой, стал тускло-прозрачным, как канцелярский клей. Или как расплавленная в прачечной пластмассовая пуговица. Спрессовываясь под ногами, он выскальзывал из-под ног, как мокрая вишневая косточка из сжатых пальцев, ноги постоянно были сырыми. Погода, которой он раньше практически не замечал и которая, во всяком случае, не отражалась на его настроении, отражаясь лишь на скорости передвижения, теперь приводила его в состояние тихого бешенства. Не хотелось выходить из общежития, причем, он заметил, не хотелось как-то активно, как бы кому-то назло. Он заключил отсюда, что и современный человек склонен персонифицировать явления природы. Кроме того, в Публичку нужно было ездить утром, иначе имелась большая вероятность остаться без места, а он ложился и вставал довольно поздно. Дело было в том, что очень скоро он начал скучать по ней — по Марине Третьей.

Он не догадывался, что именно скучает, — просто ни с того ни с сего разбирала тоска, и встретиться с ней стало еще страшнее. Подходя к институту, он поминутно вздрагивал: сердце начинало так колотиться, что щекотало в груди и приходилось сдерживаться, чтобы не закашляться, когда он видел издали голубую мохеровую шапочку, окруженную пушистым ореолом — голубым воздухом, часто насыщенным сияющей водяной пылью — светящимся бисером, унизавшим ворсинки. А в сухую погоду эту шапочку легко можно было вообразить поверхностью океана, пламенеющего невиданными голубыми протуберанцами.

Не так уж давно все в нем сжималось от умиления, когда она надевала эту шапочку: осторожно прихватывала ее краешек зубами, приподымая ужасно милую верхнюю губку, а освободившимися руками как-то сложно укладывала волосы, которые обычно носила свободно распущенными к плечам, затем, бережно придерживая сооружение из волос левой рукой, правой брала шапочку и тщательно пристраивала ее именно так, как это в тот момент диктовалось модой (он никогда не мог добиться вразумительного объяснения, каким способом выражаются требования моды: они как будто носились в воздухе и усваивались ее организмом, минуя владения слова). Ему стоило значительных усилий не расцеловать ее тут же, при всех. А она лукаво поглядывала на него, явно понимая это. Его чрезвычайно умиляло, что она, как все люди, испытывает голод, мерзнет, желает выглядеть привлекательной. Он с замиранием сердца оттирал и тискал маленькие атласные кисти ее рук, когда с мороза они приходили к ней домой. (Правда, в этом была известная доля корыстного чувства: он знал, что сейчас эти ладони будут его ласкать, и хотел, чтобы они были теплыми.) Иногда даже зубы у нее были холодными. Он многое забывал ей (вернее, казалось, что забывал, но, оказалось, прекрасно помнил) за то, что она носит тонкие шерстяные перчатки и дышит сквозь них на замерзшие пальцы.

Как нарочно, голубые мохеровые шапочки, казалось, носило пол-Ленинграда, и невозможно было выйти на улицу, чтобы поминутно не вздрагивать и холодеть. Это делалось само собой, прежде чем он успевал подумать, что это не она, а если даже и она, — ну так и на здоровье! Но убедившись, что это опять не она, он испытывал не облегчение, а горькое разочарование: значит, он и сегодня не увидит ее.

Чем больше проходило времени с того, дня (не бог весть сколько, это были недели, а не месяцы), тем отчетливее их разрыв казался глупым недоразумением, следствием взаимного детского упрямства и гордости, постыдной в отношениях между близкими, и нужно было мучительно, против воли вспоминать все худшее, чтобы ненадолго убедить себя, что произошло именно то, что должно было произойти. Это становилось ясно и тогда, когда он начинал обдумывать конкретные пути к новому сближению.

Но если он не настраивал себя специально и не строил планов возвращения к ней, она снова становилась той, какой никогда не была. Настоящая и ненастоящая снова сливались, и неудивительно, ведь с ненастоящей он провел во много раз больше времени и в его память она врезалась несравненно глубже. Казалось, что она тоже страдает, что он из пустого каприза мучает ее. В груди что-то сжималось от жалости к ней, когда он вспоминал, что в тот, последний раз она все-таки догнала его.