Александр Мелихов - Весы для добра

• Название: Весы для добра
• Автор: Александр Мелихов
• Издательство: Журнал "Аврора"
• Жанр: Великолепные истории
• Год: 1989

---

«А еще говорят, что твое убеждение — это поступок: неважно, мол, что ты думаешь и что чувствуешь — важно только то, что ты делаешь. Вот помог, мол, я старушке — ну, попытался помочь — значит это и есть мое убеждение, а все мои сомнения о весах для добра и зла ничего не стоят. Или цеплялся за гладкую крышу — значит и сомнения в ценности жизни ничего не стоят. Но ведь я постоянно делаю еще триллионы дел, участвую в триллионах процессов — значит весь я одно сплошное убеждение? Я дышу, излучаю тепло, давлю подошвами на асфальт — значит и это мои убеждения: дышать, излучать, давить? Такие-то поступки совершают не только животные, но и неживые предметы — и у них, стало быть, такие убеждения? Нет уж, убеждение — это отсутствие сомнений там, где они могли бы быть. Ясно же, что я все равно буду не только помогать старушкам и цепляться за жизнь, но буду и учиться, и работать, и целоваться… Но сомнения будут ослаблять мою волю, портить мне радость… Как мухи, которые тычутся в губы, когда ешь дыню. Тот, кто придумал, что убеждение — это поступок, — ему было плевать на мои радости и сомнения: ему нужно было только, чтобы я делал, что положено — хоть с радостью, хоть без. Но без радости, с сомнениями и дела как следует не сделаешь».

Стоп-стоп… а он-то сам чем лучше, когда без конца твердит, что надо пренебрегать своими «нравится» и «не нравится»? Он хочет измерять добро и зло объективно, как измеряет атмосферное давление и силу тока объективная наука. «Но как же я мог не видеть, что для объективной науки нет ни добра, ни зла — только факты: для нее что человек, даже ты сам, что кирпич — просто скопления молекул. А все вопросы, которые меня занимают, из того только и рождаются, что мне не все равно, бьют по человеку или по кирпичу. Вот для меня главная разница между человеком и кирпичом: человек меня волнует больше. Пренебречь этой разницей — и не останется ни одного из занимающих меня вопросов. Все мои болячки болят из-за того, что одно мне нравится, а другое не нравится, а моя Наука отвечает: не обращай на них внимания, все это глупости. На деревьях ведь тоже есть язвы, — они же не жалуются. И мы их не жалеем, а изучаем».

Все стало яснее ясного: если исключить из мира человека, его «нравится» и «не нравится», немедленно в мире не станет ни хорошего, ни плохого. Даже «вкусное» исчезнет — потому его и называют вкусным, что оно нам нравится. Убрать нас — исчезнет и вкусное. Сладкое и соленое останется, то есть определенное количество сахара, соли и прочего останутся, — а «вкусное» исчезнет.

Олег остановился и оглядел дома, людей, деревья, дорогу, погоду, — оглядел с некоторым даже превосходством и самоуважением: все они, оказывается, были хороши лишь потому, что он их такими считает. Исчезни он, и они, ничуть не изменившись, потеряют главное — хорошее и плохое. В нем самом мера добра и зла!

Он миновал дома и вышел в поле: дорога перешла в земляную — еще сырую и упругую от переплетавшихся внутри травяных корней. Впереди, километрах в полутора, начинались поросшие деревьями холмы. От них вдоль дороги бежал ручей с коричневой, но прозрачной водой. Олег направился к холмам, но соблазнившись, присел на светлый рябой валун.

Перед валуном был мелко-каменистый порожистый спуск, по которому перепуганной толпой неслась и прыгала по ступенькам вода, — здесь ее поверхность была очень волнистой, но почти неизменной.

И выше порога вода не была особенно гладкой: то, как ямочки на щеках, появлялись и исчезали вихревые воронки, то течение, упершись во что-то на дне, ключом вспучивало поверхность. Только в бухточке вода была спокойной. На ней стояло какое-то насекомое — клоп, вроде бы, водомерка, в детстве, помнится, знал название — на тонких, как усики, лапках, — и поверхность воды вдавливалась под ним, как матрац. От этого на дне виднелось пять теней величиной с каплю: одна от туловища и четыре от вмятин. Там же, неподалеку, царственно светилось тусклое золото консервной банки.

За вторым порогом, наполовину погруженная в воду, лежала автомобильная покрышка, в которой, как в стиральной машине, крутилась вода с желтым пятном пены посредине. Загипнотизированный монотонностью движения, он долго смотрел на покрышку.

Как прихотливо двигалась сегодня его мысль! Впрочем, не только сегодня, она всегда так движется, если только он не занят каким-нибудь серьезным делом. По плечу ли ей найти истину — такой капризной? Почему она двигалась именно так? Ее толкали то туда, то сюда встречавшиеся люди, предметы, звуки, как в броуновском движении, или она сама выбирала из их множества то, что ей было нужно, что встречалось на ее изнутри предопределенном пути?

А лучше всего сказать вот как: мысль среди фактов похожа на ручей. Кажется, его ведут берега, ведет русло, но он же сам его вырыл и продолжает рыть дальше, углублять, подмывать берега на изгибах или где помягче… Но это чепуха. Конечно, вода обходит что-то твердое, вымывает что-то мягкое, устремляется в пустоты, но главное — вода ищет самую низкую точку на земле. Она может принять за такую точку дно ямы или целой котловины, но, если ее источник достаточно мощный, она переполнит края котловины и потечет еще ниже, до новой котловины.

Воду ведет сила земного тяготения, а какая сила движет мыслью? Какое хотение — главное хотение твоей жизни влечет ее? А вот этого ты и сам не знаешь — какое хотение у тебя самое главное, пожалуй, можно увидеть только из целой жизни: ведь на минуту или на месяц тебя может захватить и голод, и страх… или какая-нибудь Марина с несчастливым номером — как воду толкают и закручивают извивы берегов или разрезает надвое вон тот обломок кирпича, через который она перелетает неряшливым стеклянным ятаганом. Когда видишь, как они ее крутят, можно и не заметить, что на самом деле вода стремится в глубину; но она сможет прямо ринуться туда, только если ее совсем освободить — и от берегов, и от кирпичей. Вот и главное хотение человека можно узнать скорее по его мечтам, чем по его поступкам: в мечтах он свободен. Самую главную его суть можно лучше угадать не по деловым его размышлениям — там его ведут берега, — а по тем мелочам, которые сами собой лезут ему в голову, по его случайным ассоциациям.

«И каков же я по этим ассоциациям? Что мне само собой лезет в голову? Не гонюсь особо за деньгами, за карьерой — это, наверно, проглядывает. А в остальном… люблю задавать вопросы — значит, люблю сомнения, — и в то же время люблю несомненность. С Мариной (браво, не больно от ее имени!) все ссоры были из-за мнений… Во что моя мысль умеет проникать глубже всего — туда, наверно, ее и тянет главное мое хотение… Оно-то и есть твой смысл жизни… Значит путь роду человеческому в конце концов определяет тот, кто управляет хотениями, мечтами, а не тот, кто управляет поступками… Толстой в конце концов сильнее солдата с наганом: наган — это берег, а книга — тяготение… Хотя мечты у меня бывают прямо идиотские — стать великим ученым и одновременно чемпионом по борьбе…»

Мыслей было еще много, но он почему-то стал выходить из сосредоточенности, как из комнаты, где ощущал только свои мысли.

Словно испытывая исправность своих служб, он последовательно включил органы ощущений и почувствовал твердость колена под подбородком, солнечное тепло и прохладу камня, на котором сидел, запах нагретой влажной земли, с легкой горечью далекого костра, напоминавшего о печеной картошке, услышал журчанье и бульканье ручья и слабые отголоски объявлений со станции. Только ощущения вкуса не было, но и то, если прислушаться, слюна была чуточку кисловатой.

Он сидел и улыбался. Ему было очень хорошо. Где лучше, думал он, здесь или внутри, где он только что был? Внутри тоже очень просторно, не меньше, чем вовне; в минуты сильного страдания или наслаждения тоже уходишь вовнутрь, но забиваешься там в какой-то тесный закоулок. Везде хорошо, хорошо разнообразие. И сколько его еще впереди! Целая жизнь. А это очень много! Мелькнуло отдаленное сожаление, что Марина не знает, как ему хорошо, и он невольно постарался почувствовать себя еще лучше. И, конечно, тут же явилось знакомое, как собственная фамилия, воспоминание, что все эти радости — как и горести — не имеют никакого смысла.

Но теперь он знал, что ответить! Значит так: ему нужен смысл хорошего и плохого, то есть их высшая, абсолютная оценка; но нет и быть не может оценки абсолютнее, чем та, что уже есть в нем! В вопросе, вкусна ли котлета, нет мерила выше, чем его язык. Она и вкусна-то лишь по его ходатайству. Желудок знает, точно знает, лучше, абсолютнее всех, что он хочет есть, и ему, Олегу, в голову не приходит искать авторитета выше желудка. Вот-вот, поиски высшего смысла — трусость, боязнь самому себе быть авторитетом. Точно так же, как желудок, весь его организм знает, что он хочет жить, знает, что жизнь — его высшая ценность, и точки зрения абсолютнее нет и быть не может.